Лилия в янтаре (полная версия)

* * *

...Утро 14-го апреля тысяча двести пятнадцатого года выдалось тёплым и солнечным, хотя четыре предыдущие недели не прекращались злые, холодные дожди, насквозь пропитавшие землю Тосканы. Дороги раскисли. Смыло цвет с плодовых деревьев. Поля превратились в болота. Неурожайным выйдет год. То-то обрадуются беде не имеющих выхода к морю соседей генуэзцы, задирая цены на зерно из Египта. Подесты начнут объявлять один займ на закупку зерна за другим, вконец разоряя мастеровых и лавочников. Возвращать эти займы, конечно, никто и не подумает. Следующий подеста, заступив через несколько месяцев, и вспоминать об этом не захочет: голод у ворот города. Врага страшнее нет. Как его победишь? Снизят, а то и совсем отменят пошлины на ввоз зерна и объявят смертную казнь за вывоз. Ужесточат, пользуясь случаем, законы против роскоши, давно продавливаемые епископом. Будут ходить мрачные стражники от коммуны, от картьер и от цехов, хмуро следя за горожанами: не устраиваются ли где преступные празднества? Вырастут очереди у церквей на выдачу глотка вина и кусочка хлеба по праздникам. Но таких праздников мало и всё равно к зиме народ в городе начнёт вымирать от голода. Убивать начнут просто за кусок хлеба, а то и за вилок капусты. Кто поумнее, посмелее, да полегче на подъём, уже поглядывают на юг, в сторону солнечного Неаполитанского королевства обеих Сицилий. Тягот там немало, своих проблем хватает, да и вольницы такой, как в республике, говорят, нету. Не так-то давно вышла эта земля из-под властной руки Восточной Римской Империи, не признающей свобод городских коммун. Но зато и голодать не придётся. Хоть какую-то работу за кусок хлеба в день найти можно будет. Богатым, конечно, смерть от голода и в Тоскане не грозит, но и у них еда на столах не из воздуха берётся. Легко не будет. Всем придётся затянуть пояса. Не будет продолжительных пирушек с беззаботными красотками, не будет музыки, смеха, игр. Вобщем, жизнь будет серой, как туника нищего. Однако не от этих мыслей хмурился Джатто Инфаньяти, направляясь по мокрой ещё дороге к вилле Тегрими. Отец, пень трухлявый, огласил завещание в котором оставлял всё движимое и недвижимое имущество своей жене, и отдельно семьсот лир дочери на приданое. Даже подохнуть не мог, не напакостив, собачий помёт. Мать Джатто любил, любил по-настоящему. Она для него была как Дева Мария и была достойна такого же поклонения. И, без сомнения, она была достойна и лучшего мужа, и лучшей жизни. Но какого чёрта? Если уж проявлять такую заботу о женщине, то обычной практикой в таких довольно редких случаях было оставлять вдову наследницей, но не распорядительницей. Право распоряжаться отходило старшему сыну! К тому же должно было быть оговорено, что вдова не может повторно выйти замуж. Если нет такой оговорки, то в случае замужества она теряет право на наследство и как владетельница, и, тем более, как распорядительница. Но в отцовом завещании никаких оговорок не было вообще! Мать получала полные и исключительные права на имущество, на всё имущество, кроме тех семисот лир, которые получит чёртов муж чёртовой Джанки!

— С-сука! — невольно вырвалось у Джатто и он в раздражении пихнул пятками в бока рысака. Тот немедленно отозвался скачком вперёд, щедро разбрызгивая грязь из-под копыт.

— Стой, черт тебя дери! — Джатто натянул поводья, осаживая бедное животное. Не хватало ещё заявиться на праздник обляпанным грязью. Джанка, сука Джанка. И тут гадит.

Джанфранка была на пять лет младше его и, по идее, их пути взрослеющего юноши и маленькой девочки нигде не должны были пересекаться. Но было не так. Эта маленькая пакость, словно Эриния, преследовала его повсюду.

