На краю любви

Из-за неплотно притворенной двери донеслись первые слова заупокойной службы. Батюшка басил неторопливо, с выражением, с чувством, хорошо поставленным голосом. Марина сумела разобрать отдельные фразы. Поразилась природным данным молодого священника. В храме свечи должны гаснуть. Сила-то, сила какая! На лестнице можно слушать. Поправила шарф на голове, расстегнула кардиган, закурила новую сигарету. Возвращаться не хотелось, ноги не шли. В толпе, среди собравшихся проводить тётю Паню маячил Лёха. Перед ним Марина испытывала стыд, обессиливающую неловкость, истинно страдала. Он пришёл довольно рано, толкался среди мужчин, вроде ожидая Геннадия, Петра, старых друзей. Заняться ему было нечем, и он преследовал Марину тяжким, упорным, неотступным взглядом. Никого не стеснялся. Это она стыдилась. Легко ли много лет видеть направленную на тебя тяжеловесную, ничем не прошибаемую любовь достойного человека, если не отвечаешь ему взаимностью? Сколько времени прошло, он женат, у него дети, а выражение лица, когда изредка сталкивался с Мариной, не менялось. Ну, если припомнить хорошенько, не всегда оно таким угрюмым было. Он ведь рано Марину среди других девчонок выделил. Лет восемь ей тогда исполнилось, ему же... Двенадцать. Кажется? Да, двенадцать. Что-то у них во дворе копали целое лето. То ли трубы меняли, то ли непонятно зачем кабель вели. Детвора напридумывала игр, связанных с беготнёй и перепрыгиванием через длинные траншеи, через отвалы рыжей земли. Марину никто никогда догнать не успевал. Она всегда первая добегала до ближайших деревянных мостков, переброшенных через траншеи, прыгала там на одной ножке и громко оповещала: "Чур, я в домике!". Ребята постарше в игры малышни не лезли, наблюдали со стороны. Но однажды вмешался Лёха. Спросил кого-то из мелких:

— Что же вы Маринку поймать не можете?

— Сам попробуй. Фиг её догонишь, у неё клыпы журавлиные, — последовал не слишком уважительный ответ.

— Хочешь, поймаю? — лениво и словно бы нехотя предложил Лёха. Получив энергичный кивок, неожиданно для всех резко рванул с места. Марина слышала разговор и тоже рванула, помчалась со всех ног. И она могла убежать. Неслась стрелой, коса стелилась по воздуху. Вот она-то её и подвела. Лёха на бегу поймал Марину за косу и потащил назад.

— Отпусти, так нечестно, это не по правилам! — верещала Марина, упиралась, тормозила ногами. Лёха, намотав расплетающиеся волосы на кулак, молча усмехаясь, продолжал тащить — как пленную, как строптивую рабыню. Он уже тогда был очень сильным. Вполне мог выдернуть с корнем её косу. И Марина странным образом ощутила: от происходящего не детским отдаёт, не игрой, не мелкими повозилками. Испугалась, затихла, смирилась притворно. Дождалась, когда завершится очередной кон, вышла из игры, едва удерживая влагу, зло жгущую глаза. Больше не вступала ни в какие игры, если поблизости шатался Лёха. Не могла ему простить унижения. Не хотела пересекаться накоротке. Года два ей потом неизвестный шутник бросал в почтовый ящик дурацкие записки. Что-то вроде "мы с тобой два дерева, остальные — пни", "люби меня, как я тебя" и прочая подобная лабудень. Со временем удалось выяснить, кто развлекался сам и её дразнил. Лёха, конечно. В те времена его лицо радостно вспыхивало при встрече, он улыбался. Марина отводила взгляд, на душу лёг его дружок закадычный Валера. Чтоб ей тогда Лёху полюбить? Видным парнишкой был. Мужиком ещё лучше стал. Заматерел, во всех чертах определился — не налюбуешься. Нет же, ей Лерка свет в окошке застил. Лёха знал об этом, верить не хотел. До армии осторожничал, в сторонке держался. После возвращения полез с радостным лицом и жадными руками. Марина отбивалась, как могла, цедила:

— Отстань, видеть тебя не хочу.

Лёха не верил. Думал, ломается девчонка, цену набивает. Вот тогда выражение его лица начало меняться, тогда стал появляться хмурый, тяжёлый взгляд. Проскакивал иногда. Но сквозило и ожидание нечаянной радости. Один раз силой её попытался взять, на чердак тащил. Вспоминать не хочется. Последняя же его попытка и по сей день заставляла в болезненном сострадании сжиматься сердце. Он поймал Марину в телефонной будке, перекрыл выход. В тесном пространстве застеклённого параллелепипеда развернуться невозможно. О защите и думать нечего. Царапаться, кусаться? И Марина прямо Лёхе в лицо с выплеснувшимся отчаянием закричала:

— Чего тебе от меня нужно? Чего? Неужели не видишь, не понимаешь? Не люблю я тебя. Никогда не полюблю. Мне Лерка нужен, не ты!

