— Если бы кто-то убил меня тогда, поступил бы правильно. Несмотря даже на то, что господин Лакхаараа — мой молочный брат и я связан с ним особой клятвой. Я совершил преступление, когда выкрал тебя для моего господина, и ты видел, к чему это едва не привело.

Эртхиа, услыхав такие речи, прикусил палец от удивления. И горестный вздох раздался из-под покрывала, в котором скрывался Айели.

— Значит, нам необходимо со всей поспешностью направиться в Аз-Захру и там обвинить Эртхаану, — решил Эртхиа. — И это сделаешь ты, Акамие, а мы с Дэнешем будем свидетелями, поскольку Айели не может этого сделать — как невольник, тебе принадлежащий.

— Нет, Айели принадлежит не мне. Правда, что отец передал мне его, и Лакхаараа этого не оспаривал, но записи об этом сделано не было, и нет свидетелей. Айели по прежнему принадлежит нашему брату и повелителю. Только слабость Лакхаараа — в его силе, и он умеет наносить раны, но еще не научился их исцелять. Его вина стоит между ним и теми, кто ему дорог. Мы возьмем Айели с собой, когда пойдем во дворец. Его судьба сплетена с моей, поэтому нам предпочтительнее не разлучаться, пока Судьба сама не развяжет этот узел.

— Я понимаю побуждения Эртхааны, — кривя губы, признал Эртхиа. — Но почему Лакхаараа вздумал сослать тебя так далеко и тем способствовал осуществлению его замыслов?

— Не иначе, он боялся повторения истории Тахина ан-Аравана.

— А что с ним случилось? Вот и ты, — Эртхиа повернулся к Дэнешу, — вчера упомянул его имя.

Акамие тоже повернулся к Дэнешу. Тот кивнул.

— Значит, ты не слышал о Тахине ан-Араване, которого сожгли в его замке? — переспросил Акамие.

— Нет, не слышал. Давно это случилось?

— Давно, и после смерти имя его было предано забвению, и запретили упоминать о нем.

— Отчего?

— Ну же, Эртхиа, за что сжигают огнем? Разве есть другое преступление, которое каралось бы так же?

Эртхиа приподнял брови и понимающе покивал.

— А как же ты знаешь о нем? У ашананшеди я не спрашиваю...

— Я провел немало времени, разворачивая свитки. Когда узнал, что Айели увлекается игрой на дарне, стал искать сочинения, посвященные этому инструменту. Я увидел, что на многих имя автора соскоблено. То же самое я видел и раньше на некоторых свитках со стихами — скажу тебе, что стихи были превосходные. Однажды мне попался свиток из очень старых, подписанный именем, которого я раньше не встречал. Это было рассуждение о преимуществах дарны перед другими инструментами, сопровождаемое стихотворными комментариями. Наилучшие слова в наилучшем порядке составляли это рассуждение, и невозможно было оторваться от него, не дочитав! Я спросил учителя Дадуни, чей это труд и почему, упражняясь в риторике, мы не использовали произведения этого автора как образец. Учитель смутился, сказал, что этот свиток сохранился по недосмотру, и отнял его у меня. Но ты знаешь учителя, он неспособен отказать, если просить его настойчиво, а главное — если просить знаний. Он рассказал. Тахин ан-Араван был прекраснейшим поэтом. Он знал многие песни и различные способы их исполнения, красиво писал и обладал разносторонним красноречием, владея изрядной долей и в искусстве спора. В его устах обычные слова становились известными пословицами и изречениями. А слава его как воина достигала небес. Но судьба его была печальна, а имя покрыто позором. Вот Лакхаараа и опасался, чтобы я не навлек такого же поношения на наш род.

— Отчего бы? — изумился Эртхиа. — Ты теперь свободен, твоя судьба совершенно переменилась, и тебе нет нужды...

— Эртхиа! — устало прервал его Акамие. — Я прошу тебя...

Эртхиа посмотрел на него и задумался.