...Отцова библиотека состояла всего из десятка рукописей и не требовала отдельного помещения, но там же находились и другие редкости, требующие надёжного и безопасного хранения, по каковой причине комната всегда была заперта и никому, кроме самого отца туда ходу не было. Разве что по его личному дозволению и в его присутствии. Но сегодня был особый день. Род Инфаньяти долгое время не считался выдающимся даже по меркам их консортерии, но недавно положение начало меняться к лучшему: удачные вложения в торговлю магрибскими пряностями принесли хороший доход, который столь же удачно был вложен в шерстобитные цеха, а не в зачастую убыточные виноградники. Лишние деньги позволили нанять и вооружить десяток мечников, да и сыновья подрастают, старшему уже почти тринадцать, ещё год-два и будет молодой воин в роду. Дочь не дурнушкой растёт, хоть и придётся дать хорошее приданое, но понятное дело, что не кому попало такая красотка уйдёт. Можно выгодный семейный союз заключить. Среди купцов, имеющих вес в Фиренце, авторитет Инфаньяти неуклонно растёт, и его слово среди торгового люда уже не пустой звук. А сегодня собирается совет консортерии и не мешало бы продемонстрировать и растущее богатство, и уважение людей. Подарок румийца из Синопа — странный глиняный сосуд из Баальбека, ни кубок, ни лампа, явно очень древний, но с хорошо сохранившимся богатым узором — привезённый из Фатимидского халифата лично ему, Кароджо Инфаньяти, как нельзя лучше служил этой цели. По словам румийца, в таких сосудах много веков назад вавилонские цари хранили благовония, и сосудов таких в мире всего несколько штук, причём все владельцы — халифы и султаны. Это ли не свидетельство уважения и признания успехов, если даже купцы, владеющие торговыми галерами от Трапезунда до Малаги, не гнушаются лично приехать и одарить компаньона дарами, достойными земных владык? Так что очень скоро уже можно будет начать менять расклад в консортерии, поднимая род Инфаньяти на должный уровень, а там, глядишь, и другие семьи подтянутся...

Юный Джатто был пока слишком мал, чтобы быть допущенным к грандиозным планам отца и о подноготной событий даже не догадывался. Но что отец перед прибытием каких-то гостей отпер библиотеку он мимо себя не пропустил. Ибо видел несколько недель назад как невысокий, но очень важно держащийся дедок в странных одеяниях, доставал из принесенного двумя чернокожими рабами сундучка некий обёрнутый во многие слои ткани предмет, бело-голубого цвета, и с лёгким поклоном передал тот непонятный, но очень притягивающий взгляд предмет отцу. У того аж дух захватило. Дальнейших подробностей Джатто не увидел, но очень его это заинтересовало и теперь он горел желанием рассмотреть диковинную штуку поподробнее. Сегодня был как раз отличный шанс. Однако Джатто был не только любопытным, но и осторожным юношей. Поэтому он не стал сразу соваться в запретную комнату, а сначала спустился со второго этажа вслед за отцом, чтобы убедиться, что тот не вернётся в самый неподходящий момент, и что никто другой тоже не застанет его врасплох. Отец отправился проследить за украшением лоджии, где должно было состояться собрание. Все слуги были привлечены к делу, а мать с утра не выходила из своей половины, наверняка помыв волосы и прихорашиваясь. Так что визит в сокровищницу тайн был безопасен. Джатто взлетел по лестнице, не чуя ног под собой, предвкушая, как кроме той занятной штучки он ещё возьмёт в руки меч, которым его прапрадед ещё в 1159-м году бился в Кремоне с самим Барбароссой. Ну, пусть не лично с ним, конечно... Окрылённый мечтами, он не заметил спускавшуюся с третьего этажа мать и буквально вломился в дверь библиотеки как раз в тот момент, когда Джанка, взобравшись на табурет, уже дотянулась своими ручонками до таинственного сосуда на полке. От резкого шума открывающейся двери она взвизгнула, руки её разжались и последовал негромкий хлопок. Сделав по инерции ещё два шага, Джатто уставился на бело-синие осколки керамики, далеко разлетевшиеся по полу. Первой мыслью была: "ох, бедная Джанка, как ей влетит", причём он её, несмотря ни на что, в тот момент искренне пожалел. Потом пришла вторая мысль, что теперь он уже никогда не увидит, что же это было, и с раздражением поднял глаза на девчонку. Безграничный ужас от того, что она поймана на месте преступления отцом или матерью уже быстро покидал её лицо.

— Джанка, ты что наделала... — начал было он, но сестра скривилась, не слушая его, спрыгнула с табурета и опрометью бросилась к открытой двери, сразу же за порогом закричав:

— Мама, мама! Иди посмотри, что Джатто наделал! Он папину вещь разбил!!!

Джатто ещё не понял, что происходит, как в проёме появилась мать. Окинув комнату взглядом, та всплеснула руками:

— Джатто!

— А я видела! — не унималась Джанка. — Я видела!

Джатто растерялся и не знал, что сказать на эту неописуемую ложь, и молча стоял столбом, пока не появился отец, лицо которого, при виде сына, стоящего посреди осколков, налилось кровью, как глаза у быка.

— Ты! — взревел он, медленно подходя к испуганному пареньку.

— Но... это не я! — наконец подал голос Джатто. — Это ведь она разбила! — он ткнул палец в ухватившуюся за материну юбку Джанку.

— Джатто! — укоризненно покачала головой мать. — Стыдись. Это недостойно мужчины.

— Мужчины?! — заорал отец и влепил сыну такой удар в ухо, от которого тот не устоял и рухнул на пол. — Где тут мужчина? Это убогое ничтожество, вылезшее из твоего чрева — всё, что угодно, но только не мужчина! Негодный слизняк! Мерзавец!

