А копыта коней топтались вокруг, едва не наступая на коврик. Акамие, подобрал ноги и съежился.
Кто-то первым закричал: "Вот он!" — и, подхватив его крик, всадники послали коней бешеным галопом — в разные стороны.
— Стало тише, — одобрил старик, снова извлекая коробочку.
— Что означает этот золотой знак? — спросил Акамие, облизнув пересохшие губы.
— Не помню точно. Вроде бы "жизнь", а может быть, "любовь".
— Разве это не одно и то же?
— Отнюдь не всегда, — заверил старик. — Впрочем, ты убедишься в этом на собственном опыте.
Акамие удивленно посмотрел на него.
— Нет-нет, не в этот раз. Бери порошок и отправляйся назад. Сколько можно тянуть?
— А что мне делать с порошком? — спросил Акамие, пряча коробочку за широкий пояс.
— Разведешь половину в чаше густого вина. Аттанского. Вообще это неважно, но Судьба любит соответствия.
— Значит, царь заболел из-за трона аттанских владык? — Акамие подивился безошибочности своего предчувствия.
— Разве в Аттане царь не сделал больше ничего такого, за что ему следовало заболеть? — возразил старик.
Акамие смутился. Поймав Шана, он забрался в седло. Повернув коня в сторону Аз-Захры, оглянулся на старика.
— А я успею?
Старик рассмеялся.
— Теперь поздно об этом спрашивать. Поспеши и ни о чем не беспокойся. Судьба терпелива.
Акамие наклонился с седла, пораженный внезапной догадкой.
— Скажи, а ты не знал ли царевича Кунрайо?
— Помню, — кивнул старик. — Ох и упрямец был! Не хуже тебя, — и шлепнул Шана по крупу.
Иноходец, будто отдыхал всю ночь, резво пустился в обратный путь.
Об исполнении предсказанного
Когда края гор окрасились розовым, звонкие копыта Шана коснулись белой мостовой Аз-Захры. Ровный их перестук пригоршнями бусин рассыпался меж глухих стен.
Акамие перевязал головной платок, длинный конец плотнее подоткнул у виска, наполовину прикрыв лицо. Не из боязни жестокого наказания прятал он лицо: не по себе было от мысли, что кто-то посторонний увидит его без покрывала. Эртхиа и Ханис не в счет. Акамие наконец знал, что значит: любить, как братьев.
Старик... И его Акамие не чувствовал чужим, хотя не мог назвать ни одним родственным именем.
И говорить с ним — будто по ту сторону жизни, в чудном задумчивом мире, неспешном и строгом, где лишь они вдвоем, и между ними — Судьба. И они втроем — и все уже здесь, и некуда спешить.
Шан, умный, сам вынес Акамие к воротам дворца. К закрытым воротам, в которые не стучат: перед одними они сами распахиваются настежь, другим приходится смиренно дожидаться, когда можно будет обратиться к привратнику. Должность это высокая и почетная: обладатель ее единолично решает, кто будет допущен к царю, чья просьба будет выслушана повелителем.
Акамие натянул поводья. Шан присел, подобрав передние ноги, злобно заржал: он не привык останавливаться у ворот.
Акамие сказал стоявшим у ворот стражам:
— Именем царя...
Стражники недоуменно переглянулись.
— Открывайте! — закричал Акамие, набираясь злости и решимости, внезапно чувствуя себя не кем-нибудь — царевичем! Ах, Эртхиа, спасибо за урок... И, поверив в свое право, Акамие сжал бока коня, посылая его прямо на ближайшего стражника.
— Именем царя!
Ворота приоткрыли изнутри. Степенно вышел привратник в долгополом кафтане, с длинным мечом в обильно украшенных ножнах.
— Кто такой? Открой лицо, всадник!
Акамие развернул Шана к нему и поднял на дыбы.
— Как смеешь? Пропусти немедленно! — и высоко поднял в руке нефритовую коробочку. — Лекарство для повелителя!
Золотой знак на крышке вспыхнул, бликом полоснул по лицу привратника, и привратник, сглотнув, заорал на стражей:
— Не стоять! Открыть ворота!