Лёха отшатнулся. Лицо его исказила не то гримаса, не то судорога. Марина воспользовалась моментом, ужом вытекла из будки, отскочила подальше, да так и застыла на месте. Лёха в бешенстве с разворота ударил по будке ногой и рукой одновременно. Разворот был красивый, удары мощные. Сразу вспомнились разговоры о службе парня в десантных войсках. Послышался звон осыпавшегося мелкими кусочками стекла. По руке Лёхи текли ветвистые струйки крови. Марина испугалась, подбежала.

— Лёш, больно, да? Пойдём ко мне. Руку перевяжем.

На шум в окна стали выглядывать жильцы. Лёха сморщился, с усилием и отвращением выдавил:

— Отвали.

На лице его было написано откровенное страдание. Не от физической боли. Порезы на руке, кровь, алыми бусинами капающую на асфальт, он, похоже, вовсе не заметил. Марина видела ясно. Медленно, неуверенно отошла от него. Ещё неделю Лёха беспробудно пил, дебоширил. Неизвестно, по какой причине, но особого внимания удостоились телефонные будки и фонари. Участковый трижды разговаривал с Мариной. Она шла в несознанку, мол, ничего не видела, ничего не знаю. Лёху загребли на пятнадцать суток. Вернулся он мрачным, редко когда с тех пор растягивал губы в улыбке. Да и улыбался-то скупо, нехотя, через силу, словно что-то ему поперёк горла вставало. С Мариной долго не здоровался, не смотрел в её сторону. Однако через несколько лет оттаял слегка, замуж стал звать. Усилил напор, когда Лерка женился.

— Хороший парень, — вздыхала мать.

— Хороший, — соглашалась про себя Марина. Так ведь не по хорошу мил, а по милу хорош. В очередной раз отказывала Лёхе. Отказывала тихо, бережно, как бы извиняясь. Помнила случай с телефонной будкой.

Из квартиры донеслось напевное батюшкино "Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ...". Одновременно снизу, совсем рядом, послышались шаги. Кто-то неторопливо, внушительно поднимался по лестнице. Мужчина в тёмной куртке. Со склонённой головой, с сединой в чёрных волосах. Сердце у Марины мигом ухнуло вниз. Он! Поднял голову. Увидел Марину. Сначала хотел пройти мимо, но споткнулся взглядом о незнакомое лицо, оттенённое траурным шарфом. Остановился. В глазах плеснулось удивление. Марина ждала вопроса "А вы кто такая, что здесь делаете?". Но после секундного замешательства в глазах его промелькнула тень узнавания. Он вдруг облокотился на перила, наклонился по направлению к Марине и сказал, слегка раздвинув под усами уголки губ:

— Привет. Как жизнь?

— Как у всех, — ответила Марина, тоже слегка усмехнувшись. — А как у тебя?

— И у меня как у всех, — усмешка сменилась широкой улыбкой.

Узнал? Так быстро? За несколько секунд? А ведь не встречались более двадцати лет. В тот момент они сверх того ничего не сказали друг другу. Только улыбались. Марина загасила сигарету, жестом позвала Валерия за собой.

На цыпочках они вошли в квартиру, взяли себе из горки тоненьких жёлтых свечек, лежавших на тумбочке, по одной. Валерий правой рукой снимал с себя куртку. Левой щёлкал зажигалкой, пытаясь запалить фитили. Марина держала обе свечки, затем поделилась ими. Обменялись понимающим заговорщическим взглядом и пристроились в дверях большой комнаты, на самом краю людского скопища. Марина и не заметила сперва, как быстро Валерия отнесло в сторону. Люди оглядывались. Тихонько, стараясь не шуметь, не мешать службе, проталкивали его вперёд. А он только оборачивался и кидал на неё беспомощные, просящие о чём-то взгляды.

