— Дэнеш...
Кто бы расслышал этот зов? Сквозь безнадежное треньканье дарн и истерические взвизги гаузе сам Лакхаараа не услышал себя.
Но Дэнеш был уже здесь, поклонился господину и уселся перед его ложем, вежливо повернувшись спиной к танцовщику. Лакхаараа кивнул ему и нахмурился, прислушавшись к нестройным звукам, издаваемым дарнами под измученными пальцами музыкантов. Бросив свирепый взгляд в ту сторону, Лакхаараа взмахнул рукой. Дарны дружно зазвенели, флейты и дудки подхватили мелодию, и она понеслась, подпрыгивая и кружась.
Остановившийся было Айели вздрогнул и, испытывая страх больший, чем усталость, тоже закружился вместе с нею, закружился, закружился и упал, разметав по ковру тонкие косы, унизанные жемчугом.
Лакхаараа поморщился и вновь махнул рукой, как бы отметая все неприятное и раздражающее.
Музыканты, кусая губы, распрямляли затекшие спины и ноги, боязливо и поспешно крались вдоль стены вон из покоя. Двое сильных рабов вошли, поклонились, подняли провисшее в их руках тело Айели и вынесли прочь. Лакхаараа даже не взглянул в их сторону. Щуря завистливую тоску в обведенных тенями глазах, он простонал сквозь зубы:
— Печень мою он выжег своей красотой. Отравил мою кровь... Все отдам. Посоветуй, Дэнеш, как мне получить запретное, как овладеть недоступным. Жизнь черна — пусть Судьба заберет ее, если хочет. Одна ночь с ним будет достаточной ценой.
Дэнеш спокойно отвечал:
— Едва ли будет для этого время более благоприятное, чем то, когда ты отправишься с войском в Аттан.
Лакхаараа удивленно двинул бровью. И рассмеялся.
— Не падет подозрение на того, кто дальше всех! А раз я в походе — тем более никто не подумает на меня. Ты умен, Дэнеш. Значит, привезешь его в мой шатер. Незаметно. Ах, как ты умен, Дэнеш...
Дэнеш терпеливо выслушал похвалу. Он сам знал, что умен, потому что дожил до своего возраста. И в награду за совет Дэнеш хотел одного: чтобы господин и брат отпустил его наконец спать.
Лакхаараа, довольный, отпустил его.
И велел позвать других музыкантов, наложниц, наложников, танцовщиц и певиц, и принести вина — да побыстрее! Потому что не много уже времени оставалось до утра, а утром предстоял дальний путь и тяжелый поход, и битвы, и сражения, и война с любимым братом, имя которого Лакхаараа изгнал из памяти.
О похищенных невольниках
Дернув за конец тяжелого черно-синего китранского ковра, Дэнеш рывком развернул его перед господином и братом. Белым свитком покатилось тело к ногам Лакхаараа, светлые косы рассыпались по кошме, шелк сбился, обнажив светлую кожу.
Лакхаараа шумно выдохнул: тот!
Нетерпеливым взмахом руки отослал лазутчика. И наклонился над столь желанной, наконец обретенной добычей, чувствуя, как возрастает в теле огромное темное пламя, готовое наброситься и пожрать...
Оглушенный, полузадохнувшийся, изнемогший от жажды и тряски в пути, Акамие приподнял и уронил тяжелую голову. Открыл глаза — вскрикнул отрывисто и жалобно, ужаснувшись неизбежному. Знакомо обдали жадным жаром темные глаза под угрюмыми бровями. Знакомо, белея, раздувались ноздри, нетерпеливо изогнулись финиково-темные губы.
Но не был это возлюбленный и отец, а был — так опасно и неотвратимо близко — старший, Лакхаараа.
Силы оставили Акамие, и не было спасительного мрака покрывала, ничего, что могло бы сокрыть, защитить, не позволить... Лишь тонкий, как дыхание, шелк — украшение и приманка, но не преграда жадному, пьянеющему взору.
Акамие поднялся, встал на колени, прижимая к груди побелевшие руки. Говорить он не мог — да и что сказал бы?
