На краю любви

Валерий вновь остановился. Протектор, разумеется, сто лет назад убрали. Всё переменилось. Двор, ограниченный домами из серого силикатного кирпича, выглядит маленьким, почти кукольным. Раньше же огромным представлялся. Необъятным миром, целой вселенной. Одно дерево, на котором они с пацанами тарзанку повесили, чего стоило! Толстенная высоченная ива с морщинисто-жёсткой корой. Такие деревья в Москве попилили давно. Хм, не все попилили, выходит?

Валерий подошёл ближе, осмотрел иву. Она, не она? Вряд ли. Эта пожиже против той будет. Или он перезабыл всё на свете? Вот она, тарзанка, мотыляется. Такой же металлический трос, только ржавый. Такая же перекладина из кривой ошкуренной ветки, только тёмная, засаленная, захватанная детскими руками. Нет, не такая же, она самая и есть. Старая, сгладившаяся от времени надпись видна "Л.+М.=...". Они с Генкой на пару ехидненькую формулу перочинным ножичком вырезали, над Лёхой прикалывались. Лёха в Маринку влюбился по уши. Настолько втрескался, что клеился, гад, к Маринке пока он, Валерий, в армии "трубил". Разве так нормальные мужики поступают? Лучшим другом считался, а за девку готов был дружбу похерить. Ни одна юбка того не стоит. Даже Маринка. Не выгорело ничего у Лёхи. Девка на Валерия глаз положила. Вся округа знала. В часть к нему Маринка один раз приезжала. После присяги. Не одна прикатила, подстраховалась. Мать с отцом, бабуля, сестра поехали и Маринка им "на хвоста села". Он онемел вмиг, когда её среди родни за столом в гостевом домике увидел. Готов был сквозь пол провалиться сначала. Чего притащилась, звал её кто? Через неделю лишь в себя пришёл, оттаял. Всё его отделение тогда потихоньку в окна заглядывало. Что там отделение, вся рота сбежалась смотреть. Оценили незваную гостью по пятибалльной шкале на шесть с плюсом. И то, девка красивая, фигуристая. Ему завидовали, подробности вызнавали. Он отмалчивался. И ждал, когда она в следующий раз прикатит. Попрощался с ней суховато, за руку. Не обнял. С какой, интересно, стати, кто она ему? Подружка сестры. От чужой зависти, тем не менее, встряхнулся, проникся. В следующий раз по-иному выйдет. Она сама напрашивается. Встретит её иначе, распрощается, как положено. Пусть рота в засаде за кустами от зависти сохнет. Интересно, хороша ли Маринка на вкус? Так ведь не приехала больше, сука. Мать звала её, она отказалась. А он-то, чудила, губы раскатал, ждал, слова хорошие в уме придумывал. И ни письма от неё, ни записки. Мать глаза опускала, отговаривалась, мол, стесняется Марина, неудобно ей без его приглашения снова появляться, но позванивает регулярно, интересуется. Чего впустую интересоваться? Взяла да приехала. Сам хотел письмо написать. Не решился. Плюнул потом о ней думать. Себе дороже. Домой дембелем вернулся и как раз на свадьбу сестры попал. На бал, значит, прямиком с корабля. Дурдом сплошной. Форму не переоденешь, старая гражданская одежонка не налезает. В доме гулянье. Маринка, само собой, свидетельница. Красивая, падла, стала, лучше прежнего. Платье модное, туфельки на "шпильках", волосы — чуть не до поясницы. Лёха рядом с ней крутится, Дима — свидетель жениха, ещё козлы какие-то. Ухаживают наперебой, одеты все прилично, суетятся, манерами, остроумием щеголяют, анекдоты свежие травят. Один Валерий, как последний идиот, в парадной военной форме: ни повернуться, ни вздохнуть, ни охнуть. Выждал момент, сказал ей несколько слов. Она глаза в сторонку отвела, покраснела, ответ из себя выдавила, заикаясь, неохотно. А-а-а, да ну её к лешему, думать ещё о ней...