Акамие еще успел удивиться действию, которое оказал на привратника золотой знак, но времени выяснять причину уже не было. Он бросил коня в распахнутые ворота и спешился только у широких ступеней дворца. И пусть всем положено пешком идти от ворот до дворцовой лестницы — но не ему, царевичу!
Радостный и смелый, прикрикнул Акамие на стражников вверху:
— Коня примите! Где стремянные? — и кинулся бегом, стуча каблуками по узорным плиткам.
А куда?
Этой части дворца он не знал совсем. Схватил за плечо первого подвернувшегося слугу.
— Где ночная половина? Показывай! — и подтолкнул в спину. Слуга побежал впереди. Акамие запыхался, пока добрались до маленького зала, отделенного от ночной половины плотной завесой. Туда слуга войти не посмел.
Растерянные взгляды троих царевичей встретили его: беглец, за которым послана погоня, вернулся — сам! Никто не шелохнулся и не издал ни звука.
Акамие, резко остановившись, крутнулся, окинул торопливым взглядом зал. Коса, пролетев над плечом, упала на грудь.
Эртхиа не было. Но это, наверное, могло подождать. Кто знает, насколько терпелива Судьба? Повернувшись к Лакхаараа, Акамие потребовал:
— Чашу вина! Аттанского! Скорее...
Лакхаараа поднялся. Хмурый, подошел к Акамие, пристально посмотрел в глаза.
— Лекарство для повелителя, — умоляющим шепотом объяснил Акамие, прижимая к груди коробочку. Здесь, перед наследником и законными сыновьями, он не был царевичем, а был беглым невольником, и молчание обступило его, и он понял, что погиб.
— Эй, стража! Евнухи! Взять его! — вскочил Эртхаана.
Из-за ковровой завесы выскочили стражники, за ними — евнух с плетью в руке. Акамие обреченно закрыл глаза.
Но заставил себя, но снова бросил отчаянный, требовательный взгляд на Лакхаараа. И тот поднял руку, останавливая стражников. Не глядя, властно повторил им слова Акамие:
— Чашу аттанского вина. Быстро. В опочивальню повелителя.
И, взяв Акамие за локоть, повел его на ночную половину.
Ночь не уходила из опочивальни повелителя.
— Он умирает, — оповестил из темноты спокойный голос Эрдани. Он тоже готовился к смерти, не сумевший спасти царя. Лекарь не виноват в смерти повелителя: такова судьба повелителя. Но такова и судьба лекаря: нужен ли лекарь, от которого отвернулась удача, которого обрекла сама Судьба? Эрдани сказал:
— Он умирает.
Ответом ему был хриплый рык Лакхаараа:
— Вот лекарство!
Он втолкнул в комнату Акамие.
— Ну же!
Акамие растерянно огляделся.
— Вино?
— Кто там с вином? — сквозь зубы вытолкнул Лакхаараа. — Шевелитесь, безголовые!
Раб кинулся ему в ноги, протягивая обеими руками царскую чашу. Лакхаараа выхватил ее, расплескивая вино, протянул Акамие. Акамие принял чашу и понес ее, тяжелую, одной рукой прижимая к груди. Вино насквозь промочило рубашку и текло по животу.
Опустившись на колени, Акамие сначала положил на ковер перед ложем нефритовую коробочку, а потом, двумя руками, поставил чашу.
— Света! — приказал он, потому что тревожное нетерпение снова пересилило страх. Кто-то поднес поближе треногу со светильником.
Акамие взглянул на царя и понял, что опоздал. Лицо царя было серым, с темными провалами вокруг сомкнутых век. Губы казались в темноте черными. Грудь была неподвижна.
Такой холод обрушился на Акамие, что он и шевельнуться не мог, скованный ледяным, безнадежным отчаянием. Но вырвалось стоном запретное, никогда не произнесенное — ибо не ему, рабу, произносить имя повелителя:
— Эртхабадр...
