Дэнеш вздрогнул, ринулся к Ут-Шами, взвился в седло. Влажные бока Сына Тени тяжело раздувались, когда он настиг Махойеда, и они понеслись двумя темными вихрями в густом мраке новолуния.

У высокой дворцовой стены остановили коней. Дэнеш вынул из седельной сумки крюк на тонком плетеном аркане, раскрутив, перекинул через стену. Подергав, убедился, что крюк засел прочно. Тогда он крепко привязал конец аркана к луке седла. Встал на спине Сына Тени — тот стоял под стеной как вкопанный, только бока быстро и тяжело раздувались и опадали, и с низко опущенной морды клочьями падала пена. Дэнеш бесшумной тенью заскользил по стене. Рядом, держась за аркан и упираясь в стену ногами, поднимался Лакхаараа. Наверху он лег на живот и осмотрелся. Темные силуэты стражников мерно двигались навстречу друг другу от противоположных углов стены. Они должны были встретиться как раз там, где сейчас лежал Лакхаараа. Дэнеш прижался к стене рядом с ним и рукой быстро указал в сад.

Аркан протянулся до светлого, раздвоенного невысоко над землей ствола чинары. Крюк засел в развилке. Взявшись за аркан, Лакхаараа оттолкнулся от стены и скользнул вниз.

По другую сторону стены Ут-Шами покачнулся, подогнул колени... он упал бы, но не давал натянутый аркан. Дэнеш оглянулся: Лакхаараа уже стоял на земле. Сын Тени тяжело сгорбился, уронив голову на камни. Ноги уже не держали его. Зло сощурившись — ресницы мокро слиплись в уголках глаз, — Дэнеш полоснул ножом по аркану и сразу перевалился через стену, повиснув на руках. Потом отпустил руки — и ровно стал на ноги под стеной.

Смотав на руку остаток аркана, сунул его вместе с крюком за пояс и повел господина и брата во дворец его отца такими ходами и лазами, о которых царевич и не подозревал. И только в темном, душном от благовоний коридоре ночной половины, когда впереди красновато замерцали светильники у входа в опочивальню повелителя, им встретились евнухи-стражи с длинными мечами в мускулистых, блестящих от масла руках. Лакхаараа успел только потянуть из ножен меч, как два лезвия, одно за другим сверкнув на лету, свалили обоих. Дэнеш скользнул вперед, выдернул ножи из пробитых глазниц, вытер их об одежду убитых и водворил на место, в гнезда на перевязях.

О споре между царем и наследником

Лакхаараа наклонил голову. Еще не звук, а будто предчувствие звука заставило его сделать несколько шагов вперед, торопливо пройти часть отделявшего его Крайнего покоя расстояния. Он остановился, весь напрягшись, потому что расслышал тонкий, тихий, прерывистый вой, такой усталый, будто длился уже целую долгую жизнь, и не одну — ведь не может за одну жизнь скопиться столько невыплаканной, невыкричанной боли в одном надорванном, уже безголосом горле?

Лакхаараа оглянулся на Дэнеша, ища в его взгляде подтверждения своей догадке. Дэнеш опустил покорный, виноватый взгляд. Лакхаараа снова положил руку на рукоять меча, но резко отвернул голову — и вздрогнул.

Завеса на двери Крайнего покоя тяжело откинулась...

Стон, текущий из-за нее, стал слышнее, а в проеме появился сам царь.

Вышел. Тяжелый, темный. Не сытый местью.

Дэнеш, прильнув к стене, слился с ней. Но не слышный другим звук отвлек его, и он прокрался назад до поворота коридора, оставшись незамеченным царем.

Там кто-то двигался, медленно, будто нехотя. И очень скоро зоркие и во тьме глаза ашананшеди различили едва заметный силуэт, боязливо крадущийся по коридору.

Он шел, одной рукой держась за стену, другой прижимая к груди края разорванной рубашки. И Дэнеш не разглядел бы низко опущенного лица, почти скрытого волосами. Но по волосам узнал невольника. Сделал несколько шагов навстречу, дождался, когда мальчик поравняется с ним. А тогда схватил его и стиснул, плотно зажав рот ладонью. Акамие забился в его руках — и затих обреченно. И вместе с ним Дэнеш вернулся к повороту коридора — смотреть и слушать.

