— А закон? Побивать камнями или жечь огнем... Предать смерти обоих... Не касается это тех, кто делает подобное с рабом, ибо это — дело господина с его рабом и в его воле и власти. Между свободными этому не быть, ибо лишает воинов силы...

Царь дослушал до конца. Взял Акамие крепко за плечо и повернул к себе. Зеркало наклонилось и соскользнуло с его колен, наполнив комнату глубоким звоном. Они смотрели друг другу в глаза, будто силами мерялись. Акамие первый опустил глаза, но тайная улыбка неуловимо изменила его лицо.

Царь легонько провел пальцами по его щеке. Он все еще боялся прикасаться к лицу Акамие, будто к сосуду из тонкой белой глины, разбитому на две половины и составленному: держится, пока не дышишь.

— Так ты обещал придумать, как вызвать Эртхиа. Мне он не поверит. Не хочу давать ему повод еще раз ослушаться отца. Дурную привычку легче завести, чем искоренить.

— Мудрый повелитель, поручи это мне. Мне брат поверит.

— Хорошо. Напиши ему о моем решении, пошлем гонца, ашананшеди, из самых расторопных. Посмотрим, какова его верность дружбе, придет ли он на твой зов.

— Нет нужды проверять это, повелитель.

О возвышении царевичей

Пригоршни искристого сухого снега сыпались сквозь узорчатые решетки на подоконники. Под окнами горбились маленькие сугробы. Но в полукруглых нишах жарко горели сухие кедровые поленья, и рабы то и дело бросали в огонь ветки лаванды и ладанника.

Зима нагрянула внезапно, сразу вслед за жаркой, пыльной осенью, и потому, что на смену зною пришла стужа, она казалась особенно жестокой. Во всех помещениях дворца окна были закрыты ставнями и завешены коврами в несколько слоев. Изнеженные обитатели ночной половины чихали и кашляли, кутаясь в набитые пухом перины, стеганые одеяла и меха на окруженных жаровнями постелях — и часто рабам едва удавалось отбить у огня занявшиеся покрывала.

Но в тронной зале окна были открыты, и ветер трепал языки огня в нишах и кроваво-красные полотнища, окружавшие высокий трон Хайра. Холодный прозрачный зимний свет отчетливо и резко выделял каждую черту и складку на лице царя Эртхабадра, сидевшего на троне. Его черные, пронизанные серебром волосы, туго натянутые от лба и висков, блестели благовонным маслом, а завитые пряди бороды были тщательно уложены поверх золота и рубинов оплечья. В мочках ушей кроваво вспыхивали тяжелые серьги. Из-под оплечья ниспадала темно-красная мантия, плотный ломкий шелк, играющий блеском и черной тенью в глубине складок, подбитый густым черным мехом. Рука, отягощенная целой гроздью рубиновых перстней, лежала на колене поверх складок, удерживая края мантии запахнутыми.

Царь ждал.

Он сидел, не двигаясь, не отпуская напряженного лица, только широкое оплечье мерно приподнималось на груди от дыхания.

И когда вошел тот, кого ждал царь, его рука сильнее стиснула края мантии, но лицо расправилось и обрело выражение величавого спокойствия и силы.

Полным гордой силы взглядом он встретил Лакхаараа, наследника, мятежного царевича, который провел последний месяц согласно старинной формуле: "Пусть он ест и пьет. Пусть живет в своем доме", — что означало домашний арест и сохранение жизни. Но давно уже не придерживались строго древнего закона о сохранении жизни кровным родственникам царя, каким бы ни было их преступление. Тот не тянется к короне, кому не на что ее надеть. И Лакхаараа, и все в Хайре знали, что заточение в собственном дворце было лишь временной мерой, соблюдаемой для приличия, необходимой формальностью. За ним следовала казнь.

