Лилия в янтаре (полная версия)

Не обращая внимания на продолжающиеся бесконечным потоком вопросы Гвидо, я стащил его с набережной на берег и окликнул Вито по имени. Тот медленно повернул голову и оглядел меня с полным безразличием на лице.

— Ты кто такой? — и голос уже со взрослым баском.

— Меня тетушка Мария за тобой послала. Быстрее возвращайся.

— Чего так?

— Беда.

— Какая еще беда?

Нет он не тупой. Наверное. Просто характер такой. Да и жизнь у него размеренная, без стрессов: наловил рыбы — продал в монастырь, излишки — на кухню; не нужна рыба — поправит ограды в монастыре, там вскопает, тут прибьет, грядки польет. По воскресеньям в церковь. По праздникам — ярмарки и развлечения на городских площадях. Ни врагов, ни войны никакой нет, давным-давно не было, и не будет. А если и была когда война и еще когда случится, так то вон, подесты, капитана войны, да богачей проблема, а не монастырского работника. Действительно, какая беда?

— С Паолой беда будет, если не поторопишься. Сматывай удочки. Сеть потом подымешь. Вечером вернешься.

Это его пробирает. Паола его старшая сестра, но всего на год — они все погодки — и он сам за старшего, вместо отца, а потому реагирует даже на непонятную угрозу.

— А чего случилось-то? — хмурится он, но уже вытягивая леску из воды.

— Тетушка Мария тебе все расскажет. Да, и мы с тобой поплывем.

— Это зачем еще?

— Вот, — показываю ему сверток с продуктами. — Все, что надо я купил. Сам передам.

— А что это там у тебя?

— Это для тетушки Марии. Ты давай быстрее, а то опоздаем!

Опаздывать, даже незнамо куда и почему, Вито не хочет: тревога за сестру придает энергии и уже через минуту он усиленно машет веслами. Плыть нам недалеко, всего лишь почти напротив через речку, в Ольтрарно. Там мы почти бегом, насколько позволяет раненый Гвидо, которого уже тащит Вито, минут пять петляем по узеньким, кривым улочкам, и вот дом донны Марии. Такой же желто-коричневый, двухэтажный, с красной черепичной крышей. Все это время Гвидо, слава Богу, молчит, а Вито пытается выведать у меня, кто я такой и что, собственно, случилось. Со мной-то понятно, я сын одного хорошего знакомого, а вот что случилось — это к тетушке. Вито вламывается в дом со все возрастающей тревогой на лице. В большой комнате на первом этаже, объединяющей и кухню, и столовую, и гостиную, он застает все свое женское семейство в полном составе, спокойно занимающееся своими делами. Мария, стройная брюнетка лет 35-40, и две девочки, Паола и Лоренца, прекратив разговор, удивленно уставились на тяжело дышащего Вито, с полубессознательным Гвидо на плечах, и на меня.

— Тетушка, что случилось? — взгляд Вито мечется от Марии к Паоле, но не находит объяснения, что же тут за беда такая.

— Ничего, — голос Марии был спокоен, но на лице я заметил тень тревоги... или я просто уже знал, что замечать? — А с чего ты решил, что что-то случилось?

— Но вы же послали за мной... — Вито повернулся ко мне, словно за подтверждением. Гвидо уже было так плохо, что он даже поздороваться не мог, совсем повиснув на нашем провожатом. Мне этикет был пофигу, я молча смотрел на донну Марию, стараясь сделать взгляд по-многозначительней и по-таинственней.

— Вот этого юношу? — сразу же схватывает на лету Мария. — Нет, я никого не посылала за тобой.

— Но он сказал...

— А кто это? Погоди, может юноша сам представится и объяснит, что тут происходит.

— Он сказал, что с Паолой беда... будет, если не поспешить... и вот какой-то сверток... он же сын Грицко...

Мария с Паолой быстро переглянулись и тетушка с прищуром уставилась на меня.

— Я не знаю такого имени. С Паолой, значит, беда? — она подошла вплотную ко мне. — И что же за беда, сын Грицко? И кто такой Грицко?

Я пожал плечами. Действительно, почему Грицко? Я ведь мог и Вано, и Резо, и Петро сказать. Назваться сыном Джордано Бруно мне даже сам не знаю что не позволило.

— Представления не имею. Но про беду — это правда. Донна Мария, Гвидо ранен, нельзя ли попросить Паолу помочь ему, а я пока вам все объясню?

— Паолу? — опять быстрый перегляд.

— Ну да. Ведь она уже пробовала лечить?

Лицо Марии каменеет.

— Кто ты такой? — у-у-у... таким тоном можно темной ночью до инфаркта напугать.