Царь не сводил черного, жгучего взгляда с бледного, осунувшегося лица Лакхаараа.

Тихий, безнадежно размеренный стон прервался. Раздался задыхающийся хрип, а потом снова — тот же вой, усталый, тихий.

Лакхаараа с усилием разжал сведенный судорогой рот.

— Прикажи убить...

— Сам умрет, — холодно отрезал царь.

— Прикажи убить! — через силу выдавил из себя Лакхаараа. Больше ничего нельзя было сделать для мальчика с медово-сладкими глазами и лицом, пожелтевшим от кумина, для мальчика, которого Лакхаараа любил — о темная Судьба, только теперь он знал это! Для мальчика, который раздирал лицо ногтями, катаясь по полу от невыносимой боли.

Но царь ни словом, ни малейшим знаком не ответил ему.

И тогда Лакхаараа, не знавший слов унижения и мольбы, не в силах больше просить — и не в силах слышать захлебывающийся тонкий вой — медленно, тяжко и безнадежно опустился на колени перед царем.

— Прикажи... — задыхаясь, повторил он.

Царь посмотрел холодно. Но Лакхаараа, не отрывавший от его лица яростного и умоляющего взгляда, успел заметить вспышку мстительной радости, исказившую черты отца.

— Ты смеешь давать советы своему отцу и государю? — протяжно удивился царь. — Ты, ничтожный вор, осквернитель чужих спален? Убирайся. Тебе нечего делать здесь. Я подумаю о том, как поступить с тобой. Завтра. А сейчас — убирайся. Ты мешаешь мне насладиться местью.

— Местью? — Лакхаараа вскочил на ноги. — За своего ублюдка-наложника? Вот!

Выдернув из-за пазухи сверток, Лакхаараа швырнул его к ногам царя. Узорный шелк развернулся, из него хлынул бело-золотой поток.

— Это все, что я сделал с ним. А надо было — убить! Или отдать на утеху воинам. Я же — вернул его тебе в целости. А ты — что ты сделал с моим рабом?

Царь удивленно нахмурился.

— Что? Ты вернул его? Где же он?

И тут Дэнеш сильно толкнул Акамие вперед. Он вылетел из-за угла в освещенное пространство, взмахнул руками, чтобы не упасть... И встретился глазами с царем. Испуганное лицо его на миг озарилось нежным светом, и он весь — тонким станом, измученными глазами — рванулся к царю. Но мгновенно сник, уронил голову и замер покорно и безнадежно.

Царь застыл как изваяние, только мертвый, будто обугленный его взгляд толчком — так вырывается кровь из пронзенного широким мечом сердца — наполнился жизнью и страданием. Лихорадочно-торопливым взглядом ощупал едва прикрытое разорванной рубашкой белое плечо с темными пятнами синяков, стыдливо прижатые друг к другу обнаженные ноги и беспорядочно торчащие на затылке коротко срезанные волосы. Передние пряди, спутанные и слипшиеся от слез, повисли, закрывая лицо.

Раб стоял такой безответно покорный, опустошенный безысходной, усталой тоской, навеки смирившийся с горькой своей подневольной судьбой — как будто тот тихий, без жалобы, полный только последнего отчаянья и смертной тоски стонущий вой воплотился в его безучастном теле.

Царь перевел растерянный взгляд на Лакхаараа.

— Забери его, — брезгливо вымолвил царевич. — Большей мерзости не бывало в мире. Пользуйся сам этим своим... сыном. Но завтра — завтра ты пожалеешь о том, что изуродовал моего раба.

В голосе наследника зверино рокотала угроза. Царь гневно повел плечами.

— Ты лишился рассудка? Что говоришь? Угрожать — мне? — и стиснул рукоять кинжала.

Лакхаараа рванул из ножен меч. Холодный блеск плеснул по клинку.

— Ты или я! — крикнул он, стремясь вытолкнуть из горла раздирающий ком ярости. — Двоим нам тесно в Хайре. Слышишь? — он качнул клинком в сторону Крайнего покоя. — Этого я не прощу тебе, отец.