Лакхаараа шумно, хрипло выдохнул и опустился на колени напротив, совсем близко. Жадно раздув ноздри, втянул воздух. Запах благовоний, смешанный с запахом конского пота и пыли, исходил от Акамие, запах кражи и погони, запах добычи.
Хищно выбросив руку, Лакхаараа смял в пальцах скользкий шелк и светлое под ним плечо. Акамие сильно вздрогнул, заметался взглядом.
— Царь убьет тебя...
— Не узнает!
— А если узнает...
— Не твоя забота, раб!
— Я твой брат, — прошептал Акамие.
Лакхаараа расхохотался. Акамие отпрянул, сильно откинувшись назад, изогнулся, вывернул плечо из пальцев Лакхаараа, вскочил на ноги.
Но пять тонких бело-золотых косичек остались в пальцах царевича, и он, как шелковые шнурки, намотал их на руку. Вскочил легко и могуче, как барс. Будто лениво, будто нехотя шагнул к Акамие. Тот и отпрыгнул бы — косы не пустили. Изгибаясь всем телом, чтобы подальше от Лакхаараа, Акамие отступал шаг за шагом, а Лакхаараа шаг за шагом приближался к нему, все туже наматывая белые косы на твердые смуглые пальцы.
Бросок — и Акамие рванулся в сторону, слезы брызнули, когда Лакхаараа дернул за косы, но он увернулся. Только лоскут шелка остался в пальцах наследника.
— Я твой брат... — с мольбой напомнил Акамие.
Пренебрежительная усмешка разомкнула упрямо сжатые губы царевича.
— Ты только сын моего отца. Ты — не брат мне, наложник.
Акамие отступил еще на шаг, еще и еще. Лакхаараа двигался следом за ним, насмешливо и жадно разглядывая беззащитное под трепетным шелком, светлеющее сквозь него тело.
— Я твой брат, — настойчиво повторил Акамие и остановился, упрямо глядя в глаза наследнику.
И не сделал больше ни шагу, окаменел, не дрогнул, когда Лакхаараа придвинулся вплотную, сбросил с пальцев косички, нарочито медленно вытянул длинный кинжал и разрезал тугой пояс на невиданно тонкой талии Акамие.
Но темные, немигающие, отчаянные глаза смотрели яростно из-под высоких бровей. Лакхаараа тоже застыл, не отрывая взгляда, забыв, что не равный перед ним — раб, которому на свободного глаз поднимать нельзя. Этот — смеет, этот... кто он?
И когда, не выпуская кинжала, Лакхаараа обхватил его и потянул к себе, тонкие руки толкнулись в каменно-твердые плечи, и Акамие звонко и зло крикнул ему в лицо:
— Я — твой брат!
Лакхаараа оттолкнул его так, что Акамие едва устоял на ногах. И тут же настигнув — так неумолимо похожий на отца, что Акамие, угадав, закрыл глаза, — наотмашь ударил по лицу твердой, как плита, ладонью.
Акамие упал лицом вниз, сквозь боль отчаянно радуясь спасению, даже если оно и означало смерть. Теперь — знал — не посмеет, и потому так неудержима бессильная злоба.
Лакхаараа придавил его коленом к кошме, левой рукой собрал и скрутил косы в один жгут и полоснул по нему кинжалом у самого затылка. Акамие вскрикнул беспомощно и глухо, когда неожиданно легкие обрезки осыпались вокруг головы.
Красоты и чести лишил его брат одним взмахом кинжала. Уж лучше убил бы, как ожидал Акамие. Этим бы ножом — да по горлу!
Но просить об этом, из непонятной самому гордости, не мог. Закрыл глаза, и стиснул зубы, и ничего не ответил, когда Лакхаараа ласковым от злости голосом спросил, наклонившись к его затылку:
— Радостно ли встретит тебя твой господин, о брат мой, раб моего отца?
Не разжимая век, лежал Акамие, слышал только тонкий звон пустоты и тупые удары сердца, а сквозь них, смутно — резкий голос Лакхаараа, чьи-то легчайшие шаги. Ворс ковра под щекой намок и остро пах конским потом и пылью.
Вместе с ковром Акамие подняли и вынесли из походного шатра наследника Лакхаараа, положили в повозку. Раздался резкий окрик, повозка дернулась, качнулась и пошла.