— Меня зовут Ружеро, и я принес вот это для Королевы Светляков. — я протянул ей сверток с продуктами и фляжку с водой. — На ужин. Ведь сегодня 15-е августа, ночь полной луны.

Мария развернула сверток. Ей было достаточно беглого взгляда.

— Вито, — сказала она не отворачиваясь от меня. — Отведи раненого в комнату к Паоле.

— Тебе надо сеть забрать. — сказал я ему когда парень спустился обратно. Вито был в полной растерянности, это читалось на его лице. Тут явно что-то происходило, а он ничего не понимал, и он собирался начать это выяснять. Но ни мне, ни Марии это было не нужно.

— Иди. — подтвердила Мария и с нажимом повторила, — Иди, Вито. Иди. Забери сеть. Возвращайся после заката. Лоренца, пойди с Вито, поможешь ему. Паола, — повернулась она к старшей девочке, когда брат с сестрой вышли за дверь. — Займись раненым.

Паола молча кивнула, бросив на меня подозрительный взгляд, и поспешила вверх по деревянной лестнице. Мария подождала, пока она не уйдет, и бросила мне:

— Пойдем на кухню. Мне нужно закончить готовить ужин, ну а ты пока расскажешь мне, кто ты такой и что все это значит.

Я без споров последовал за ней, внутренне усмехаясь. Ужин... да, ножом она ловко владеет. И не только рыбьим трупикам может не поздоровиться. Когда я в позапрошлый раз не угодил ей с ответом, она меня чуть не прирезала насмерть. Но теперь я к ее вопросам был готов. Не обращая внимания на то, что взятый ею тесак явно был неудобен для нарезки овощей, я спокойно сел на скамью рядом.

— Рассказывать, кто я такой слишком долго, донна...

— Так я и не тороплюсь и тебя не гоню. Пока ужин сготовлю, пока поужинаешь с нами... Кстати, что ты там про ужин-то какой-то плел? И зачем ты мне вот это принес?

Я покачал головой.

— Чтобы замесить тесто и испечь его полумесяцами для трегвенды, разумеется. Как и заповедано:

мужчины и женщины в свете костров

очистят тела наготой благородной,

покуда последний из давних врагов

не ляжет покрытый землёю холодной.

во мраке игру Беневенто начните

и трапезу ночи вы так освятите...[7]

(Aradia, Gospel of the Witches, by Charles G. Leland, [1899]. Перевод автора.)

— А времени не так уж много, донна Мария. По крайней мере, чтобы рассказать все, да так, чтобы вы поверили. Давайте, чтобы не ввергать вас в соблазн пырнуть меня этим ножом, сразу скажу вам, что я не только не шпион инквизиции, но и вообще не католик.

— Да будь ты хоть иудей, мне-то что инквизиции бояться?

— Пока ничего. Я же сказал, что беда еще только случится. А пока они ничего не знают о двух стрегах, тетушке и молодой племяннице... но-но! Не спешите меня убивать, донна. Узнают они не от меня, а, как всегда, от ваших добропорядочных соседей. Осторожней надо быть, донна.

Я пытаюсь успокоить себя, свою совесть. Пытаюсь убедить в том, что я не вру, в первую очередь себя. Да, скорее всего ведьм бы все равно схватили. Да, скорее всего их заложили бы именно соседи. Хотя ничем, кроме целительства, они не занимались... ну, тетка, конечно, участвовала в чествованиях Дианы с непременными оргиями после освященного ужина, а Паола пока еще была мала для этого. Их наверняка скоро повязали бы и без меня. Но... но. Вот именно, что но. Это в погоне за мной сюда придут псы господни. Это из-за меня допросят соседей и те, мешая правду с полным бредом, будут топить соседку, у которой не раз просили помощи то со сглазом, то с несварением. И девочку, которая по неосторожности залечила соседскому котенку загноившиеся глазки, не забудут. Это именно из-за меня эту женщину, девочек и мальчишку схватят и будут пытать... Но мне-то что делать? Мне-то где еще искать помощи, чтобы вырваться из этого долбанного дня сурка? Меня когда перестанут убивать? Мне некуда больше бежать. Меня обложили так, что я нашел только одну узенькую лазейку. И я надеюсь, что на этот раз псы останутся с носом.

Стрега со вздохом отложила тесак в сторону.

— Ты ничего не сказал о себе, кроме имени.

— Моя история... она либо очень долгая, либо очень короткая. Они разные, и каждая из них будет правдива. Я и сам не знаю, которая именно более заслуживает внимания, и какую можно назвать настоящей. Рассказывать обе слишком долго и лишь запутает и вас и меня, а времени, как я уже сказал, у нас нет. Нам нужно уйти еще до утра. Утром, а может и раньше, здесь будут инквизиторы...