Царь задумчиво посмотрел на него, не дрогнув ни одной чертой надменного лица.

— Против отца пойдешь? Из-за мальчишки, какого можно купить за пару тысяч на любом базаре?

— Не ты ли сам послал меня против брата? — в злобной радости воскликнул Лакхаараа.

— Удержать царство в одних руках, а не рвать его на части. Твое царство, — спокойно заметил царь.

— Оно и будет моим. Завтра. И в моих руках удержу всё.

— Сначала возьми.

— Возьму. Завтра ты увидишь войско, осадившее твой дворец. А с этим... — Лакхаараа трудно сглотнул, мотнув головой, — с этим я сделаю то же, что ты сделал...

Царь хрипло охнул. Лакхаараа, не договорив, изумленно уставился на него. И, проследив за его взглядом, обернулся.

Акамие стоял в двух шагах у него за спиной, между телами убитых евнухов, обеими руками сжимая рукоять слишком тяжелого для него меча.

Лакхаараа молниеносно развернулся, направив острие своего клинка в грудь невольнику — и опустил меч.

Потому что Акамие улыбался спокойной улыбкой победителя. Облегчением и радостью сияли его глаза, а по лицу, со лба через переносицу и левую щеку, до скулы зиял ровный разрез, и кровь заливала побелевшее лицо и дрожащие губы.

— Я сделал это сам, Лакхаараа, — звонко и отчетливо выговорил он. — Тебе уже не надо мстить.

И кивнул — не царю, не Лакхаараа, а кому-то еще, улыбнулся растерянно и беспомощно и боком повалился на тело стража.

В то же мгновение Лакхаараа ударился о стену, едва удержавшись на ногах от сильного толчка: царь отшвырнул его с дороги, кинувшись к Акамие. Прижав к груди окровавленную голову младшего сына, оглянулся белыми глазами, хрипло и зло крикнул:

— Лекаря зови!

— Я! — откликнулся Дэнеш и бросился по коридору в сторону Крайнего покоя, к выходу с ночной половины.

Лакхаараа уронил меч и медленно, продираясь сквозь звенящий туман в голове, побрел за ним следом. Но сквозь мучительную пустоту и отупение расслышал снова тихий безнадежный стон.

И не вошел в Крайний покой.

Сгреб толстый тяжелый занавес, зарылся в него лицом. И упал на колени, по лицу размазав пыльным ворсом невозможные, никогда еще не пролитые им слезы о непоправимой, вечной своей вине.

О снадобьях

И затянувшаяся осень не торопилась покинуть Хайр, словно не могла уйти от изголовья Акамие, пока не утихнет боль и не исцелится рана на светлом лице.

Дни становились короче и прохладнее, но вечера еще были теплыми, уютными. Мягкий, осторожный ветерок залетал в покои Акамие из сада, колыхал цветные ткани на стенах, приоткрывая там и тут украшенные перламутром доски из кедра, распространяя их благоухание.

Сюда, в просторные помещения в дневной части дворца, перенесли Акамие, как только Эрдани осмотрел его рану. А теперь — так, чтобы не нарушать его покоя, но и чтобы доставить ему радость — в смежные с его опочивальней комнаты переносили книги, написанные на вощеной бумаге и на тонком пергаменте, а также на плотном матовом шелке, и старинные рукописи, свитые, как письма, укрытые в футляры из благородных материалов, исписанные и вдоль, и поперек, и строками, и столбцами, порой никому из ныне живущих не знакомыми письменами.

Принесли ларец из сандала, в котором, переложенные толстыми слоями шелка, хранились глиняные таблицы, исчерченные остроконечными штрихами, как бывает исчерчен следами куличков песчаный берег.

Приносили также сундуки и лари, полные доверху. Их ставили перед Акамие и распахивали. Но из-за повязки, закрывавшей половину лица, Акамие различал только блеск и переливы тканей, украшенных бирюзой и лалами, жемчугом, золотым и серебряным шитьем... Потом и не утруждал себя заглядывать в сундуки, шевелил рукой, сундуки уносили.

