На краю любви

Марина в очередной раз отправилась на лестницу покурить в тишине. Вообще, ей хотелось уехать. Устала, запарилась. Для чего, спрашивается, позвали? Сделай, принеси, убери, помой. Она, дурочка, купилась на фразу тёти Вари "Какая же ты чужая? Ты наша, своя". Чужие, в отличие от Марины, тётю Паню нормально проводили. А некоторые свои в качестве бесплатной обслуги на кухне крутятся, присесть недосуг. Между прочим, хоронить явилась, не на кухонные работы. Точно, домой надо собираться. Хорошего понемножку. Нет здесь больше тёти Пани, и Марине, стало быть, здесь теперь не место. С Леркой несколько раз глазами встретилась. Нос не задрал. Наоборот, повышенный интерес проявил. И то ладно. Будет о чём впоследствии думать, чем душеньку и самолюбие тешить. Она приоткрыла входную дверь, услышала на лестнице голоса. Ольга с братом. Чудненько. Постоят напоследок втроём, поговорят, вспомнят детство и юность.

— Жаль, что тогда, давно, мы с ней так и не смогли понять друг друга.

Валерий высказался. Явно о ней, о Марине. Отчего-то никаких сомнений не возникло. Марина остановилась. Смысл выданного Леркой в эфир был очевиден. Но не льстил. Казалось бы, радуйся, танцуй, оценил через уйму лет, сожалеет. Разве не этого ей хотелось, не об этом мечтала? Да, да, хотела, мечтала. Как там, в одной притче у Куприна? Бойтесь желаний, ибо они исполняются. Вместо радости оскорблённое достоинство. Она раздумала идти на лестницу. Не могла сейчас видеть ни подругу, ни тем более её брата. Тяжёлой волной поднимались в душе гнев и обида.

Марина осторожно прикрыла дверь, вернулась на кухню. Как он там выразился? Не сумели понять друг друга? Ему жаль, видите ли. А что, например, она должна была понимать? Ведь он передал ей через Ольгу перед уходом в армию, мол, нечего ждать и не на что надеяться. Не-че-го!!! Можно ли было понять его слова иначе? Вряд ли. Формулировка не давала шанса надежде. Ни одного. А теперь, извольте видеть, он жалеет.

— Марин, — рядом стояла тётя Варя со стопкой грязных тарелок и приборов. — Давай мы сейчас быстренько последнюю партию перемоем, накроем на стол по-новой. Надюшка пока гостей проводит. А ты что такая? Устала?

— Не, — слабо улыбнулась Марина. — Не устала. Но мне домой уже пора.

— Домой? — удивилась тётя Варя. — Так рано ещё, времени впереди много. И маму ты не помянула.

— Ну, помяну и поеду.

— Не вздумай даже. Зачем нас обижать? Что мы тебе плохого сделали? Посидим по-людски, как принято. Оля с мужем тебя потом на своей машине довезут. Ничего с твоей семьёй не случится. Один раз без тебя побудут до вечера.

Марина тяжко вздохнула. Ну почему она не умеет отказывать людям? Всегда соглашается, всегда поддаётся на уговоры. И всегда в ущерб себе. Так бы направлялась сейчас к дому, одна, без компании, обдумывала увиденное и услышанное, делала выводы на будущее. Нет же. Дала себя уболтать. Стоит, моет посуду, слушает трескотню тёти Нади. Какие-то там родственницы с претензиями на наследство, недовольная приёмом соседка по микрорайону, квартира тёти Пани в аренду и деньги между двумя семьями пополам. Суета сует. Нет, чтобы о матери в печальный день вспоминать или помолчать немного, оставить Марину наедине с её мыслями.