И теперь Лакхаараа предстал перед отцом, чтобы выслушать свой приговор. Сообразно случаю и по особому распоряжению повелителя наследник был облачен в лучший, густо расшитый золотом долгополый красный кафтан, доходящий до каблуков отделанных золотыми пластинами сапог. Поверх кафтана с плеч царевича спадал длинный, подбитый мехом барса густо-синий плащ, скрепленный на груди массивной пряжкой в виде барса, занесшего лапу для удара. Такой же знак украшал и кованый косник, вместе с тяжелой косой оттягивавший голову царевича назад — что помогало сохранить гордую осанку — и широкие плечевые браслеты, и крупные серьги.

Он вошел неторопливо, всем видом давая понять, что его не пугает участь, ожидающая нетерпеливого наследника, прежде времени покусившегося на отцовскую корону. Только лицо, похудевшее, с резче обозначившимися чертами и слишком твердо сжатым ртом, да упрямый взгляд глубоких темных глаз выдавали дни и ночи упорных, мрачных дум, проведенные царевичем в ожидании приговора.

Царь дождался, когда Лакхаараа выйдет на середину зала, и там остановил его властным движением руки. Лакхаараа, не преклонив колен, расправил могучие плечи, откинул голову и обратил на отца дерзкий взгляд.

Царь, словно не заметив вызова, неспешно изучал наследника с ног до головы. Задержал взгляд на гордом лице, позволил улыбке проступить на губах. Повернув голову вправо, негромко позвал:

— Поди сюда, Акамие.

Лакхаараа непроизвольно вздрогнул и расширил изумленные глаза, когда из-за шеренги стражей показалась стройная фигура, чьей пленительной гибкости не мог скрыть укутавший ее белоснежный плащ, подбитый пышным мехом. Узкая кисть руки поддерживала высокий ворот, скрывавший нижнюю часть лица. Почти до корней волос, зачесанных под широкую ленту, щедро усыпанную жемчугом, тянулась бледная полоска шрама. Высокие круто изогнутые брови придавали лицу изумленное выражение, в этот раз показавшееся Лакхаараа надменным.

С опаской заглянул он в длинные виноградово-синие глаза. Неужели отец призвал этого — судить наследника?

Но Акамие глянул с сочувствием, как будто виновато и ободряюще, и быстро опустил ресницы.

Добрую минуту царь наблюдал, как Лакхаараа силится выровнять дыхание и придать лицу выражение невозмутимого высокомерия. Акамие же, пройдя перед стражами к трону, сел у ног царя на низкую скамеечку и плотнее закутался в плащ.

Царь наклонился к нему и сказал, сумрачно взглянув на наследника:

— Прочти еще раз это место.

Акамие послушно высвободил из-под плаща вторую руку, в которой оказался небольшой свиток с выписками, развернул его и, облизнув губы, прочел:

— Здесь сказано так: "Корабль движется по волнам усилиями гребцов, в чьих руках весла, и матросов, которые поднимают и опускают паруса, но пересекает он морскую пучину лишь благодаря искусному кормчему, в одиночестве правящему рулем". И далее сказавший добавляет: "Если на судне слишком много корабельщиков, оно подвергается опасности и может утонуть".

Царь кивком головы выразил свое одобрение прочитанному и устремил на Лакхаараа выразительный взгляд.

— Что-то много корабельщиков завелось в нашем благословенном Хайре. Один стал вождем у пастухов, живущих в шалашах и пахнущих дымом и навозом. Другой вздумал грозить отцу его собственным войском. О Лакхаараа, каких глупцов нарожала мне твоя мать!

Царь издевательски-беззлобно усмехнулся, как бы приглашая наследника разделить его веселое недоумение по этому поводу. Но Лакхаараа насупился, ответил угрюмым взглядом: казнишь — так казни, к чему эти затеи?

— Сколько у меня сыновей, а наследником и заменой мне видел я только тебя, Лакхаараа, — с горечью произнес царь. — Ты — лучший. Если казню тебя сегодня — а я мечтал об этом долго, поверь мне, Лакхаараа, — кому завтра оставлю Хайр?

Под требовательным, строгим взглядом Лакхаараа опустил глаза, еще сильнее сжал темные губы.