Акамие было все равно. Только больно ворочалось в опустевшей душе: брат, брат, что же ты не убил меня, брат?
Один в своем шатре на коленях над рассыпанными по ковру тонкими косами замер Лакхаараа. Что он сделал — и что сделал с ним этот невольник, называющий себя его братом?
Так ладно было задумано — и сам упустил из рук.
Почему не убил? Нет, прежде — почему не сделал то, что хотел сделать? И почему не убил? Еще и сейчас не поздно — послать вдогонку...
Чтобы отец не узнал, чтобы всё оставалось, как было.
Лучше было бы отцу умереть...
Лучше было бы отцу умереть от той болезни — или казнить старшего сына сразу, как только отступила смерть, ибо узнавший вкус власти уже не сможет терпеливо ждать годы и годы, пока снова наступит его черед.
И всё же, разве не был Лакхаараа послушным сыном, разве хоть однажды нарушил волю отца? Ни в чём и никогда, понимая, что будущий властитель должен уметь повиноваться необходимости, и пока не пришел его черед — воля отца и есть необходимость для него.
И только этот... брат? Нет. Брат — Эртхиа, брат — Шаутара, и даже Эртхаана, о злокозненности которого сам отец предостерегал неоднократно и настойчиво, и даже Эртхаана — именно брат-соперник, без какого и не обходится у царей...
Но этот...
Лакхаараа не знал слова для него.
На погибель царскому дому он рождён, если и всему Хайру не на погибель. Все причины исходят от него и все следствия сходятся на нем. Убить — необходимо было. Не поздно и сейчас.
Но никогда — с тех пор, как стал взрослым и воином, и до этой злосчастной ночи — не нарушал царской воли Лакхаараа и никогда не лгал отцу.
И унизительно — как унизительно! — было бы теперь выглядеть нашкодившим мальчишкой, трусливо прячущим плоды своего ослушания.
И — из-за кого!
Теперь — что делать? Теперь, с той минуты, как отец получит обратно своего... этого... — не наследник в Хайре Лакхаараа, а преступник.
Что делать?
Лакхаараа нахмурился, глядя на свои руки: пальцы его медленно, почти ласково разнимали хитро переплетенные пряди, как будто так можно было разнять переплетенное Судьбой, разнять, разделить и выпрямить, и вернуться к началу и поправить непоправимое. Уронив не до конца расплетенную косичку, он поднял другую, уронил и её...
Решение было одно, невозможное и необходимое.
В ту ночь, когда Акамие лежал без сна в ковыляющей повозке, запряженной неторопливыми волами, стиснув ледяными ладонями виски, сжимая и вороша занемевшими пальцами растрепанные, неровно обрезанные пряди, когда устало, раз за разом, принимался плакать о себе и о царе, об их любви, которая убита и не воскреснет, о счастье, которое украдено и не вернется;
— в ту ночь, когда Лакхаараа в черной тоске думал о царском троне и царском наложнике, почти принадлежавших; о войске, над которым царь поставил своего наследника, и которое одно могло теперь заслонить Лакхаараа от отцовского гнева, — и огромное это войско ночью безлунной тайно повернуло обратно и двинулось на столицу; лучше было бы отцу умереть от той болезни — или казнить старшего сына сразу, как только отступила смерть, ибо узнавший вкус власти уже не сможет терпеливо ждать годы и годы, пока снова наступит его черед;
— в ту ночь, когда Дэнеш нещадно гнал обидчивого, но преданного Ут-Шами, торопясь со страшной вестью к господину и брату, с тайным приказом повелителя;
— в ту самую ночь другой лазутчик в Крайнем покое царского дворца рывком развернул тяжелый зелено-алый улимский ковер, и к ногам царя белым свитком покатилось укутанное в шелк тело, разметав длинные шнуры косичек.
Царь наклонился над ним и недобро усмехнулся, разглядев, что красивое лицо раба желто от чрезмерного употребления керманского кумина. Вот какие игры затевал в своем дворце Лакхаараа, пока не скинул узды благоразумия и не посягнул на принадлежащее отцу и повелителю, не дерзнул похитить жемчужинку заветную, Акамие.