Мысли шебуршились невесёлые. Выходит, жалеет Лерка. Не поняли друг друга. Причём здесь, интересно, понимание? Любовь, она либо есть, либо её нет. Не бывает полулюбви, четвертьлюбви. Существуют в природе симпатия, интерес, влечение, страсть, влюблённость, но не полулюбовь. Марина тогда любила. На полную катушку. Хорошо, виновата, она чего-то там в любимом не поняла. А он чего не понял? Её? Себя? Он-то не любил. Не случилось. Ни тогда, ни после. Сейчас Марина знала это наверняка. Иным светом озарилось прошлое, беспощадно очерчивая, показывая правду. Он никогда никого не любил. Не повезло ему, бедному, самим собой обобранному. Ольга однажды показывала Марине фотографии, которых та ещё не видела. Среди вороха разноцветных глянцевых листочков попалась карточка со свадьбы Лерки. В серо-голубых и зелёных тонах. Марина ошеломлённо замерла, зажмурилась от нахлынувшей едкой боли, закусила губу. Потом немного оклемалась, впилась алчным взглядом, рассматривая соперницу. Потом, горько хмыкнув про себя, изучала лицо Лерки. И... пожалела обоих. У невесты наблюдались широко распахнутые от счастья глаза оголодавшего вусмерть человека, которому после длительного воздержания сразу предложили огромный торт из взбитых сливок с кремовыми розочками, цукатами и орехами. Жених поражал тоскливым, унылым лицом, на котором явственно читалось "до чего мне всё надоело". Фотокамера оказалась беспощадной к церемонии в ЗАГСе, к жениху с невестой. Как, скажите на милость, не пожалеть виновников торжества? Начинать новую, совместную жизнь при таких исходных данных, по меньшей мере, глупо. Мало хорошего получится. Марина отложила карточку к другим, с удивлением осознав, что и соперницу жалеет не меньше Лерки. Бедненькие оба. У нее, по крайней мере, все свадебные фотки весёлые, праздничные. А Лерику не повезло. Можно для себя решить — сам виноват, позлорадствовать. Злорадствовать не хотелось. Не тот случай. Марина на многое была готова для счастья любимого человека. Потому, кстати, и бороться за свою любовь не стала, с ходу отметала практические советы подруг, направленные на достижение конкретного результата. Шансы использовать дельные советы у неё имелись. Сама не желала. Ну, поймаешь в грубо сплетённые сети, а дальше? Насильно мил не будешь, не заставишь себя полюбить. Обратного результата добьёшься. Раздражение у него возникнет от тебя, от одного твоего вида. И существовать рядом годами, изо дня в день подмечая ревнивым сердцем сто двадцать признаков отсутствия любви? Хуже наказание изобрести трудно. Год обманываешься, два, но не десятки лет. Вот оно, настоящее страдание — понимать, что тяжкими цепями обвила, повисла, душишь дорогого и близкого. Не всякими путями счастье достигается. Счастье — во взаимности, не в обладании. Осознав столь простую истину, Марина отказалась от борьбы. Другой путь искала. Дважды оступалась, слабину давала. Первый раз — поехала к нему в часть. Очень увидеть хотелось. И надежда тлела: а вдруг? Никакого вдруг не случилось. До сих пор щёки розовели при воспоминании, как Лерка остолбенел, увидев нежданную гостью, как три часа кряду глаза в сторону отводил. Наверное, вздохнул с облегчением, расставшись у ворот КПП. Во второй раз надежда не подстёгивала. Всё решено, всё отрезано подобно ломтю гниющему. На прощание увидеться, насмотреться на сто лет вперёд. Выдумала просьбу цепочку запаять. Цепочка та года три разорванной лежала, хлеба не просила. И носить её Марина не думала. Зато повод отличный сыскался. Позвонила, паникуя: откажет, посмеётся, нотацию прочтёт. Согласился, однако. Встретились. Взял спичечный коробок с цепочкой поспешно, торопился, полминуты рядом не простоял. И взгляд у него по сторонам, по толпе метался. Не хотел Лерка Марину обозревать. Тяготился встречей. Взял цепочку, буркнул две фразы, ушёл скоренько. Марину толкали, ругали, называли лимитой, дурой деревенской, впервые в метро попавшей. Она только беззвучно шевелила губами. Прощалась со своей великой любовью. Великая любовь мелькала черноволосой головой в толчее то с одного краю, то с другого, всё ближе, ближе к эскалатору, не оглядывалась. А Марина так ждала, вот-вот обернётся. Загадала одну вещь. Молила: "Обернись! Ну, пожалуйста!". Неужели трудно головой крутануть? И тогда она будет знать, что не простая знакомая для Лерки, о которой забудут на следующий день, словно её в природе нет. Мольбы пропадали, таяли, возносясь к потолку. Слёзы сами тихонько покатились из глаз, проложили по щекам горячие дорожки. Всякие ругатели заглядывали в лицо и замолкали. Сразу понимали, от непереносимого горя девушка плачет, и лучше мимо пробежать по своим делам, не добавлять лишнюю капельку в переполненную чашу. Марина на окружающих не реагировала. Она, прежде весёлая, лёгкая, отчаянная, в те мгновения умирала, целиком сотканная из боли и тоски, тоски и боли. В момент смерти прежней Марины великая любовь вдруг повернула голову. Уже стоя на эскалаторе. Слишком поздно. Мёртвая Марина равнодушно отметила большое расстояние, разделяющее их. Не увидит Лерка её продолжающих по инерции катиться слёз. И на том спасибо. С омертвелой душой она после ходила долго, до неприличия долго. Несколько лет. Былые лёгкость, веселье пропали вообще навсегда. Цепочку же сохранила. Наука на будущее. Получила её назад грубо запаянной, да и бог бы с ним. Съездила, встретилась с Леркой. Нервничала по привычке и сама это понимала. Сначала решила не ездить, ну его. Потом мозги автоматически просчитали ситуацию, выбрали оптимальное решение, скомандовали. Поехала. В метро мучилась жарой, духотой, изнывала от жажды и желания курить. Постоянно губы облизывала. Обрадовалась предложению Лерки выйти на улицу, отравиться никотином. На улице хоть дышать есть чем. Имеется масса предметов для изучения и вообще... На улице действительно хорошо было. Снег, сумерки, морозный воздух. Лерка ей говорил о чём-то, она отвечала, вроде, даже впопад. Меж тем ломала голову над удобным предлогом оборвать встречу, уйти уже наконец, оставить в прошлом и его, и свои неуместные чувства к нему. Боялась возвращения боли. Случается, иногда попадаешь в неловкую, тягостную ситуацию и не знаешь хорошего способа благополучно из неё выбраться. Обдумываешь, паришься, бракуешь один вариант, другой, третий. Вместо освобождения увязаешь глубже. Марина видела, Лерка ждёт от неё слов, действий, сигналов. Каких? Кто ж его знает? Не понимала, не на том сосредоточилась. Искала способ красиво, естественно, с достоинством отчалить от заветного берега подальше, в противоположную сторону, не оставляя впечатления поспешного бегства. Отчаявшись найти, вежливо перебила, извинилась, ссылаясь на дела. Банально и примитивно. Ушла таки, опустошённая, лишившаяся единственного и привычного ориентира. Домой не поехала. К дому посредством метро добираться надо. Метро непостижимым образом вселяло ужас. Одиночество в толпе. Ты словно витрина, толпа — безжалостные зрители. Разглядывают, оценивают, мысленно критикуют. На переходах, в вестибюлях — нет, но в вагоне...