— Айели уже спит, — ласково сказал Акамие. — Давайте сядем ближе к костру, и я расскажу о том, как мне в руки попали записки самого Тахина ан-Аравана и что я узнал из них.

Эртхиа обрадовался.

— Удивительно, но я совершенно не хочу спать. Если Дэнеш не возражает, я охотно послушаю эту историю. Ты ведь прекрасный рассказчик, не хуже учителя Дадуни.

— Я не возражаю, — ответил Дэнеш. — Если это подлинные записки Тахина ан-Аравана, мне хотелось бы услышать об этом. Мы знаем его как изобретателя некоторых приемов для парных мечей, которые забыли в Хайре. Я часто использую эти приемы — они подходят к стилю моего клана.

— Господин мой, — громким шепотом позвал Айели, — с твоего позволения, я не сплю. Можно ли и мне еще раз послушать эту историю? Обещаю, на этот раз я не буду плакать.

Акамие посерьезнел как человек, приступающий к важному делу. Он подвинул тюк, на котором сидел, распрямил спину и, расправив складки одежды, торжественно сложил руки на коленях. И все приняли соответствующие случаю позы: если история заслуживает внимания, значит, и рассказать ее подобает с почтением, подходящим стилем, и выслушать с должным выражением на лице. Наконец все были готовы, и Акамие, ритмично покачиваясь и время от времени разводя руками, как это делал учитель Дадуни, начал.

— Так случилось, что имущество из Варин-Гидах прибыло намного позже, чем я ожидал. Лишенные книг и музыкальных инструментов, мы томились бездельем под строгим надзором наших стражей. Чтение классических стихов, которые мы могли вспомнить наизусть, и игра в камешки и шнурки приносили лишь малое облегчение. Изнывая от беспокойства и неизвестности, страшась новых капризов Судьбы и желая отвлечь и занять моего спутника, который еще более моего подвержен унынию, я затеял обследовать пустующие покои в заброшенной части замка. Мы провели за этим занятием много дней. Евнухи нам не препятствовали, лишь следовали за нами по пятам, пока не утомились.

Ничего стоящего мы не нашли, кроме изъеденных молью ковров, все еще поражающих яркими, свежими цветами и изысканным орнаментом. Также были там сваленные в одну кучу расколотые футляры для свитков, большей частью пустые или с обрывками рукописей, по виду — весьма древних. Из тех отрывков, что мне удалось разобрать, я понял, что речь в них шла об искусстве стихосложения и игре на различных инструментах, многих из которых не знаем ни я, ни Айели, и даже названий их не слышали никогда.

Все было покрыто толстым слоем пыли, и мы немало подняли ее в воздух, непрестанно чихая и кашляя. Но рука Судьбы вела нас, и мы нашли то, что должно было найтись. Когда в одной из комнат евнух по нашей просьбе открыл заколоченные ставни, свет упал в угол и сквозняк, очень сильный, приподнял край ткани, в которую было завернуто нечто, и отряхнул с нее пыль. Это была очень дорогая парча, прекрасно сохранившаяся, покрывавшая сверток из плотного шелка. Любопытство равно обуревало нас, и мы наперебой кинулись разворачивать загадочный сверток.

Это была дарна, и надо было видеть наши лица, когда мы вынесли ее на свет. Без струн, без ключа для настройки, в пыли, просочившейся сквозь ткань за долгие годы, она не потеряла своего царственного вида. Сделанная из лучшего дерева, покрытая прозрачным, как родниковая вода, лаком, который лишь подчеркивал, не искажая, красоту узора на ее легком, невесомом корпусе самых восхитительных пропорций...

Айели, знаток и страстный любитель игры на дарне, ставящий дарну выше ута и ная по ее выразительности и благородству звучания, едва не плача, сетовал, что мы не можем без наших струн и ключей, которые еще не прибыли, опробовать этот совершенный инструмент.

