На краю любви

Марина полоскала, отжимала тряпку, корячилась, перетаскивая и правильно, покоем, устраивая столы, к ним стулья, скамейки, добытые неизвестно где. И вспоминала, вспоминала, иногда замирая на секунду, чтобы полнее пережить свои воспоминания.

Валера должен был уйти в армию, уже получил повестку. То ли у его родителей денег на традиционные проводы не хватало, то ли ему проводы эти в кошмарных снах мерещились, но он пошёл иным путём. Позвал несколько близких ему человек в царицынский парк на берёзовый сок. Теперь, поди, попробуй, пособирай там берёзовый сок, костёр разведи — штрафанут, мало не покажется. А четверть века назад возможностей хватало. Почему-то приглашёнными к священному действу оказались и Ольга с Мариной. Отчётливо помнилось, как искали место для посиделок у костра, как расставляли пол-литровые банки под пластиковые, от шариковых ручек, голубые трубочки, пристроенные в аккуратные разрезы на тонких белых стволах. Почерневший ноздреватый снег, пропитанный талой водой, лежал во многих местах. Отдохнувшая за зиму, напоённая влагой чёрная земля, раскисшая в низинах, подсыхающая на пригорках, медленно, проплешинами и неровными полосами прямо на глазах освобождалась от надоевшего зимнего покрова. Никто из их компании не додумался надеть резиновые сапоги, все пошли в тёплых ботинках, в полусапожках на меху. Изгваздались, промочили ноги. Долго сушились возле маленького костерка, сначала опасаясь появления работников лесничества. Бесшабашная молодая радость бытия, свежая прелесть апрельского дня вскоре отогнали опасения. За прудом, на горе, из-за голых ветвей древних клёнов и лип кое-где поднимались поседевшие от времени стены недостроенного екатерининского дворца, проглядывали среди толстых стволов краснокирпичной кладки павильоны. В мутной по-весеннему воде пруда отражалось нестерпимо голубое, в белых завитках редких облаков высокое небо. Парни прикатили две большие, в чёрных лохмотьях коры, сырые коряги. Кое-как обсушили их на костерке, отмахиваясь от повалившего дыма. Оля с Мариной устроились на одной коряге, мужская часть компании оседлала другую. Лёхи тогда с ними уже не было. Лёха с осени в армии мантулил. На его место лучшего друга Валеры претендовал Генка. Он много шутил, постоянно бегал проверять банки, выгреб из карманов полупальто не меньше килограмма картошки и принялся веткой пихать клубни в глубь костерка, под образовавшийся тоненький слой золы и хрупких угольков. Картошины устраиваться в самом пекле не желали, выкатывались обратно. Генка чертыхался, менял прутик и снова гнал коричневые клубни в кострище. В промежутках между чертыханиями он дурашливым голосом напевал популярные песни, нарочно кое-где заменяя слова. Получалось смешно. Его ободранная старенькая гитара, изрисованная шариковой ручкой "под Хохлому", пошла гулять по кругу. Лерка тогда песню хорошую спел. Не эстрадную. Явно чей-то самодел. Ни до, ни после Марина её не слыхала. Он сидел прямо напротив Марины, смотрел на неё глубокими, бархатной черноты глазами и выпевал:

Много песен о тебе, Россия, спето.

На тебя с надеждой смотри вся планета.

Ты частушками расскажешь

И берёзками покажешь

Красоту свою, что сердцу дорога.