Тётя Надя не успела до конца расставить заново наполненные салатницы, а Ольга уже облюбовала себе за столом местечко получше. Не на доске, положенной сверх двух табуреток, не на антикварной деревянной скамье, на стуле с мягким сиденьем, поближе к окну. Требовательно звала мужа:

— Валерик, иди сюда, пока нормальные стулья свободны.

Валерик, тряхнув копной соломенных волос, спрятался в коридоре. Отмолчался. Марина впервые одобрила его действия. Не жадный мужик, не нахрапистый, обстановку понимает правильно. Он помянул бабушку жены с первой партией гостей, теперь пришла очередь других, вовсе проголодавшихся и усталых. Объяснять бестактной половине очевидные вещи он счёл занятием пустым, бессмысленной тратой сил и времени, сделал вид занятого беседой человека. В собеседники выбрал во многом совпадающего с ним Лёху. Два молчуна, из которых иногда лишнего слова клещами не вытянешь, степенно и с приличными паузами перебрасывались отдельными короткими фразами. Марина, челноком бегавшая между кухней и большой комнатой, с насмешливой улыбкой косилась в их сторону. В самом деле, забавно. Оба светловолосые, широкоплечие, оба нелюдимые. Только Лёха выше ростом, суше телом, старше, невозмутимее. Невозмутимый Лёха тем временем никого кроме Марины не видел. Оплошай ненароком, вмиг рядом окажется со всей нерастраченной за долгие годы страстью. Выкручивайся потом, стараясь не задеть, не обидеть. Ну, уж фигушки. Одно дело, сожалеть, что не влюбилась когда-то в Лёху, стоило бы, право слово. Совсем другое — дать человеку напрасную надежду. Хуже злой насмешки. Марина старательно контролировала себя, опасаясь допустить непроизвольный ляп. Испытывала к Лёхе очень добрые и тёплые чувства, не желала причинять ему боль. Однажды причинила, довольно. Тем более на собственной шкуре знала, как весело подобную боль терпеть.