— Нет у меня тебе замены. Разве Эртхиа-ослушник, да он молод, и ветер степной закружил ему голову. А солнце напекло. Но об этом разговор особый. Эртхаана... Не хотел бы я, чтобы Хайр стал царством Эртхааны. Шаутара? Он справится, конечно. Умен, решителен, доблестный воин. Но — не царь.

И воскликнул с гневной досадой:

— Царя я вырастил — одного! Тебя, Лакхаараа. Вот только родился ты у меня слишком рано и вырос слишком быстро. И хочешь власти и царства, потому что созрел для царства. А созревший плод или употребляют... или он гниет.

Царь пристально, не отрываясь смотрел на сына. Лакхаараа сохранял гордую неподвижность лица, казалось, только благодаря тому, что брови были сведены тесно одна к другой, а рот каменно сжат. А в опущенных глазах еще несмело, но неудержимо разгоралось понимание — и губы белели, стиснутые зубами, и белели, изгибаясь, крылья носа.

Царь же, снова наклонившись к Акамие, приказал:

— Прочти еще то, про царя...

Акамие нашел нужное место.

— Сказал сказавший: "Даже лучший из правителей подобен орлу в высоком гнезде, окруженном нечистотами".

Царь рассмеялся.

— Радуйся и ликуй, Лакхаараа, завтра ты сядешь в это гнездо.

Лакхаараа удивленно, почти жалобно посмотрел на отца. И тут же лицо его вспыхнуло радостью: он понял и поверил. И тогда стремительно подбежал к отцу, упал на колени и, схватив, прижал к сухим жестким губам покрытые перстнями пальцы. Царь позволил ему это, потом несильно оттолкнул.

— Как ты стал почтителен...

Но Лакхаараа поднял на него полные такой искренней любви и великого восхищения глаза, что царь ответил ему короткой ободряющей улыбкой.

— Умей обуздывать страсти, когда это нужно для царства. Ты ведь не из-за короны потерял терпение и рассудок?

Лакхаараа опустил глаза, глухо пробормотал:

— Зачем ты выпустил его с ночной половины, открыл его лицо? И шрам его красоте не в ущерб. Яд он, отрава, опаляющая сердце и ослепляющая разум.

— А ты не смотри на него так, — сурово отрезал царь. — Он человек свободный, царевич и твой брат. Или ты не знаешь, что между свободными мужчинами это карается побиванием камнями до смерти или костром?

Лакхаараа посмотрел с мрачным сомнением:

— И ты отказался от него?

— Даже став царем, осмелишься ли спросить об этом отца? — невозмутимо ответил царь.

Лакхаараа прикусил губу.

Акамие спрятал лицо в воротник, слушая их разговор. Царь сказал, положив руку ему на голову:

— Этот твой брат, Лакхаараа, спас в Хайре мир и законного царя. Я подарил ему дворец к востоку от Аз-Захры, ты знаешь его, Варин-Гидах. Там он будет жить. Ты же станешь жить здесь, в царском дворце. Я перееду в Ду-Валк. Мешать тебе не буду. Правь как знаешь. Кормчий на корабле должен быть один. Но в совете не откажу, если спросишь. Только одно дело я решил за тебя: Аттан.

Лакхаараа с тревогой взглянул на отца.

— Ты смог за месяц разбить повстанцев? Ты казнил Эртхиа?

Царь снял руку с головы Акамие, вздохнул.

— Казнишь вас, когда у вас такой заступник. Он и за тебя просил, знаешь, Лакхаараа? А Эртхиа... Он породнился с аттанским царем, создал войско из пастушьей орды... Он завоевал свое царство. Я передам Аттан под его руку. Помни: Аттан нам не удержать. Кроме Эртхиа, там есть еще Ханис, именующий себя царем и богом и женатый на твоей сестре. И Ахана, жена Эртхиа, как говорят воскресшая или вернувшаяся с солнца. И Девять племен, ставшие девятью войсками. Думай сам, Лакхаараа, что выгоднее Хайру: война, которую мы можем проиграть, или мир с соседним царем, твоим братом. А еще скажу тебе, и ты запомни: стоит иногда спросить совета у Акамие. Он знает третью сторону любой монеты, видит след змеи на камне и луну в новолуние. И когда устроишь пир, Лакхаараа, не забудь позвать всех своих братьев. Завтра, когда станешь царем.