Немного корявые, но абсолютно точные слова незнакомой песни проникали глубоко. Раскрывали что-то внутри, чего раньше за собой Марина не замечала или стыдилась показать окружающему миру. И это что-то откликалось — сильно, чисто. Удивительным казался Лерка, незнакомым и... до чрезвычайности близким. Обычно в компании у подъезда он исполнял чуть-чуть из "Биттлз", чуть-чуть из "Машины времени" или Антонова. Ритмичные жёсткие мелодии, суховатые тексты, подспудная агрессия, насмешка. Мода, за которой не угонишься. И вдруг — нате вам! За душой у человека, оказывается, немало спрятано от посторонних глаз. Спрятано от издёвки ровесников, от тупого непонимания. Зато оно, спрятанное, так созвучно таящемуся в Марине, так близко, родственно. На прощание Лерка немного, самую малость приоткрыл створку раковины, куда прятался. Марина успела поймать момент истины, понять. И удивилась совпадению глубинного восприятия. Помстилась ей духовная близость с Валерием. Радостная лёгкость растеклась по организму. Если два человека столь точно совпадают в важных вещах, значит, созданы друг для друга, значит, одна на двоих дорога впереди ожидает. Ведь, как писали в средневековых алхимических трактатах, подобное притягивается подобным. О юность! Глупая и самонадеянная, даже когда образованная, о многих проблемах думающая, тонко чувствующая. Знать бы тогда, что жизни наплевать на все мудрствования человеческие. Со временем только постигаешь. Но в тот день, плавно перетекающий в вечер, радостно-пугающие мысли бродили в голове у Марины. Она под влиянием их сама бродила. Не могла усидеть на месте, подле Ольги. Вскакивала, петляла меж тонких берёзовых и осиновых стволов рядом с костром. Ловила на себе пристальный, изучающий взгляд Валерия. Словно он пытался найти, разглядеть в ней важное, необходимое для себя. Марина смущалась, краснея. Отворачивалась. Вся — испуг и надежда, надежда и испуг. Периодически притворялась глубоко задумавшейся. Сердце билось почти у горла, губы сохли, хотелось пить. Воды они с Ольгой в парк не взяли, не догадались. Зачем, если берёзовый сок будет? У парней в запасе имелась только водка. Ольга пару раз опрокинула в себя содержимое маленького, одного на всех, гранёного лафитника. Марина категорически отказалась. Спиртные напитки терпеть не могла. Водку никогда не пробовала, и пробовать не собиралась. Что о ней Лерка подумает? Позвал с собой сюда, на импровизированные проводы, песню ей хорошую спел, смотрит неотрывно. Неспроста ведь? Она водки выпьет, понесёт пьяную околесицу, опозорится. Опозориться просто, отмыться гораздо трудней. А вдруг он рассчитывает на неё? Вдруг про себя считает своей девушкой? Разве у этих парней разберёшь, что они на самом деле думают?

Берёзовый сок пили, когда синь неба начала понемногу темнеть, сгустились на подтаявших сугробиках тени от стволов, под кустами начали подмерзать лужицы, с пруда потянуло промозглой сыростью. Свою банку Марина приняла не от Генки, командовавшего парадом. Валерий, как виновник торжества, получил первую порцию и, повернувшись, предложил её Марине. Она взяла. Прямо таки схватила стеклянный сосуд обеими руками. Весь день хотела пить, умирала от жажды. Заглянула внутрь банки. На поверхности сока плавал меленький мусор, бр-р-р: крохотные лоскуточки бересты, щепочки, веточки, пыль непонятного происхождения. Сама жидкость казалась белёсо-мутной. Да бог с ним, пить хотелось нестерпимо. И она, стесняясь общего внимания, сделала первый глоток. Надо же, сладковато... Как ни старалась пить аккуратно, без жадной торопливости, всё равно опростоволосилась. Тоненькая струйка живицы побежала от угла губ к подбородку. Лерка заметил, сделал шаг и большим пальцем правой руки неторопливо, в одно движение оттёр струйку. Сразу отвернулся и больше к Марине не подходил, не смотрел на неё. Увлечённо болтал с приятелями, с сестрой. Марина мучилась неизвестностью. Ведь для чего-то её взяли с собой. Для чего-то получила за этот необыкновенный день сумасшедшее количество косвенных знаков внимания. Неужели он промолчит? Не попросит ждать его, не сделает хоть полшага к будущей одной на двоих дороге? И как ей быть? Самой задать вопрос? Прямо в лицо? Не посмела. Тащилась из парка, отстав от компании метров на пять. Про неё забыли. Пьяно веселились, шумели, размахивали руками. Ольга прицепилась к Генке, по очереди грея в кармане его полупальто покрасневшие, подзябшие от мытья в пруду ладошки. Марина не обижалась. Она сама была пьяна. От весны, от берёзового сока, от прохладного вкусного воздуха, от любви, от горя и счастья одновременно. Такой винегрет из чувств и вправду лучше одной переживать, без наблюдателей.

Тарелки, ножи, вилки, стаканы и рюмки, позвякивая, быстро занимали свои места на белых скатертях. Салфетки снежными лоскутками вспархивали и ложились рядом с тарелками. Руки привычно делали знакомое дело. Голова не участвовала. Творила варево из мыслей, образов. Марина горько усмехнулась. Так ведь и не посмела больше подойти к Лерке. Ждала его первого действия. Не дождалась. На всякий случай попросила тогда Ольгу:

— Спроси у него, Оль... Ты же с ним под одной крышей...

— Что спросить? — хитро прищурилась Ольга.

— Ну... — Марина замялась, — Ждать мне его из армии или не ждать, или по-другому свою судьбу устраивать?

— Ладно, поинтересуюсь, — снисходительно пообещала Ольга.

И у Марины появилась крохотная искорка надежды. В самом деле, можно объясниться через Ольгу. А то неопределённость измочалит, доведёт до истерики. Определённость возникла скоро. В мае между праздниками она получила известие: забрили. Не стала расспрашивать подругу по телефону, дотерпела до её появления у бабушки, у тёти Пани. Они устроились на большой шине возле подвала. Сладко и нежно пахли цветущие неподалёку кусты сирени. В чахлой, полузатоптанной городской травке, под самыми ногами девчонок прокладывали торную дорожку вечно спешащие по трудовым делам мелкие чёрные муравьи. Ворковали возле большой, просыхающей на горячем асфальте лужи голуби. Пили коричневую воду, залезая в неё по самое брюшко, трясли похожими на сплетённых толстых червяков лапками. Топорщили перья и снова призывно, гортанно ворковали. Весна, тепло, жизнь лезет из всех щелей к яркому солнцу. Марина сидела замороженная, занесённая зимней вьюгой безжалостной судьбы. Разговор у девчонок случился коротким.

— Ну?

— Что "ну"? Баранки гну, — Ольга язвительно хмыкнула.

— Оль, тебе что, трудно со мной поговорить?

— О чём?

— О том. Помнишь, я тебя просила?

— Не-а...

— Ты разговаривала с братом?

— Достала уже, — Ольга повернулась и зло посмотрела на подругу. Марина оторопела, не зная, не понимая причины столь откровенной агрессии. Раньше Ольга относилась значительно благосклоннее к сердечной болезни Марины.

— Я больше не буду к тебе приставать. Ты только расскажи, как вы поговорили. Мне нужно знать, понимаешь?

— Понимаю, — Ольга не думала остывать, продолжала злиться. — Хочешь правду? Получи! Он сказал, чтобы ты не ждала и не надеялась.

Солнце, близясь к зениту, припекало почти по-летнему. Марину колотил озноб. Она мёрзла от страшного известия, от беспричинной злобы Ольги, от беспощадной реальности. Надо было встать, уйти, расстаться и с Ольгой тоже, раз такой поворот вышел. Но Марина не смогла. Как ни странно, она любила подругу со всеми её прибамбасами, не хотела терять.

Масло шипело, тесто попискивало на сковородке. Это правильно. Тётя Паня всегда раньше говорила, что тесто для пирогов должно пищать под руками, а тесто для блинов — на сковороде. Первый блин не задался. Давненько у Марины первый блин не выходил комом. Всё оттого, что стояла она сейчас у плиты не с лёгким сердцем, не с доброй песенкой, не со светлыми мыслями. С обидами, с сожалением о несбывшемся нельзя творить колдовство, созидающее маленькие солнышки. И не только. Даже картошку надо варить с любовью и радостью в сердце. Так, как привыкла Марина готовить для своей семьи. Только любовь любви рознь. Чем, например, её великое чувство закончилось? Пшиком. Нет, не сразу после приговора Ольги надежда умерла. Могла сестра неправильно брата понять, ошибиться? Вполне. Надо самой вызнать. И когда тётя Варя позвала Марину с собой, всей семьёй ехать к Валерику в часть, — после присяги свидания разрешались, — Марина, не думая долго, согласилась.

Дорога оказалась длинной, утомительной. Возле части они мёрзли не меньше часа, прежде чем их пропустили через КПП и провели в домик для гостей. Солдатики бесцеремонно пялились, рассматривали, оживлённо переговаривались, видимо, косточки перемывали. Осень в тот год случилась ранняя. Холодная и промозглая. Служивые были экипированы зимней формой. Гости приехали в нарядных демисезонных одёжках. Марина промёрзла до костей, ей хотелось в туалет, но и заикнуться о том не смела. В домике для гостей отогрелась немного. Стояла у высоко устроенного маленького окошка, повернувшись спиной к залу. Неловко было смотреть на соседние столы, на сослуживцев Лерки, встречавшихся со своими близкими. Неловко было и на себе ловить их оценивающие взгляды. Лерка всё не шёл. Тётя Варя несколько раз посылала Олю с Мариной на улицу, встречать Валерика, на КПП посылала — узнать, поторопить. Марина не хотела шевелиться, в тепле её разморило. Изредка она посматривала в расположенное на торцевой стене низкое большое окно. Зал постепенно заполнился. Стекло большого окна запотело. Сквозь него почти ничего не было видно. Где-то вдалеке загорелся фонарь, освещая то ли ели, то ли сосны, не разберёшь. Мелькали тени. Марина всматривалась в очертания, разочарованно вздыхала. Но вот, вот промелькнули за окном два расплывчатых тёмных силуэта. Сердце больно ёкнуло, дыхание на секунду оборвалось. Она повернула голову, хрипло сказала:

— Тёть Варь, встречайте, Лера идёт.

— Нет, что ты, — усомнилась та. — Во-первых, он должен один прийти. Во-вторых, это в любом случае не он. Валерик у нас тоньше.

— Да он это, он. Я точно знаю.

Дверь скрипнула, дохнуло холодом, стёкла покрылись капельками воды. В полуоткрытом проёме стоял Валерий. В ворсистой шинели с зелёными погонами, в серой зимней ушанке. Коротко стриженый, с оттопыренными покрасневшими ушами. Совершенно новый, незнакомый, страшно дорогой и милый. Только тёмные глаза мерцали по-прежнему загадочно и насмешливо.

— Я же вам говорила, что это Лера идёт, — пробормотала она обомлевшей, растерянной, проворонившей сына тёте Варе. Дальше сама Марина существовала словно во сне. Молчала, пялилась в доски некрашеного стола, изредка косясь на Лерку, отказывалась от еды и умирала со стыда. На то, зачем ехала, не решилась. Лерка старался на неё внимания не обращать, испытывал очевидную неловкость. У ворот части, провожая гостей, сухо пожал ей руку. Стемнело. Пошёл снег. Сильно пахло морозно-хвойным духом елей и сосен. Прожектора на крыше КПП лениво и беспорядочно перемещали лучи в пространстве над головами людей. Лерка замялся на несколько долгих секунд. Обнять, может, даже поцеловать на прощание? Она прочла гамму чувств, мысли и сомнения по его лицу. Раздумал. Пожал руку. Дура. Вот дура. Опозорилась только.

Горка румяных блинов росла. Умела Марина печь их одинаковыми, тёплого цвета южного загара, тоненькими, дырчатыми. Ни одного подгоревшего. Марина вообще многому за прошедшие годы научилась. С одним справиться не могла. Комплексовала по-прежнему отчаянно. Прятала свой страх, свою неуверенность, делала вид, будто нет их. Вероятно, именно комплексы подвели её много лет назад. Тётя Варя позвала Марину ещё раз съездить с ней в Дмитров, к Валерику. Только она, мать, и Марина, никого больше. Господи, как тогда разбушевался отец Марины. Орал, что не допустит очередного унижения дочери. И без того она вешается парню на шею, навязывает себя, потеряв всякий стыд. Осрамила семью перед знакомыми, перед соседями.

— Если ты поедешь, пеняй на себя! — заходился в крике отец. — Домой можешь не возвращаться! Ты мне тогда не дочь!