Как вместить свою жизнь и свою смерть в один короткий рассказ? Свою радость и боль, своё счастье и свой страх, любовь и безразличие? Я жил, и я умер. Сам миг смерти ничем не отличался от банальной потери сознания, или, если кому повезло никогда его не терять (а тем паче в него никогда не приходить), то от провала в наркоз. Тоже мимо? Везёт же некоторым. У меня-то в мои неполные 60 всего этого было в избытке. Правда, по молодости сознание терял только когда в челюсть хорошо прилетало. Но молодость, молодость моя... оставила меня в двухкомнатной квартире наедине с зубастой и колючей инопланетной формой жизни, которая когда-то выбрала меня объектом некоего своего инопланетного эксперимента и — с непонятными мне до сих пор целями — вступила со мной в общественно-одобренные сексуально-экономические отношения. Так, по крайней мере, мне иногда кажется. Теперь. Раньше всё было по-другому. Раньше этот инопланетный разум был Маришкой — самой красивой, умной, доброй, и нежной девочкой в мире. Но её молодость сбежала вместе с моей. Они, наши молодости, наверняка взявшись за руки (точь-в-точь как когда-то мы с Маришкой, когда с разбегу сигали с обрыва в заполненный водой карьер, гордо именуемый озером), весело хохоча и радуясь друг дружке и своей свободе, ушли от постаревших нас, скучных, погрязших в ссорах, болезнях, поисках скидок и ожидании распродаж ради копеечной экономии. Мы ведь бросили их одних. Мы отказались от них. Мы предали их, каждый свою молодость и свою любовь. Предали так подло и больно, как могут только предавать самые верные и близкие. До разрыва души. До нехватки воздуха в спазмированных лёгких. До развала мира на бессмысленные пиксели. Как могут предать и бросить любимые папа и мама. И они ушли. И её, и моя молодости долго терпели, надо отдать им должное. Долго пытались растормошить нас, вызвать былые эмоции, разбудить так недавно, казалось, испытываемые чувства. Ведь мы же с Маришкой ещё, казалось, совсем не так давно были те ещё оторвы. Вот и надеялись они... Но мы всё глубже впадали в угрюмую спячку и настойчиво отпихивались от них всем, чем могли. Стоит ли удивляться, что нашим молодостям, которые, я уверен, по прежнему до смерти любят друг друга, надоели эти два безнадёжных туловища? Я, хоть и обижаюсь на них за это, и ругаю их всякими словами, но понимаю, что они правы. Развлекаются теперь где-то. Вобнимку прыгают с парашютом, целуются, вися в километре над землёй... всю дорогу от остановки играют льдинкой в футбол для двоих, не отпуская рук... и у них там, где бы они сейчас ни были, всегда, всегда, всегда ясное, солнечное, искристое утро... А мы остались куковать в двушке вчетвером если считать ненависть зубастой инопланетянки ко мне, и мой рак. Ну, о нашем склочно-скандальном каждодневном со-бытии рассказывать неинтересно, да и вспомнить-то кроме постоянных ссор нечего. О чём были ссоры, с чего они начинались — я давно уже перестал обращать внимание и стараться понять. Так бы и продолжалось наше унылое существование сплошь из серых вечеров и никчёмных ночей, скрашиваемое только работой в лаборатории, если бы не рак. С него всё началось. Точнее, он всё закончил. С раком поджелудочной редко живут больше полугода. Я прожил почти год. Ну, как прожил... Последние 5 месяцев — непрекращающиеся, адские боли. Страх был постоянным, но хуже всего было ночами, когда обострялось понимание абсолютной беспомощности, безнадёжности и одиночества. Днём иногда звонили друзья. Ночью я понимал, что уже вычеркнут и не нужен никому. Ночью была тишина. Ни разговоров, ни пожатия рук. Ни телефонных звонков. Никого рядом. Жена за стенкой, но это не то. Да, друзья поднимут трубку и сочувственно выслушают, если позвонить. Но зачем? Зачем звонить? Я прекрасно понимаю, что за этими ободряющими, или сопереживающими (в зависимости от собеседника) междометиями, будет прятать свой мокрый носик стыдненькое такое, конфузливое желание поскорее этот неприятный разговор закончить и вернуться к своим делам. Ко сну, к книжке, компьютеру, телевизору, к мягким женским грудям, наконец. К чему угодно, только бы отодвинуть от своей нежной души неприятное напоминание о смерти. Близкой смерти. Чужой близкой смерти.

И боль. Боль. Боль...