И вот, желая хоть отчасти насладиться ее совершенством, он нежно выбил пальцами ритм любимого нашего танца, ожидая, что дарна отзовется в силу самой своей природы и что звук, отраженный и усиленный стенками корпуса и пустотой внутри них, утолит нашу жажду... Но звук глухой и невнятный и странный шелест и шорох были ему ответом. Айели потряс дарну — и снова раздался шорох. Поднеся дарну ближе к окну и заглянув сквозь ее око внутрь, мы увидели узкие листы тонкого пергамента.

Не стану утомлять вас описанием того, сколько времени и усилий мы потратили, стараясь извлечь эти записи, притом не повредить ни пергамент, который крошился в пальцах, ни саму драгоценную дарну. Выслушайте только историю Тахина ан-Аравана такой, как я запомнил ее. Она не полна, потому что многие листы мне не удалось прочесть, другие рассыпались, едва я их касался. Ничего не прибавляя от себя, я повторю лишь то, что прочитал своими глазами и запомнил.

"...И многие из называвших меня острием желаний и пределом красоты отвернулись от меня и не желают показать, что были со мною знакомы. И те, кто клялся, что их душа — лишь перстень на моем пальце, и что равнодушие мое приведет их в могилу, и что жизнь отдать готовы за мою благосклонность — где они теперь? Кто из них, умолявших разделить с ними ложе, придет разделить со мной мой костер?

Только дарна моя просит меня о последнем объятии, но я снял ее струны и выбросил ключ в пропасть, потому что голос ее услышал бы и на той стороне мира, и ранили бы меня ее жалобы. Как не жаловаться, попади она в руки человека неверного, а верного не встречал я среди живущих в мое время. Разбить же ее не могу. Не отплачивал я и тем, кто был со мной жесток, как же подниму руку на единственную, чья скорбь обо мне будет искренней и долгой?

...Имени его я не назвал, потому что это дело было между ним и мной, и касается только нас двоих, и, если бы хотел он разделить мою участь, сам бы пришел и назвался судьям. Знаю, что он оставался в Аз-Захре еще и после того, как повелитель утвердил мой приговор.

Меня позвали в одно собрание, где был человек, образом которого восхищаются, взоры и качества которого любезны сердцам, чтобы познакомить меня с ним.

Говорили, что он приехал из такого-то города и здесь не было у него родных, но многие знали и помнили его со времен похода на Ассаниду, и был он среди них уважаем и почитался за образец мужества и воинской доблести. И всякое собрание, где он появлялся, сейчас же заполнялось, и все хотели сблизиться с ним и наслаждаться его дружбой. Словом, был он одним из прекраснейших людей по внешности и по свойствам, и подобного ему не было среди нас.

И я пришел, куда меня пригласили, и хозяин просил меня спеть. Я сказал: "Что же ты не предупредил меня заранее, я бы взял с собой то, что у меня есть!" — "Пошлю слугу, и он принесет." Но я пошел сам и взял дарну, потому что и сам я участвовал в том походе, впервые покинув Кав-Араван для этого дела, а был я тогда совсем молод и не испытан еще любовью. И вспомнить те дела, а также спеть для человека, который в те дни был ликом славы и воплощением превосходства, было для меня и радостью, и честью.

И я сел, и обнял дарну, и ударил по ней самыми лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и сказал стихи. И здесь не привожу их, потому что многие знают, кому я их посвятил, и это может на него указать.

И он выслушал, и посмотрел на меня, и сказал: "Клянусь, эти стихи превосходно нанизаны!" Больше ничего не говорил в тот вечер и скоро ушел.

После того прошел слух, и стало известно, и убедились все, что он болен. Мой друг был близок к нему, и часто посещал его, и я навещал больного вместе с ним. И однажды я сказал моему другу: "Мне ли не знать! Это сделалось с ним от любви, и видна причина его недуга в его лице и глазах." Но друг ответил: "Он из тех, кто совершенно не смущен любовью".