Утомлялся быстро. Когда не слушал чтецов или самого учителя Дадуни, дремал под негромкие переборы струн. Эрдани настаивал, чтобы музыка в его покоях играла постоянно. Долгие звуки, покачиваясь, плыли по комнате, как волны от брошенного в бассейн камешка. Акамие слушал, как они проплывают над ним, медлительные, плавные.

Приходил лекарь, снимал с лица Акамие полосы ткани, пропитанные лекарствами.

— О Эрдани, расскажи мне...

— Молчи, — хмурясь, прерывал его Эрдани. — Твоему лицу нужен покой, иначе все мои старания сохранить твою красоту будут напрасны. О чем ты хотел меня спросить? О наложнике господина Лакхаараа?

Акамие утвердительно опускал ресницы.

— Он все еще на ночной половине повелителя. Для него я могу сделать меньше.

Акамие поворачивал руку ладонью вверх в вопросительном жесте и умоляюще вскидывал глаза на лекаря. Эрдани делал вид, что не замечает этого, но как бы в сторону ворчал:

— Делаю не меньше, но сделать вряд ли что возможно. Язвы заживут, но кожа уже никогда не будет гладкой. Разве что в певцы сгодился бы, если бы не сорвал голос совершенно. Только шепотом может говорить. Ладно, еще умеет играть на дарне, будет играть господину по ночам, сидя за завесой. А больше ни на что не годен.

Акамие порывался что-то сказать, но Эрдани хмурился грозно, и Акамие успокаивался, понимая, что не лекарю стоит высказать свою просьбу.

— Чем ты его лечишь? — шептал, почти не разжимая губ.

Эрдани останавливал его сердитым взглядом и насмешливо отвечал:

— Не помню я, чтобы брал учеников с ночной половины.

— Скучно... — вздыхал Акамие.

— Не сам ли ты это сделал с собою?

Акамие молчал в ответ, а Эрдани накладывал на его рану свежую повязку и объяснял:

— Это сок плодов дикого винограда. Он препятствует воспалению. Так же хороши дикие груши, особенно сушеные. Еще выжатый сок сусы.

— Суса? Я с детства жую ее для ясного голоса, — шелестел Акамие.

Прижав уверенные пальцы к его губам, Эрдани согласно кивал.

— А как же. Суса превосходно очищает. Еще хвощ занаб, которым я лечил тебя в первые дни. Он связывает и сильно сушит без жжения, и удивительно заживляет раны. Запомни, если хочешь что-то знать о врачевании: рана должна быть сухой. А занаб заживляет раны, даже если в ране проходят нервы. Но подорожник лисан в этом отношении стоит впереди всех лекарств. А самое первое, не имеющее равных — горная смола асиль. Она исцеляет то, что не под силу иным. И если ты не будешь вертеться и болтать, останешься красивым. Судьба сама еще не налюбовалась на тебя. Рана затягивается на глазах, и я еще не видел, чтобы подобные порезы заживали так гладко.

— А чем ты лечишь Айели?

— Молчи, я расскажу тебе, — Эрдани понизил голос до шепота. — Сам повелитель ожидает за дверью, но я позволю ему войти не раньше, чем твоя рана затянется совершенно...

О переменах

И вот они вдвоем гляделись в зеркало, которое царь держал на коленях. Вдвоем отражались в начищенном серебре: темный, тяжелобровый лик царя, наполовину скрытый густой волнистой бородой, и легкие черты Акамие, щекой прильнувшего к его плечу. Голова Акамие была повязана белым платком, а пальцы перебирали мелкие пуговки, сбегавшие с высокого ворота рубашки, гладили белый бархат кафтана, ощупывали стянувший талию расшитый пояс. Царь в зеркале наблюдал, как Акамие изучает свои обновки, как расцветает тихой улыбкой его лицо, наискось перечеркнутое тонкой розовой линией шрама.

Царь сам надел ему над локтями широкие золотые браслеты, сам продел в уши короткие мужские серьги. И одернул полы кафтана, и расправил складки под жестким поясом, и уложил на плечах концы шелкового платка в густой тяжелой бахроме. И, взяв зеркало, сел рядом с ним любоваться его новой красотой.