Но даже боль не заставила меня пожелать умереть или принять смерть. Сначала я принимал морфий, который немного помогал, но последние 2 недели я провёл с болью один на один. Почему? Потому, что стало ясно — конец близок. Вот-вот я откинусь. Помирать же мне полагалось в твердом уме и трезвой памяти (или наоборот). Это не так просто, скажу я вам, сохранить ясный рассудок, умирая от рака. Тем более — от рака поджелудочной. Для этого были приложены немалые усилия, что немало способствовало моим предсмертным мукам. Но, как было верно замечено, жить захочешь — еще не так раскорячишься. Только так, если верить Лиле, у меня появлялся махонький такой шансик поздоровкаться со смертью, но договориться о ещё одном свидании как-нибудь в другой раз. Потому, как, померев, я вовсе не горел желанием отправляться туда, куда попадают все псы, тем более, что ни в это место, ни в его знойную противоположность я не верил.

Вобщем, закончилось тем, что рак сделал, зачем пришел: я, подергавшись и посучив ногами, а, может, и обмочившись напоследок, чуть не визжа от отчаяния и страха, помер-таки. Так вот. Несмотря на трезвый ум и память, понятия не имею, был ли какой временной промежуток между моей смертью и... ну, скажем, прибытием. И если был, то чем заполнен. Не знаю. По ощущениям, в один миг вдруг стало хреново по-другому.

Короче: у моих приятелей-экспериментаторов таки получилось. Фокус-то в том, что прибыть я мог только в бессознательное тело примерно такого-же горемыки как я, то есть одной ногой на том свете. Билет в один конец, второй попытки не предусмотрено. Так что вполне могло статься что я бы опроверг аксиому что двум смертям не бывать. Но шанс был. Не только от старости люди умирают. Выкарабкаться, из умершего попав в умирающее тело — та ещё лотерейка.

Тут, наверное, стоило бы рассказать про Лилу и про то, как эта непонятная и некрасивая женщина прибилась к нашему хоть как-то научному заведению. Обязательно расскажу. Персонаж она крайне интересный. И имя необычное для наших широт: Лила. Сомневаюсь, что осведомлённость нашего отдела кадров простиралась очень уж далеко за пределы её фамилии. Но пока по порядку.

Лила дала мне фантастическую, нереальную, сумасшедшую, да что там — просто безумную надежду, с абсолютной уверенностью и с каким-то, как мне казалось, спокойным знанием дела, словно из собственного опыта, рассуждая о бессмертии разума. Я поверил в её сказки. Но ладно — я! Я — особое дело. На пороге смерти очень легко поверить во что угодно. Лила заразила этой идеей всё моё войско, всю мою лабораторную рать, включая циничного бытового пьяницу Толика. Круто замешивая дилетантское понимание нейрофизиологии и нейрохимии с метафизикой и индуизмом, она, затягиваясь "кэмелом" и прищуривая от дыма глаз, во всех деталях рассказывала нам о переселении душ. Правда, слово "душа" в этом контексте не звучало. Зато было много об информации и о её сущности; о её неуничтожимости; об информационном поле; о ноосфере; о мозге, как о мультиразмерном рецепторе и трансмиттере информации; о разуме, как об особой форме высокоорганизованной и устойчивой структуры; о том, что да, жизнь это таки способ существования белковых тел, тут классик не ошибся, но разум — есть способ существования информации; о том, что с точки зрения информации белковая эволюция не обязательна, но возникновение разума — неизбежно, как неизбежна кристаллизация в перенасыщенном растворе. Мы много узнали о пране и абсолютной истине, о континуумах, даймонах и эгрегорах. Об отличиях иудаизма от христианства и ислама, и об анимистических религиях, а также о разнице между политеизмом и пантеизмом. О том, какое место занимала идея "души" в раннем язычестве и об эволюции этой идеи в последующих религиозных системах. О египетских "Ба" и "Ка". О связи понятия "душа" с посмертием, и детальном рассмотрении уже идеи посмертия. И, наиболее актуальное лично для меня, о том, что смерть это, вобщем-то да, смерть. В том смысле, что личность перестанет существовать как отдельная информационная структура. То есть соединится с Великим Абсолютом, иначе называемым "ноосферой" или "абсолютной истиной", и прекратит осознавать себя как "Я". Почти всегда. Почти. То есть, всё-таки, бывают исключения. И для того, чтобы стать таким исключением, требуется сочетание особых факторов. В отношении меня там был приличный список необходимых и достаточных условий. Но было и ещё одно граничное условие для переноса . А именно — свободный носитель. То есть, когда разум уже покинул тело, но оно ещё живо. Тут возникала не моральная, а вполне шкурная проблемка: если всё это так, то какой смысл? Из одного мертвого тела — в другое, почти мёртвое? Но Лила утверждала, что разум может переформатировать мозг, если предыдущего хозяина уже нет, и тогда новая смерть перестанет быть неизбежностью.