И было в другой раз, что мой друг посетил его один и после сказал мне: "Ты был прав. Этот человек на краю могилы и приготовился стать третьим между прахом и камнями. И поэтому он открыл мне причину своей болезни, и она — в тебе". — "Зачем ты говоришь мне об этом?" — "Разве ты не стал задумчив и беспокоен с тех пор, как увидел его? И разве мы не знаем, что если ты увеличишь свое расположение к нему и станешь чаще посещать его, то не будет для тебя в этом беды?"

И я поступил по его совету. И была в этом немалая радость для меня, потому что я оправдался перед собой советом друга. Ведь я не хотел снова идти той же стезей, и утратить покой, и обрести заботу, и приблизить невзгоды. Но вид этого человека победил мой разум, и обезумело из-за него мое сердце.

А он не знал, что мой друг рассказал мне обо всем. И однажды я стал просить его, чтобы он разделил со мной свою печаль и тем ее уменьшил.

И со вздохом он сказал: "Хорошо, я расскажу тебе! Я стоял со своим отрядом у ворот Ассаниды, когда вступал в нее повелитель, и войска приходили туда со всех сторон толпами. И увидел я среди них юношу — не думал я, что красота имеет столь живой образ, пока не увидел его! И я спросил про него, и мне ответили: это такой-то, сын такого-то, из жителей такой-то местности в краю отдаленном от Аз-Захры, до которого не достанешь, — и потерял я надежду увидеть его после этого. И клянусь, любовь к нему не расстанется со мной, пока не приведет меня в могилу". — "И не видел ты его с тех пор?" — спросил я. И он ответил: "Увидел — и оттого возобновилась моя болезнь, и усилились беды, и я обречен на смерть, видя его каждый день". — "Отчего же ты не откроешь ему своей любви? Может быть, в его руках средство исцелить тебя?" — "Нет. О нем говорят, что он не оставлял примерного пути, не делал ничего запретного, не приближался к порицаемому и не совершал запрещенного дела, которое уменьшило бы его честь и мужество, — словом, человек из людей, себя сохраняющих".

И от этих слов я обрадовался, что не распространились слухи обо мне, и не разнеслись сплетни, и что далеки от меня подозрения, несмотря на все дела, которым я предавался по молодости. Потому что не оправдаюсь в таких делах любовью, а если бы и пытался, то спросят: кто? — и позову, и никто не откликнется. Поистине, когда видишь, как враждуют после любви, и отворачиваются после близости, и ненавидят после влюбленности, как не понять, что любовь ведет к гибели скорой и явной. Если же кто наказан Судьбой, как я, то еще при рождении стоит оплакать его.

Но в ту пору страсть была сильна во мне, и я сказал: "Не любит Судьба, когда за нее решают и отвечают сами себе, не задав вопроса. Только звезды не отклоняются от своего пути, и тот, кто не пытался, не может говорить: ничего не вышло. Может быть, он уступит тебе, и вы оба будете довольны".

Он разгневался и оскорбился моими словами, и возразил: "Разве не знаешь, как сказал сказавший: кто любил, и был воздержан, и умер, тот мученик. И не ставят ли всем в пример двоих мужей, которые полюбили друг друга и сошлись на этом, а потом разошлись, не допустив ничего порицаемого и запрещенного?" И сказал я: "Не знаю таких, хвала им, а сам я не из них".

И больше он со мною не спорил, и я с ним. И ни в чем ему не возразил, потому что нет покорности большей, чем покорность того, кто уступает в этом своей душе.

...Нередко разглашение случается из-за разговоров и разносящихся сплетен, когда совпадают они с пренебрежением к этому любящего, который согласен, чтобы его тайна объявилась, — либо из самодовольства и тщеславия, либо потому, что он достиг желаемого. И такие поступки часты. Другое из великих бедствий любви — соглядатай, и поистине это горячка неотвязная. И худший из них — тот, кто прежде был испытан любовью, а затем освободился от нее и стал врагом тому, кто может его упрекнуть. Или тот, кто не добился желаемого, и зависть уничтожает в нем все благородные свойства.