Валерий потряс головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Погладил морщинистый ствол ивы. Лучше про Лёху вспомнить. С Лёхой они поговорили по душам, разобрались в ситуации. В тот же вечер. И провожать домой Маринку Валерий отправился, дурак пьяный. Провожал несколько часов. Всё, на что под конец решился, за плечи её обнять. Строго выглядела. Уж больно хороша стала и, как там его... не тронь меня, завяну я. Не по его рылу крыльцо. Полезешь целовать — по роже как раз и схлопочешь. Она его про армию расспрашивала, слушала внимательно. А ему хотелось рот ей своим ртом залепить, в постели с ней оказаться. Хотелось до одури, до болезненных спазмов во всём теле. И ведь могло случиться. Могло. Позови она тогда его к себе. У неё в ту ночь родителей дома не было. Не позвала, однако. Гордая слишком. У подъезда попрощалась. Руку пожала, как он ей, когда к нему в часть ездила. Надо было её в подъезде догнать... и женился бы он на Маринке, как честный человек. Ей-ей, женился. Может, по-другому бы тогда его судьба сложилась? Без Ники с её командирством, без внутреннего, ничем не прошибаемого одиночества, без осознания своей ущербности, никчёмности. Нет. Не побежал догонять Маринку, не решился. Соседей постеснялся. Кто-нибудь непременно увидит, хоть ночь в разгаре. Испугался, что не получится у него. В армии к пище вроде бром подмешивали, дабы молодые, здоровые парни не страдали без баб. Хрен его разберёт, бром этот. Вдруг у него действие длительное? И Марина... Вдруг она не хочет его? Хотела бы, к себе позвала. Мало ли, что проводить себя позволила. Вон, какой цацей стала. Куда ему со свиным рылом в калашный ряд! Вернулся домой и... сбежал. Чуть рассвело, уехал к другой бабке, в Серпухов, на два дня. Свадьбу без него догуливали. Стыдно было перед Маринкой. Видеть её невмоготу. Боялся сорваться, повести себя пацаном сопливым, несоответствовать. Маринка же...прямо по пословице "близок локоток, а не укусишь". Ну, лучше и не глядеть на "локоток", не облизываться напрасно. Лёха в этом деле слабаком вышел. Cколько раз пытался к ней подъезжать, даже силой взять пытался. Где сел, там и слез, слабаком себя выставив. У Валерия силы воли чуток больше нашлось.

Лёха не ждал его здесь, у бабушки. Думал, на кладбище увидятся. Они созванивались накануне. Валерий просил помощи. Просил Генку найти, Витька, ещё кого-нибудь. Гроб-то выносить надо? Сам должен был на кладбище дожидаться. Отец планы сына нарушил, изменил диспозицию. Да и бог бы с ним. Зато с Лёхой раньше встретятся. Давно не видел верзилу этого, поглядеть охота. Друг всегда вызывал у Валерия острый приступ эстетического восторга. Сам бы Валерий выразился иначе, если его спросить. А скорее всего, не нашёл бы слов для выражения своих эмоций. Просто всё в Лёхе пришлось по душе. Молчаливо-спокойный, с небрежной ленцой в движениях, Лёха обладал чисто скандинавской внешностью: под два метра ростом, широкоплечий блондин с холодными серыми глазами. Такими высокими, крепко сбитыми, мрачноватыми, наверное, были викинги. Лёху в детстве дразнили викингом. Он обижался, хмуро сопел, рассматривал на глазах у дразнивших свои кулачищи. Обычно осмотра кулаков хватало, чтобы разные ехидны затыкались.