Лерка в углу большой комнаты толковал с кузеном, то бишь с двоюродным братом. Как и зять, делал вид занятого беседой человека. Костя, вопреки своему обыкновению, говорил тихо, жестами приглашал Марину подойти. Она не могла расслышать, не могла и подойти. Посылала ему смущённые, извиняющиеся улыбки. Вот с кем всегда приятно пообщаться. Лерка не зря к Косте пристроился.

Близкая родня, успевшая расслабиться в процессе долгого ожидания, потихоньку сползалась к уставленному закусками столу. Говор людей звучал несколько громче и оживлённей, чем прежде. Марина заняла место едва ли не последней. Ей повезло. Сидела на одной стороне с Леркой и Лёхой, только с другого конца. Можно спокойно поесть. У них не будет шанса пялиться на неё через стол. Другим сотрапезникам Марина не интересна. Чего она впрямь терпеть не могла, когда на неё внимательно смотрели во время приёма пищи. Она начинала стесняться своих манер, движения становились скованными, неловкими, кусок не лез в горло. Ненавидела любые заведения общепита. Муж, пытавшийся иногда вывести её в ресторан, на худой конец в приличную кафешку, настойчиво убеждал, мол, никто на тебя не смотрит, никому до тебя дела нет, каждый своей тарелкой занят. Она принимала его доказательства, верила и всё равно не могла свободно, непринуждённо кушать. Обязательно что-нибудь выскакивало из-под ножа с брызгами, падало с вилки, застревало в зубах — не подковырнёшь. Вместо удовольствия сплошные мучения. Сейчас судьба пошла ей навстречу, лишила заинтересованных зрителей.

Марина вслед поминальным тостам неторопливо отпивала из рюмки, медленно и спокойно ела, ловя краем уха короткие реплики и длинные воспоминания. Сосредоточиться на образе Тёти Пани не удавалось. Цельность пропадала. Всяк знал Прасковью Никитичну с какой-то своей, особой, неизвестной другим стороны. Марина перестала насиловать себя думами о покойнице, отпустила мысли плыть по течению. Удивилась, через некоторое время обнаружив их поворот вспять, возвращение к памятному стоянию у метро "Таганская". Впрочем, чему удивляться? В тот вечер она познакомилась с Лёмой. Лёма стал знаковой фигурой в судьбе, изменив многое.

Ну, вот, она стояла напротив Лерки, изобретая предлог красиво слинять, как выражалась в те времена "продвинутая" молодь. Ничего не чувствовала, вся из себя оловянная, деревянная, стеклянная. Боялась лишь возвращения боли. Из боязни старалась не смотреть на Лерку. В омертвевшей душе непонятным чудом продолжала жить любовь. Точно зелёный росток, уцелевший в пожаре, пробился сквозь толстый слой золы и гордо возвышался над пепелищем, никому не нужный, не интересный. Инстинкт гнал Марину подальше от человека, три дня назад ставшего чужим, опасным. Опасный человек должен остаться в прежней, простой и понятной жизни, которая закончилась. Требовалось начать с чистого листа, на котором Лерке не было места. Марина пошла прочь, вниз, к набережной, постепенно замечая прелесть зимнего вечера, подсинённых сумерками сугробов, медленного снегопада, деликатно тушующего окружающую действительность. Морозный воздух мешался с выхлопными газами проезжающих автомобилей. Отвратительное сочетание. И всё же она глубоко вдыхала эту острую смесь. Словно в последний раз. Или в первый?