Так совпало, что голова царя судорожно дернулась и раскрылся черный рот. С хрипом и свистом гибнущее тело пыталось втянуть еще глоток воздуха — грудь едва поднялась, несколько рывков сотрясли тело царя, а потом с сиплым стоном оно обмякло.
Слезы как бусины катились по лицу Акамие, пока он торопливо, дрожащими руками всыпал в чашу алый порошок — около половины, как велел старик. Вино вскипело, мелкие пузырьки метнулись со дна и с шипением лопались на поверхности.
Эрдани, наклонившись над коробочкой, тихо охнул и кинул на Акамие взгляд, полный почтительного изумления. Нашарив в одном из бесчисленных кармашков, покрывавших его кафтан, узкую костяную пластинку, лекарь с ее помощью разжал зубы царю и помог Акамие влить лекарство ему в рот.
Вдвоем они ждали, наклонившись над царем, и лекарь, казалось, был более уверен в успехе, чем Акамие. Лакхаараа подошел и тоже наклонился над ложем, впившись глазами в лицо больного, иногда бросая быстрые взгляды на лекаря и на Акамие, который то и дело смаргивал огромные, застилавшие взгляд слезы.
Но все произошло так постепенно и тайно, что они не замечали никаких перемен, пока лекарь не вскрикнул растерянным шепотом:
— Он спит!..
И тогда Акамие, отерев пальцами глаза, увидел, что лицо царя бледно, но это бледность живого, и грудь его медленно, но ровно движется вверх и вниз, и покой его — это глубокий сон выздоравливающего.
И Акамие упал на колени перед ложем царя, и прижался лицом к его руке, согревая ее дыханием, и она согревалась, отвечая губам Акамие ровным живым теплом.
Счастливый, повторял Акамие, губами и сердцем, имя живого отца своего и в счастливых слезах, держась обеими руками за его руку, уснул на коленях у его ложа.
Лакхаараа велел не беспокоить его.
Братьям же предложил разойтись по домам. Когда царь достаточно окрепнет, то позовет их к себе, если будет на то его воля.
Эрдани подобрал коробочку из белого нефрита, обвел пальцем знакомые только посвященным золотые линии великого непроизносимого имени Судьбы, задумчиво оглядел Акамие. Коробочку следовало припрятать до случая. Не должна потеряться и не может быть украдена, но все же, все же не место средоточию сил и талисману мудрецов среди суетных безделушек и утех тщеславия, тех драгоценных и хрупких вещиц, которыми заполняют сундуки и шкатулки на ночной половине.
Снова осмотрев царя, Эрдани обнаружил на его щеках румянец — пожалуй, слишком жаркий для здорового, но вполне приемлемый для того, кто должен бы уже умереть. Дыхание больного было ровным и глубоким, ровно и сильно билась жила на шее, когда лекарь прижал ее пальцами.
Удовлетворенный осмотром, Эрдани вышел, чтобы позаботиться о приготовлении целебных отваров и освежающих напитков, которые в большом количестве понадобятся царю, столько дней страдавшему от жажды.
Оставить больного без присмотра лекарь не опасался. Пока тонкие пальцы избранного Судьбой держат горячую от жара руку царя, нет причины беспокоиться за него.
О дружбе
Уже третий вечер поневоле слушал Ханис исступленные крики и завывания, которые здешние варвары гордо именуют пением. Голос, молодой и звонкий, почти на одной ноте проборматывал начало фразы — и смело бросался вверх, достигая высот немыслимых, бесконечно растягивая облюбованный слог, то гибко обвивая его, то дрожа на пределе связок.
От скуки Ханис порой прислушивался, пытаясь разобрать слова, сплавленные страстью певца в один долгий выдох и вопль. Сегодня уже удавалось понять:
...в гриву твою вплетены ветер и удача,
пыль Судьбы на твоих копытах,
лети же, широкогрудый, раздувая ноздри,
уноси на спине мою радость
и надежды брата...
...обличьем подобного жемчугу и нарджису,
созданного из вздохов всех, кто его видел,
унеси от погони, конь мой белый,
унеси с моим сердцем,
унеси, сбереги, белый иноходец...