Но если так, что ему до темнокожего раба, хоть и бывшего прежде любимой забавой? Ни мука, ни смерть наложника не причинят Лакхаараа и сотой доли тех страданий, которые причинил он отцу, украв ниточку шелковую, Акамие.
— Встань, — резко бросил царь.
Тоскливые, будто от рождения безрадостные глаза мальчика покорно и терпеливо выдержали тяжелый, долгий взгляд царя. Мягкие розовато-коричневые губы приоткрылись со вздохом, и он тихонько шепнул:
— Меня зовут Айели, господин.
— Мне нет нужды знать твое имя, — равнодушно ответил царь.
И велел послать за Эрдани.
— Что может уничтожить красоту, оставив мальчика в живых?
— Млечный сок йатту, повелитель, вызывает язвы на теле. Также лазувард, она жжет и изъязвляет. Но...
— Но? Продолжай, что ты молчишь?
— Мальчик слишком красив, повелитель...
— Тебе жаль его?
Эрдани поежился, опуская глаза.
— Тебе жаль его?
— Повелитель, мальчик может лишиться рассудка от боли.
— Ступай, приготовь эти снадобья, о которых ты говорил. Передашь палачу, объяснишь, как они действуют. Не задерживайся. Слышишь? — царь сверлил взглядом опущенные веки лекаря. — Его судьба решена. Мной! А ты, если не хочешь разделить ее, повинуйся.
Мальчик стоял посреди зала, глядя под ноги. Черные косички обвисли с безнадежно опущенной головы на грудь и на спину, касаясь ступней и толстого ворса ковра. Он слышал, он понимал. Он чувствовал, что весь дрожит и что слезы катятся и катятся на похолодевшие щеки, он боялся, что этим рассердит господина. Стоял, не поднимая головы, пока господин не велел ему раздеться и не толкнул его — лицом вниз — на толстый улимский ковер, пахнущий конским потом и пылью, бедой и гибелью, — прежде, чем отдать его там же палачу;
— в ту самую ночь, когда Акамие без сна лежал на ковре китранском, постеленном на дно повозки, возвращавшей царю украденное имущество: дорогой ковер и заплаканного раба;
— в ту самую ночь, когда Акамие без сна лежал на ковре, пахнущем конским потом, пылью, гибелю и горем.
О коне ашананшеди
Конь темный, ночной, черной ночью новолуния нес Лакхаараа, вросшего в глубокое седло. Следом — тенью — серый конь лазутчика стелился над черной травой.
Только половина дневного пути отделяла теперь войско от Аз-Захры, но остановил царевич войско, оставил его, торопясь в отцовский дворец.
Потому что сквозь стремительно движущиеся на столицу сотни, сбив строй, прорвался среди шарахающихся коней и яростно орущих всадников, упал к ногам каракового Махойеда ашананшеди и выкрикнул, подняв к царевичу осунувшееся лицо:
— Выслушай и казни!
Низко перегнулся с седла Лакхаараа, вмиг побледневший. И предположить ничего страшного не успел. Просто испугался растерянного лица Дэнеша.
— Что? — прохрипел. — Говори!
— Царь знает. Послал меня за тобой. Привезти — без огласки. Твой... тот, что под покрывалом, банук... у царя.
— Айели?
Лакхаараа то ли спрыгнул, то ли упал из седла. Схватил лазутчика за густую шнуровку на груди, могучими руками оторвал от земли.
— Откуда знаешь? — недоверчиво и зло выдохнул ему в лицо.
— Сам видел, — уронил голову Дэнеш, — как привезли его.
— А! — низко и страшно вскрикнул Лакхаараа. — Почему не убил?
Он яростно тряс будто набитое тряпками тело лазутчика. Голова Дэнеша покорно моталась из стороны в сторону.
Царевич бросил его прочь от себя, и он упал, но тут же вскочил и стоял перед господином и братом, опустив голову, готовый принять кару.
Лакхаараа прыгнул в седло — Махойед присел, зло заржал, вскинув маленькую голову на тонкой шее.
— Ждать меня! — голос Лакхаараа накрыл, казалось, все огромное войско. Махойед рванулся вперед — и тут же захрапел, осаженный могучей рукой, коротко жалобно вскрикнул.