Валерий взглянул на часы. Дьявол! Опоздал капитально. Теперь бабы плешь проклюют, изведут в вусмерть. А он не мог заставить себя повернуться лицом к дому. Тянул время, тянул. Невозможно войти в тёплую раньше от любви квартиру, в толпу посторонних людей и... Она там в гробу... худенькая, старенькая... Не встретит у двери, не буркнет обычное "заждалась", не засияет глазами сквозь напускное недовольство. Верно, чужая лежит, холодная, равнодушная, далёкая от всего земного. Оболочка в гробу, а душа... Интересно, где её душа обретается? Он всё-таки усилием воли развернулся на сто восемьдесят градусов, пошагал к подъезду. Иначе мать искать его побежит. В испуге, что он с кем-нибудь из старых знакомых "причаститься" решил, до срока помянуть бабушку. Она только вид делает, будто не верит жалобам Ники. Не любит сноху, и никогда не любила. Тем не менее, воспитывает его, воспитывает — надрывно, занудливо так, утомительно. Поддерживает Нику. Все воспитывают. Одна бабуля молчала, не лезла учить. Смотрела красноречиво. И этот её о многом говорящий взгляд тяжелее воспринимался. Потому Валерий совсем не ездил к ней в последние годы, стыдился. Ника отвозила детей к бабушке, Ника их забирала. За руль она его пускать перестала, сама баранку крутила. На том основании, что пьёт Валерий много, реакции у него плохие, долбанётся сам и машину покалечит, а машина в основном на её деньги куплена. Хорошо, если один в машине будет, без детей, без жены. Валерий оскорбление сносил молча. Как ему сегодня отец справедливо заметил, никто Нику в жёны не навязывал, сам выбрал. После драки кулаками не машут. Вот бабуля верила, Ника мужа любит до смерти. Или удачно делала вид, будто верит. Хотелось ей мира и лада в семье внука. Про Маринку, про её визиты никогда словом не обмолвилась. У самой же, мать вчера обнаружила, целая стопка фотографий Маринки одной, с супругом, с детьми в шкафу под постельным бельём хранилась, подарки Маринкины из всех щелей лезли. Солонки, сухарницы, полотенчики расшитые, тапочки тёплые, платки шерстяные да пуховые. Мать пока рассказывала, Валерий малиновой краской наливался. Им с Никой в голову не приходило всякую всячину дарить. До тёплых тапочек как-то не додумались, уроды, забыли про бабушкин артрит. Продукты иногда подкидывали, чай, сахар, масло постное. Тапки, варежки, платки без участия родни, сами собой у бабули не переводились. Наверное, у них с женой головы по-другому устроены. Скорее же Маринка на особинку сделана. Она всегда казалась Валерию немного странной. Сестра по поводу подруги обычно с ним соглашалась, подтверждала: странная. Сеструха и Нику нормально воспринимала, поддерживала с ней доверительные отношения, сердилась на мать с отцом. Те Нику недолюбливали. Улыбались приветливо, разговаривали ласково, помогали во всём, на защиту вставали, поддерживали и... считали чужой, не пускали в сердце. Ника платила им той же монетой. Когда отец с тяжелейшим почечным коликом в больнице лежал, один всего раз поехала с мужем свёкра навестить, во второй — отговорилась полной загруженностью. Ладно, отец, но вот бабуля... Она-то всегда Нику родной числила. Ника раньше у неё по выходным и праздникам отсиживалась с детьми, отдыхала. А хоронить, стол к поминкам готовить не поехала. Снова предлог нашла, снова отговорилась: ночь не спала, кашель дочке лечила, нельзя семнадцатилетнюю больную девочку одну на полдня дома оставить, температуры, конечно, нет, зато кашель бухающий и страшненький, кому-то надо кашель усиленно лечить, не дай бог, в воспаление лёгких перекинется. Тьфу!

Марина неторопливо курила, стоя на площадке между лестничными маршами. Сбивала пепел в стоящую на узком высоком подоконнике консервную банку. Удивлялась про себя обнаруженной "пепельнице", удивлялась хорошо освещённому подъезду. Раньше здесь перманентно темно было. Сегодня, как по заказу, на всех этажах полная иллюминация. Гроб легче выносить будет, слава богу.

Странный день. Только что Костя приехал, сын тёти Нади. Столкнулся с Мариной возле самой двери. Обнял по-родственному, крепко, искренно, сминая букет алых гвоздик. Спросил хрипловато:

— Ну что? Как там?

Марина сморщилась в ответ:

— Да ничего, вроде, без истерик. Ты иди. Сейчас отпевание начнётся.

Получила братский поцелуй в щёку, сама притворила за Костей дверь. Хмыкнула про себя. Костик всегда к ней хорошо относился, но не настолько же? Он был старше лет на десять, к бабушке ездил нерегулярно, и потому пересекались они редко. Разница в возрасте мешала дружескому сближению. День что ли такой особенный? Марину сегодня здесь все любили, все в ней нуждались. Тётя Варя и тётя Надя несколько раз, оговариваясь, называли её Олечкой. Только что, перед походом на лестницу, обе заставили её застегнуть кардиган, вдруг простынет, на лестнице сквозняки. Обе наперебой ворчливо сокрушались:

— Ты слишком много куришь, оттого худая и бледная.