Его, словно водоворотом, затянуло в толпу. Так незаметно течение сонной речки увлекает, плавно несёт вперёд мелкую щепку. Вроде минуту назад возле камыша покачивалась, а сейчас уже добралась до вбитых мальчишками в дно в стороне от берега рогулек. Валерий успел раза три оглянуться, заметить у Марины отсутствующий вид. И вот он уже почти в первом ряду. Надо было её рукой зацепить. Вместе вперёд двигаться. Сам не догадался. Рассчитывал на некую инерцию. Ан нет. Марина за ним не потянулась. Осталась где-то сзади и сбоку. Нарушилось недолгое странное единение. Единение, которое поразило и одновременно полностью захватило его. Вот так, без слов, понимать друг друга — ощущение было для Валерия совершенно новым и удивительно приятным. Ему не хотелось торчать среди родни, среди малознакомых, выряженных в чёрные неприглядные одежды старух. Хотелось стоять рядом с Маринкой, испытывая то странное единение с ней. Душа тянулась назад, к этой неожиданно близкой женщине, возле которой, оказывается, спокойно, уютно. Злость, терзавшая Валерия с утра, пропала бесследно.

Он неловко держал свечку левой рукой, косил глазом, ловя движения соседей, с небольшим запаздыванием впервые в жизни крестился. На кой ляд заставлять мужиков всякую поповскую хрень выслушивать? Нужно это бабам, так пусть бы сами и слушали, не трогали мужиков. Нет, стой истуканом, успевай креститься вовремя, иначе старухи, не пойми с чего аки гарпии злющие, шипеть начнут, в бок шпынять. Мать с тёткой потом выговаривать станут. Ладно, постоим, послушаем, не развалимся. Только с Маринкой рядом не в пример удобнее находиться. Можно плечом плеча как бы невзначай касаться, то самое единение вновь испытывать. Много приятней.

Поп почти выпевал слова, помахивая кадилом. Хор из двух причетников и нескольких старух-добровольцев подхватывал, подвывал. Били по ушам голоса, взявшие слишком высокие ноты. Валерий морщился непроизвольно, разглядывал грубо сделанные шандалы, кадильницу, большой простой крест из серебра на рясе у батюшки. Можно было мысленно поговорить с бабулей, так ведь не давали. Пели громко, исступлённо, с полным радением. Кругом мелькали оранжевые лепестки пламени над свечками, фитильки деликатно потрескивали, разливался повсюду душный запах ладана, дым проникал в ноздри, неприятно щекотал гортань. Кто-то из присутствующих осторожно покашливал, кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то невольно шмыгал носом. Старухи окидывали комнату сторожевыми взорами. Бабуле это нужно? Ей с третьего дня ничего уже не нужно. Лежит спокойная, далёкая от земного, суетного.

Со своего места Валерий хорошо видел гроб, бабулю в нём. Непривычно бездвижную, бледную, до сложенных на груди рук заваленную цветами. Впечатление складывалось, будто не она сама в гробу покоится, а её каменное изваяние туда уложили. И он соскальзывал мыслию назад, в прошлое, к живой, деятельной, ворчливой бабушке. Как она любила играть в карты! В "подкидного", допустим. Всех обыгрывала. Если же выигрыш уплывал, то жульничала, шельмовала. Весело потирала руки, сумев обвести противников вокруг пальца. И как не любила манеру внуков спать до обеда, весь день бить баклуши. Кто рано встаёт, тому бог подаёт. Она не могла пять минут спокойно возле телевизора посидеть, обязательно вспоминала о каком-нибудь срочном деле. Вскакивала пружинно, торопилась исполнить. Всё ворчала, ворчала, бубнила под нос что-то. Прямо не бабуля, а большой шаманский бубен. Вообще-то, они с сеструхой мало к ней присматривались. Сейчас вспоминалось незначительное, мелочи пустяковые, а важное не ухватывалось, не выделялось. Может, мешало присутствие Маринки, застывшей в дверях и, к удивлению, абсолютно вовремя осенявшей себя в нужных моментах крестным знамением?

Валерий делал попытку за попыткой сосредоточиться на образе бабушки, сам же скатывался к новёхоньким, свежайшим впечатлениям от встречи с Мариной. Не предполагал этой встречи. Но, казалось, с рассвета знал о ней. Даром что ли в памяти освещался то один эпизод, то другой? Невероятно, но Маринка была хороша почти как в юности. Нисколько не постарела. Повзрослела — это да. Но... Выглядела бессовестно молодо и красиво. Стыдно было отсвечивать рядом с ней своей сединой. Замечательно, что он узнал её в один миг. Поднял голову, окинул взглядом и узнал. И сразу успел вобрать в себя многое, запомнить. Не по возрасту короткое чёрное платье. Из-за длинной пуховой кофты не разглядеть, но, кажется, облегающее. Стройные ноги в чёрных чулках, будто впаянные в маленькие изящные туфли. Глаза бездонные. Гладкая кожа лица. Не "пластика" ли? Не похоже вроде. У Ники второй подбородок наметился, а у Маринки он ничего похожего не заметил. Скорее всего, не успел заметить. Внимания не обратил.