Лакхаараа крутнул головой, подавляя запоздалую дрожь между лопаток.

— Так это правда? Завтра я... стану царем?

Акамие легко улыбнулся ему мимолетной, текучей улыбкой, высвободив подбородок из воротника.

Царь нахмурился, потемнел лицом и ответил, глядя мимо наследника:

— Завтра.

О празднике

На цветном войлоке, уютно подобрав под себя еще тугие от многодневной усталости ноги, ожидал гостей военный вождь Девяти племен Эртхиа ан-Эртхабадр.

Только вчера войско и кочевье встретились в условленном месте, чтобы воины могли отдохнуть и пополнить припасы, а женщины — наластиться и нажалеться всласть, чтобы не прекратился род и тех, кто не вернется из следующего похода. К тому же предстояло решить, будет ли огромный обоз повстанцев кочевать и дальше, или пора устраивать зимовье.

В убранстве юрты была видна заботливая женская рука: внутренние стенки украшены пестрыми циновками из чия, расстелены четырехцветные войлоки с "бараньими рогами" и "когтями ворона", поверх уложены подушки и узкие стеганые одеяла для сидения. На круглой скатерти из чия в изобилии расставлены были миски — и не промасленная кожа, а деревянные резные, расписные глиняные, наполненные свежим жареным мясом, сыром всех видов: и соленым, и пресным, и копченым, а также румяными лепешками и подливами к ним.

Ханнар, откинув полог, вышла с женской половины. Села рядом с мужем, одернула складки нового чистого платья из лина, перекинула на грудь толстые косы. Лицо ее было бледно, а веки припухли.

Эртхиа ласково спросил:

— Спала? — и накрыл ладонью длинные худые пальцы. Ее рука дернулась из-под ладони, но сразу замерла, напряженная и ледяная. Сжав губы, Ханнар кивнула.

"Может быть, наконец, то самое?.. — затаенно возликовал Эртхиа. — Потому и чудит".

Ночью она была неласкова, отговорилась усталостью, а встала рано, но, совершив свой утренний обряд, скрылась в маленькой юрте, смежной с юртой Эртхиа.

Эртхиа не тревожил ее покоя весь день. Атхафанама сбилась с ног, мечась между юртами мужа и брата. В поставленных накануне жилищах было неуютно и голо. Ноджем-та была бы и рада помочь Атхафанаме, разделившей с ней тяготы последних кочевок, но сама была занята. Не то Ханнар. Она вернулась из похода вместе с воинами и вместе с воинами отдыхала.

Накануне пировали — все племена и роды вместе, а теперь настало время перевести дух, встретиться родственникам по-семейному, обменяться новостями, обсудить важные дела, сговориться — отчего бы нет? — и о свадьбах.

Вот и вбежала в юрту запыхавшаяся Атхафанама, растрепанная, в сбившемся на затылок полосатом платке, еще не переменившая платья, затараторила возбужденным шепотом:

— Ноджем-та сказала! Вожди трех родов придут сватать дочерей за тебя, брат! Роды крепкие, богатые. Ах, хорошо, брат! Они и с выкупом подождут до окончания войны. Я бегала на девушек посмотреть. Темны, круглолицы, но ладные и румяные. Хороших сыновей родят. Красавицы, брат, и работящие.

Рука Ханнар окончательно окаменела под ладонью мужа, а он и сам растерялся...

Атхафанама, наверно, не скоро остановилась бы, но дружный смех прервал речь царевны, и она оглянулась, прижав ладонь к округлившемуся рту. У порога стояли Ханис и Аэши-Урмджин, оба в нарядных куртках и новых кожаных штанах.