— Тебе надо бросать курить, Олечка.

Худой Марина не была. Чёрное вечернее платье обманывало посторонний взор. Бледность же являлась отличительной чертой с рождения.

— Ты, Олюш, не долго там.

Ольга услышала их кудахтанье и обиделась. Не на мать с тёткой. На Марину. Надо полагать, из-за внезапной большей душевной расположенности их не к дочери, не к племяннице, к подруге её. Марина смущённо, извиняющееся улыбнулась Ольге. Не втиралась в доверие, не ластилась. Само собой получилось. Пусть Ольга не обижается. Собственно, Марина своё место в этом доме знала, не претендовала на нечто большее. Потому искренно поразилась, когда сказала: "А кто я тёте Пане? Посторонний человек", — и тётя Варя заволновалась по-настоящему:

— Как это посторонний? Как это посторонний? Ты наша, своя.

— Своя! — фыркнула Ольга. — Ладно уж, иди, никотинься. Я через две минуты к тебе спущусь.

И вот Марина стояла, курила, пыталась осмыслить увиденное, услышанное. В голове фиксировался один кавардак, ничего толкового. С тётей Паней не попрощалась. Надеялась выкроить время и постоять возле гроба одной, без посторонних. Не удалось. Вошла, цветы тёте Пане в ноги положила, глянула на сложенные восковые руки, на лоб, почти полностью прикрытый церковным венчиком, на заострившийся нос покойной. Ничего не рассмотрела как следует. Спокойное ли, мирное ли выражение лица у новопреставленной? В памяти от минутного пребывания у гроба осталось впечатление, что покойница, при жизни высокая, широкой кости, смотрелась маленькой, усохшей. Где уж тут постоять, побеседовать мысленно, когда тётя Варя с тётей Надей сразу на кухню поволокли — чаем поить, делиться подробностями последних часов земного пребывания Прасковьи Никитичны, заодно украшать фартуком, предлагать на выбор ножи, проводить экскурсию по кастрюлям и мискам. Ничего, думалось Марине, на кладбище можно будет попрощаться, успеется. Теперь выяснилось, на кладбище Марину не брали. Обещавшая помощь родственница пока не приехала. Некому вымыть полы после выноса тела, накрыть длинный поминальный стол, напечь блинов, подготовить необходимое. Она никогда не умела отказывать людям, тем более в критических ситуациях. Сейчас согласилась, ни секунды не колеблясь. Если не судьба кинуть горсть земли в могилу, то хоть побудет одна несколько часов в квартире, подумает в тишине, повспоминает. Говорят, душа усопшего только на девятый день дом оставляет. Вдруг удастся почувствовать, прикоснуться к бесплотной субстанции, ещё три дня назад именовавшейся тётей Паней? Опять же, с Леркой свидание откладывается. В результате и руки перестали трястись, и противная дрожь под коленками утихла. Не сейчас, ещё не сейчас. Можно передохнуть от страха, от вечной боязни смело посмотреть ему в глаза, не краснея, не заикаясь при разговоре.

С самого своего появления сегодня на пороге пятьдесят шестой квартиры Марина ждала. Подъезжали знакомые и незнакомые люди. Валерия не было. Прибыли Ольга с мужем, а Валерия не было. Появился редко о себе напоминавший родне Костя, а Валерия всё ещё не было. Не было и его отца, дяди Володи. Никто в присутствии Марины о них словом не обмолвился, если не считать просьбу тёти Вари. У Марины родилось подозрение, что они не приедут. Накануне в телефонном разговоре Ольга высказала сильное сомнение в присутствии брата на похоронах. Она считала Лерку конченым пропойцей, которому давно всё до лампочки. Супругу Валерия Ольга так же не предполагала лицезреть. Её прогноз оправдывался. Хотя Марина краем уха словила обрывок чужого разговора, из которого узнала о двух мужчинах, отправившихся на кладбище. Для себя решила — они. Кто кроме них мог там заниматься подготовкой похорон? И не такой уж Валера законченный человек. Не верилось в его полную очерствелость, никак не верилось. Наоборот, всегда казалось, он — более глубокой и тонкой организации личность, непонятая близкими, в первую очередь сестрой.