Валерий осторожно повернул голову, стараясь разглядеть, есть ли у подруги сестры второй подбородок. Отвлёкся на её шарф, небрежно покрывающий пышные волосы, мягкими складками падающий вдоль бледных щёк, свободно обвивающий шею и плечи. Чёрное паутинное кружево, провязанное золотой нитью. Один его конец скользнул по узкому плечу и был с лёту пойман чьей-то мужской рукой, бережно возвращён на место. Марина, не оборачиваясь, кивнула, слегка шевельнула губами. Глаза опущены, тёмные ресницы — веером. Благодарила? Кого? Разумеется, Лёху. Как будто ничего не изменилось в мире за двадцать лет. Опять Лёха рядом с ней пристроился. И она... Тоже хороша, та ещё штучка, вырядилась не для похорон, для демонстрации экстерьера. Кокетничает, зараза. Умно, тонко. Стоп. Не, не Лёхи рука за шарфик подержалась. Лёха — вон, в другом конце стоит, дырки на ней протирает. А рядом с Мариной кто же? Фу-у-у, отлегло. Костя там, брат двоюродный. Ну, ему можно. Костю Валерий искренно любил. С ним много хорошего было связано. И бабуля Костю любила. Жаль, редко вместе собирались, редко виделись. Почаще бы надо.

Валерий вновь чуть повернул голову, скосил глаз. Марина стояла, всё так же опустив ресницы. Свечка в её руке горела сильнее, чем у других. Огненный язычок тянулся высоко, подсвечивая лицо тёплыми бликами. Каким же Валерий был дураком. Тогда, давно. Сразу после армии. И позже, зимой, через полгода. Или через полтора? Она позвонила ему сама. Просила починить серебряную цепочку, бабкино наследство. Денег у неё якобы на поход в мастерскую не нашлось. Стипендия маленькая, мать узнает — житья не даст. Ему хотелось в голос смеяться. Ничего умней придумать не могла. Глупее предлога не сыщешь. Да хрен с ней и с её цепочкой, починим. Паял он отлично. Согласился помочь с лёгкостью. Сам встречу назначил. На Таганке, в метро. Думал поболтать с Маринкой в тепле, намекнуть на бесполезность всяких происков. Вышло иначе. По закону подлости навалились срочные дела. Менять день и время свидания не стал, влом показалось. Так что он подлетел к Маринке, сиротливо стоявшей в центре зала на Таганской, толкаемой людьми, едва взглянув, торопливо взял спичечный коробок с цепочкой, буркнул:

— Покумекаю, что можно сделать. Ничего не обещаю. Звякни денька через три.

Побежал по делам. Чёрт его дёрнул обернуться разок. Она стояла такая несчастная. Смотрела ему вслед. Тоскливо, прощально. Сердце внезапно свело судорогой жалости. Плюнуть бы на дела, вернуться к ней. Ему захотелось вернуться. Сильно захотелось, нестерпимо. Сам себе не разрешил. Во-первых, после армии рядом с ней он начинал комплексовать, чувствовал себя дураком, полным ничтожеством. Без всяких к тому поводов. Во-вторых, его только познакомили с Никой, с Дюймовочкой. Ника казалась загадочной маленькой принцессой, робкой, стеснительной. Полная противоположность смелой и решительной Маринке. И подле Ники он не испытывал никаких комплексов. Наоборот, всё рос и рос в собственных глазах: самый сильный, самый умный, самый надёжный, защита и опора, самый-самый. Плечи широко разворачивались, подбородок тянулся вверх. Ника больше подходила на роль жены, подруги. Скромная, покладистая, нежная. А Маринка? Командир в юбке. Никто не указ. Ей не прикажешь, не рявкнешь на неё, кулаком по столу не грохнешь. Придётся соответствовать очень высоким стандартам. Сил соответствовать стандартам Маринки Валерий в себе не находил. Не по Сеньке шапка. Такую кралю любить надо на полную катушку. На руках носить, кофе в постель подавать. Валерию же хотелось, чтоб на полную катушку любили его. Не самому около жены прыгать, пусть жена вокруг любимого супруга хороводы водит. Представить не мог, какой командир из Ники с годами выработается. Разве этих баб наперёд угадаешь? Вон, про Маринку другое говорили. Мол, вся в семье, в заботах о мужике своём. Завидовали тому мужику. Кто ж знал? Как бы то ни было, но отдавал ей цепочку Валерий в другом настроении. В другом темпе. Опять встретились в метро на Таганке, в центре зала. Маринка заметно нервничала, облизывала языком губы, готова была сорваться с места, убежать по неведомым ему делам. А ему ни с того, ни с сего захотелось побыть с ней подольше. Удивил и её, и себя предложением: