На краю любви

— Пойдём на улицу, постоим, покурим?

Её лицо вспыхнуло. Осветилось радостью.

— Пойдём.

На улице были синий прозрачный вечер, расплывчатый свет неоновых фонарей, людской поток, шум проезжающих машин и снег. Какой шёл снег! Крупные пушистые хлопья неторопливо кружили в воздухе, поблёскивая на свету, мягко ложились на шапки и шубы прохожих, на перила, ограждающие пешеходную часть, возле которых Валерий с Мариной остановились, ложились на сугробики по обочинам протоптанной дорожки. Словно снежинки медленно танцевали под неразличимую ухом музыку. Сказочный вечер. Валерию померещилось, что среди большого шумного города они оказались на необитаемом острове. Только он и она. Совершеннейшее наваждение. Он молчал, не лез в карман за сигаретами, боялся спугнуть прекрасный мираж. Ни до, ни после ничего подобного с ним не случалось. На Марине было неудачно сшитое пальто, которое сильно полнило её. Но оно не вызвало у Валерия никаких других эмоций, кроме умиления. И шапочка из лисы, похожая на детскую эскимоску, только без длинных "ушей", умилила. Шапочка застёгивалась у подбородка по-детски же, на большую деревянную пуговицу. Но лицо... Прелестное, с грустинкой лицо в ореоле рыжего с белыми пятнами меха запечатлелось в памяти на всю жизнь. Если Валерий среди бытовой суеты вдруг вспоминал Марину, то по большей части ему блазнилось грустное бледное лицо, окаймлённое рыжим мехом. Она сама тогда не выдержала напряжения минуты. Молчание, видимо, тяготило её. Достала из сумочки пачку "ВТ", угостила его. Нечаянно разрушила очарование, волшебство. Они закурили, перебросились несколькими общими фразами. Неловкость происходящего мешала обоим. Он не мог нормально вести себя, подавленный только что пережитым. Смущался, комкал слова. Пальцы его дрожали, когда возвращал коробок с запаянной цепочкой. Слушал такие же корявые слова благодарности. Мучился нелепостью творимого. Боялся лишний раз рот открыть. Ещё немного и заикаться бы от волнения начал. Лихорадочно собирал ускользающие мысли в кучку, напрасно ища предлог удержать её рядом, пойти с ней не спеша по бережно укутывающейся снегопадом разноцветной вечерней Москве и смотреть, смотреть, как застревают лохматые снежинки в ресницах той, которая... Чёрт, когда нужно до зарезу, ничего путного в голову не приходит. Пусть тогда она... Валерий ждал от Марины... Чего? Чуткости, проницательности, инициативы. Она всегда первая шла навстречу. Неужели так сложно догадаться о происходящих в нём метаморфозах, неужели по нему не заметно? Не поняла, не заметила, не почувствовала. Неуклюже распрощалась, сделав гордо-достойную мину. В глазах у неё полыхнуло смятение. Или почудилось? Повернулась, ушла, растворилась в снегопаде. Валерий столбом стоял на месте. Облажался, кретин. Упустил. Отчётливо осознал — не вернуть. Побежать, догнать? В принципе, можно. Догнать, положить руку на плечо — властно, по-хозяйски. Идти рядом с полным, неоспоримым правом. Так ведь не посмеет. Ну, догонит, а дальше? Она возьмёт и посмотрит удивлённо, спросит холодно: "Ты что, рехнулся?" Плечо из-под руки вывернет. Только не это, этого не перенести. Наверняка бы знать, тогда... он даже не решился рассказать сестре о встрече с Мариной. Да и зачем? Ольга от подруги сама узнает. Не может быть, чтобы девки не делились тайнами. Ему лучше делать вид индеферентный. Дескать, починил цепочку, встретились пару раз, что с того? Почему хорошему человеку услугу не оказать? Ждал в глубине души вопросов сестры. Надеялся в разговоре как бы случайно кое о чём выведать. Номер телефона, например, новый адрес, по которому Марина с родителями переехала. Живи она на старом месте, проще её отловить, с понтом случайно встретились. Поехал к бабке в гости и... Оля вопросов не задавала, о подруге не заговаривала. А он струсил, не отважился первым тему поднять. Затем решил, к лучшему получилось. Не надо меж двумя девушками выбирать, рваться, жилы тянуть. Сосредоточился на Дюймовочке. Жалел ли он об этом? Валерий не знал, и знать не хотел. Мелькнуло совсем близко нечто хрупкое, нежное, обманчиво красивое, обдало тонким дивным ароматом, кануло без следа, оставив тоску по несбыточному. На кой ляд нормальному мужику разные слюни в бантиках? Вообще, по себе дерево надо рубить, за Никой приударить. С деревом по себе, с Никой, проще, понятнее. Он ей — чертежи для института, она ему — восторженно-благодарное отношение. Никаких тебе комплексов, беспомощного замирания сердца, по ощущениям где-то в горле, никакой боязни не понравиться, не подойти. Тянуться вверх, совершенствоваться, соответствовать ожиданиям тоже не обязательно. Для Ники он и так хорош во всём. История с цепочкой постепенно вспоминалась реже и реже, подёргивалась туманной дымкой. Будто не с ним было, будто очень давно он посмотрел красивый фильм о любви и заболел ненадолго этим фильмом. Почему сегодня столь ярко, зримо восстало прошлое? Маринку, наконец, встретил, ясен пень. Вон, стоит как монашка, крестится.

— Ты чего, малый, вертишьси! Стой смирно, не егози, — цыкнула расположившаяся рядом старуха, больно ущипнула за руку, зыркнула бешеным оком. Повернулась и укоризненно взглянула мать, тётка еле заметно неодобрительно покачала головой, отец сердито выпятил нижнюю губу. Осуждают. Лучше бы этих ворон верующих осудили. Служба идёт, значит, верующим проникнуться надо, уйти в молитву, в ощущение причастности к великому таинству. А некоторые из них заместо внимания божественному обычных людей контролируют, лаются цепным псам подобно. Будь его воля, Валерий сейчас очистил бы дом от этих чужих, траченных молью чучел, которые здесь по неизвестной причине распоряжаются, задают общий тон, и под которых подстраиваться вынуждены все присутствующие, даже мать с тёткой — фактически главные действующие лица после бабушки. Ладно, недолго терпеть осталось. Начнут готовиться к выносу, и можно тогда будет самым зловредным из этих перечниц пару раз рыкнуть: "Куда лезешь, старая?! Чего под ногами путаешься, дело сделать не даёшь?" Отведёт душу. А то слетелись, падальщицы, целая стая, свет застили.

Служба быстро подходила к концу. Хорошо, поскольку ноги и шеи у всех затекли. Свечки, почти догорев, горячими "слезами" обжигали пальцы. Люди морщились, вздыхали. Батюшка разрешил начать прощание. Обычно в подобных ситуациях гражданская панихида разворачивалась. Вперёд выдвигались по старшинству, по значимости, по близости к покойному люди, которым полагалось вспомнить лучшее об усопшем, произнести добрые, тёплые слова. Щаз-з-з! Как же, дали эти ведьмы нормально попрощаться. Удавятся раньше. Начали командовать, кто подходит к гробу, куда поцеловать нужно, в какую сторону отойти. Валерий подчиняться не думал. Дольше всех возле бабушки стоял, насмотреться старался, запомнить. Сунулась к нему та карга, что ущипнула больно, и Валерий с удовольствием вернул ей бешенный зырк, процедил, наслаждаясь, сквозь зубы:

— Ты кто здесь такая? Ты чего распоряжаешься? А ну, отойди отсюда к стене! Без тебя разберусь.

Карга охнула, испуганно отскочила, закрестилась меленько, бормоча дрожащей скороговоркой:

— Батюшки...батюшки святы... спаси мя... сохрани и помилуй... изверг рода человеческого...

Слышны были лишь отдельные узелки из слов и вздохи. Часть возмущённой тирады она, скорее всего, в уме проговаривала, боялась нового щелчка по носу. Так ей и надо, этой... Выполнив положенный ритуал, Валерий уступил место сестре, а сам ввинтился в толпу, ища Марину. Марины на прежнем месте уже не было.

— На кухне Маринка. Ножами орудует, кастрюлями, — пробасил над ухом знакомый голос. Лёха. Надо же, догадался, кого старый друг выискивал. Сознаваться, что пойман за руку, Валерию не хотелось. Он легко, небрежно ответил:

— На что мне Марина? Я тебя искал. Давай вон туда встанем, пообщаемся малька. Давненько, Лёха, не виделись.

— Давненько, — согласился Лёха, притворяясь, будто поверил. Без особого успеха, правда, притворился. Скепсис во взгляде проскользнул.

Они протолкались к сдвинутому с привычного места дивану, частично заваленному пальто, куртками и плащами провожающих. Примостились там кое-как. То и дело приходилось подтягивать длинные ноги, чтобы находящиеся пока в броуновском движении гости не спотыкались. Заговорили скупыми фразами. Кратко. Сообщая о себе основное. Для обстоятельной беседы время и место казались неподходящими. И потом, скоро гроб тащить. После. За поминальным столом, на перекурах между сменой блюд, вот тогда можно будет поговорить детальнее.

— Ты что это, девка, конца службы не дождалась?! Ты ведь кем Прасковье Никитишне? Люди бают, навроде внучки? Должна была до остатнего конца стоять, подойти прощаться, к батюшке под благословление.

Марина оторвалась от большой, похожей на таз миски с тестом для блинов, разогнулась, не выпуская из руки весёлку. В дверях стояла достаточно пожилая особа, совершенно незнакомая, очень грозная и сердитая. Лицо её, цвета старой, пожелтевшей от времени бумаги, туго обтягивал допотопный чёрный плат, сколотый у подбородка огромной английской булавкой. Кофта и юбка напомнили старые-старые советские фильмы о преобразовании деревни. Тот ещё экземплярчик. Предмет неведомо чьих археологических раскопок.

Экземплярчик упирался сморщенными кулачками в искривлённые возрастом бока, супил брови, недобро поблёскивал маленькими, с горошину, мутными глазками.

— А вы, собственно, кто? — осторожно и вполне миролюбиво поинтересовалась Марина. Вдруг это какая-нибудь близкая или любимая родственница тёти Пани, вдруг имеет право распоряжаться?

— Тебе что за дело? Ты слушать должна, что тебе старшие грят! — воинственно заявила предполагаемая родственница. А крохотные мутные зенки метнулись таки тревожно в сторону. Всё сразу прояснилось. Из этих, из общественниц, набежавших посидеть за обильным столом, покомандовать, погнобить родственников точным знанием похоронных ритуалов. Любят же некоторые бабульки сию процедуру. Хлебом их не корми, дай кого-нибудь на тот свет по всем правилам проводить.

— Ну, вот что, бабушка, — Марина полностью развернулась к старенькой командирше, подпустила в голос несколько металлических нот. — Я вам не дочь, не внучка, не племянница. Им указывайте. И тыкайте им.

— Счас! — фыркнул археологический раритет. — Разбежалась! Вумная какая!

— Что? Чем учить, взяли бы сковородку да вместо меня блинов напекли, кутью доделали. Много вас тут указчиков ходит, а помощь оказать, глянь — и нет никого.

— Не кухарить сюды званы. Для сковородок ты здесь дадена.

— Угу, угу, — покивала головой Марина с напускным сочувствием и неожиданно рассердилась, пошла танком на бабку. — Ну-ка, брысь с кухни, специалистка! Иди отсюда, не отвлекай!

— Я тебе! Я тебе! — вскинула "специалистка" сухонький кулачок.

— На! — Марина, не оборачиваясь, протянула руку, нащупала, схватила большую чугунную сковороду, резко ткнула ею в сторону поднятого в жесте "no pasaran" кулачка. — Блины давай пеки, оказывай реальную помощь.

"Специалистка", решив, что сейчас её на деле пристроят к плите, мгновенно растворилась в воздусях. Как чёрт от ладана, так она от сковороды, — усмехнулась про себя Марина. И тут же сообразила: раз бабка сунулась на кухню, значит, грандиозное церковное действо закончилось, сейчас тётю Паню выносить будут. Она мигом скинула фартук, вытерла грязным полотенцем липкие от теста пальцы, поспешила в прихожую. Опоздала. В прихожей, на лестничной площадке толпился народ. Через распахнутую настежь входную дверь успела заметить углы обтянутого красным сатином гроба. Рядом с красно-чёрными траурными оборками мелькнули пегие от седины, но достаточно пока тёмные, перец с солью, волосы Лерки и соломенного цвета шевелюра Лёхи. Да что же за день такой?! Последний взгляд на тётю Паню кинуть и то не успела.

Вернувшись на кухню, Марина тяжело опустилась на первый попавшийся табурет. Автоматически достала сигареты и закурила. Чего там, за несколько часов успеет проветриться. А вот ей бы успеть справиться с поставленными задачами. Для начала вымыть полы в обеих комнатах, в коридоре, поставить столы, постелить скатерти. Остальное позже.

Орудуя шваброй, Марина размышляла о разных превратностях жизни, о судьбах людских, о счастии каждого отдельно взятого человека. И неожиданно дошла до крамольной мысли, что счастья, к которому все стремятся, в смысле — постоянного счастья, нет и быть не может. Бывают лишь краткие моменты, во время которых ты испытываешь счастье. Испытываешь, но зачастую не можешь распознать его, застигнутый врасплох. Ты, как правило, бываешь не готов к тому, чтобы остановиться, увидеть, осознать — вот оно, счастье, — вдохнуть его полной грудью, просмаковать до мельчайших нюансов, запечатлеть в памяти во всём его радужном спектре. Просто радуешься. И лишь много позже, оглядываясь назад, понимаешь: в тот день, в те минуты тебя осенило своим крылом счастье. Как бабочка, на секунду коснувшись цветка, летит к другому растению, так и счастье заполняет душу, чтобы, не задерживаясь надолго, покинуть её, отметить и других, распределить равномерно среди достойных свой аромат. Вот. Например, было Марине лет двенадцать. Околачивалась она возле подъезда, в котором жила тётя Паня. Околачивалась не просто так, караулила. Ждала, когда Ольга пообедает и выйдет на улицу. Марина терпеь не могла сидеть рядом с Ольгой во время её трапезы, разглядывать содержимое чужих тарелок, испытывала вяжущую сознание неловкость... Потому караулила подругу на улице. А день был замечательный. Тёплое, ласковое сентябрьское воскресенье. Ещё хватало зелени, солнечного мягкого света, не задувал порывами холодный ветер, не бежали по небу волчьей стаей тучи, не побурели налитые алым соком рябиновые гроздья, воробьишки по-летнему звонко, бодро дрались за хлебную корку. И на душе было хорошо, уютно, спокойно. Мимо прошёл Лерка, торопясь к обеду. Это тоже показалось замечательным. Марина знала его смешную манеру, не дойдя шагов десяти до подъезда, повернуть голову сначала вправо, потом влево, осмотреться по сторонам. Он из дома так же выходил. Сделает несколько шагов от подъездной двери и обязательно головой покрутит, приметит происходящее неподалёку. Тогда неподалёку маячила она. Лерка вдруг снизил скорость, притормозил и широко, доброжелательно, ярко улыбнулся Марине. Наверное, сам от себя подобного не ждал. Смутился, прибавил ходу, влетел в подъезд. А Марина замерла, греясь в почти осязаемом тепле его улыбки, охватившей золотистым сиянием всю её с головы до ног. Ощущение было могучим, стойким, долго не стиралось в сердце. Да и сейчас ещё, стоило вспомнить тот случай, как сразу удавалось восстановить драгоценное воспоминание едва ли не во всей его полноте. Немного золотой пыльцы с него, конечно, осыпалось со времён далёкого детства. Но внутренний неподдельный свет улыбки Марине удалось сохранить, пронести через годы в душе, в памяти. Быть может, тогда она впервые столкнулась с прикосновением счастья... Понимание пришло много позже. Если посчитать, сколько подобных прикосновений наберётся? Радостных достаточно. А вот моментов настоящего счастья? Ещё один эпизод в связи с подсчётами вспомнился. Легко выплыл из глубин сознания на поверхность, вот, де, я, бери, пользуй.