Кинувшись под окно, Ханис задрал голову и закричал что было силы:
— Эртхиа! Эртхиа!
Пение оборвалось.
— Эртхиа! — снова позвал Ханис, со смехом и смущением принося в душе извинения другу за то, что не оценил в должной степени его певческий талант.
— Ханис! Друг! Я здесь! — возликовал в ответ Эртхиа.
— А он? — встревожился Ханис, сразу поняв причину заточения царевича.
— Свободен! — гордо отвечал Эртхиа, хотя в сердце его было больше надежды, чем уверенности.
Топот ног по лестнице и разъяренные крики стражников дали понять, что долго разговаривать им не придется. Но до верхней площадки еще надо было добраться! Ханис поторопился спросить:
— Что теперь с тобой будет?
— А не знаю! — беспечно отозвался царевич. — Что Судьбе угодно.
— О, Эртхиа... — Ханис хотел спросить царевича о его сестре, но не решился. Атхафанама, когда навестила Ханиса в памятную ночь побега Акамие, умоляла не раскрывать их тайны брату. Но как исполнить обещание, если с тех пор Ханис не видел царевны, и невозможно узнать, не случилось ли с ней беды...
— Эртхиа, Эртхиа! — окликнул Ханис, решившись.
Но, с грохотом распахнув дверь, в темницу ворвались стражники. Плеть обвилась, впиваясь в плоть. От боли у него потемнело в глазах. Едва устояв на ногах, он все же обернулся — и кинулся бы на стражников, но...
Ханис не хотел, чтобы девочка-царевна узнала, каково остаться одной, разлучиться навеки, на всю земную жизнь, со своей любовью — то, что Ханису довелось узнать и пережить.
Задержав дыхание, он сумел растворить боль и гнев в терпении и теперь смотрел на стражников спокойными светлыми глазами.
Те вдруг сникли под его взглядом, забыли, что привело их сюда, озадаченно смотрели на юношу, будто и не заметившего удара, валившего с ног взрослых мужчин. Тот, что держал плеть, с сомнением оглядел ее. Второй, с важностью крякнув, изложил:
— Кричать нельзя. Переговариваться нельзя. Что, первый день сидишь? За нарушение порядка плетью бьют. Если повторится — бьют до полусмерти. В третий раз... Так что смотри у меня...
Ханис кивнул.
Когда стражники вышли, он осторожно потрогал спину. Пальцы стали липкими. Он хотел рассмотреть их на свету, но, опомнившись, отдернул руку из луча: не омрачать ясного взгляда Аханы видом крови.
— Что с ней, сестра? — безнадежно спросил он. — Ты ее видишь? И где ты сама теперь, сестра?
О прощении
Царь открыл глаза.
И долго лежал, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, отчего проснулся среди ночи и отчего не горят светильники — царь не любил темноты, и не менее десятка их горело по ночам в его опочивальне.
И другое удивило царя: он не только не мог вспомнить сон, разбудивший его, но и не помнил прошедшего дня: день потерялся в темноте и забвении.
Темнота, со всеми населявшими ее чудовищами, вспучивалась, сгущалась, наваливалась на грудь, давила. Непроизвольно руки царя сжались в кулаки — и в правой он почувствовал чью-то руку, мягкие пальцы, доверчиво и сонно покоившиеся под его ладонью.
Царь торопливо ощупал тонкое запястье, далеко выступавшее из слишком широкого рукава. Рука была знакома пальцам царя, как его собственная. Приподнявшись на локте, царь другой рукой нашел собранные в косу волосы, мягче которых он не гладил, нащупал под бархатом кафтана тонкие, голубиные кости плеча.
Он был здесь наконец-то, драгоценный его мальчик, по которому истосковалась душа. С блаженными, легкими слезами воскресшей жизни царь опустил голову на его плечо. Акамие, радость, вздохнул, просыпаясь, и накрыл ладонью его щеку и висок. Прерывистый вздох вырвался из груди царя: бывает блаженство непомерное, почти непосильное душе. Бывает радость острее боли.