Джатто отползал от наступающего на него отца, повторяя, как молитву "это не я!", но его никто не слушал.

— Да ещё и трус! Сваливать свою вину на невинного ребёнка! Мерзкая, подлая тварь! Ты разрушил мои планы! Убью!

Схватив сына за грудки, он воздел его с полу и, продолжая осыпать бранью, начал с размаху бить по лицу кулаком. Ошалевший от ужаса Джатто сделал только одну попытку защититься, а потом сознание его поплыло, руки опустились, и только голова моталась из стороны в сторону при каждом ударе. Когда же он очнулся, стало ещё хуже: разъярённый отец отдал его пороть слугам. Такое унижение было хуже боли...

Было ли это единственным случаем, когда Джанка намеренно поставила его? О, нет! Не проходило недели, чтобы ему не попадало вместо неё. Словно по контрасту с ненавидимым сыном, дочь для Кароджо была ангелом, и он и слышать не хотел, что она могла совершить что-либо неблаговидное. Но Джатто страдал не только от рук отца.

Позавчера со своими друзьями к нему пришёл Аччаюоли, чтобы обсудить грядущее событие, на которое они все были приглашены: как раз это самое торжество по поводу посвящения Маццинго Тегрими в рыцари, на которое Джатто теперь направлялся в полном одиночестве. Не каждый день отпрыски таких известных в Тоскане семей, как Аччаюоли, приоткрывают дверь в свой круг. А с ним ещё были и Альбицци, и Стронци, и Питти. Каждый со своими миньонами, так что набралось человек двадцать, заполнив весь сад, в котором они и устроились. Слуги были заранее предупреждены и были готовы, появившись с вином и фруктами сразу же, как только гости расселись. Каково же было удивление Джатто и всего общества, когда среди слуг появилась Джанка, весьма просто и легко одетая (а лучше сказать — раздетая) в греческом стиле, несущая блюдо со сваренными в меду финиками. Сестра и не могла остаться неузнанной, поскольку её хорошо знали в Фиренце. Её едва прикрытые короткой туникой колени и колыхающиеся под тонкой тканью упругие груди вызвали восхищённые выкрики, а Джатто, почувствовавший какой-то подвох, обратился к ней:

— Что это значит сестра, что ты подаёшь нам вино и сладости, как служанка?

— Трагедия, как известно, есть песнь козлов, — тут же ответила та. — Так лучше мне самой навечно остаться служанкой, чем случиться худшей трагедии, где я буду козой.

С этими непонятными словами она опустилась перед главным гостем, протягивая тому угощение с притворно смиренным видом.

— Я не прочь побыть греческим базилевсом, когда прислуживают такие наложницы, — с улыбкой заметил Аччаюоли, беря с блюда сладость. — Но вот что смущает мой ум: отчего столь прекрасный цветок решил обратиться сорняком? И отчего фирентийка обратилась вдруг греческой служанкой, столь смело показывающей свою красоту?

— Это от того, что любой козёл может вести стадо баранов, но ни одна коза не может повести за собой стадо волов.

— Это так, — Аччаюоли в некоторой растерянности переглянулся с друзьями, которые тоже ничего не понимали. — Но поясни нам суть твоих речей, а то мы в растерянности. Почему ты опять упоминаешь козла и козу?

— Если мне позволено будет сказать, то тут собрались мужи, полные решимости говорить о некоем событии, и в этой решимости подобны терзаемым жаждой волам, что идут на водопой. Такое стадо и стае волков не остановить. Коза же в чём-то подобна волу: и копытца есть, и рожки, и хвостик, но разве кто сравнит козу с волом?

— Нет, — согласились все. — Продолжай.

— Так и женщина рядом с мужчиной. — с удовольствием продолжила Джанка. — Кто сравнит женщину и мужчину? Это как сравнить козу и вола. Известно ведь, что наш ум не сравнится с мужским в остроте, наши суждения поверхностны, а слова пусты. Кто будет слушать говорящую женщину? Доводы женщин не в логике и не в риторике, и мы, современные Андромахи, находимся в худшем положении, чем наши античные товарки, знающие, как черпать силу в слабости.

Девушка, словно загрустив о былых временах, задумчиво склонила голову на плечо.

— Хм... — протянул её собеседник. — Кажется, я понимаю твою аллегорию. Волы — это мы, маленькая... козочка — это ты, и твоя слабость, по сравнению с нами — это твоя сила.

— Яйцо укрыто скорлупой, но скорлупа ореха гораздо прочнее. Нет ни одного яйца, способного устоять перед орехом. Но стоит ли ореху гордиться? Ведь всегда можно легко найти камень, способный разбить любой орех. И только перед не противящейся ему водой камень совершенно бессилен: та ласково принимает его в свои объятия, и...

— И? — Аччаюоли наклонился к лицу девушки. Та лукаво посмотрела в глаза и вскочила на ноги, подхватив блюдо.

— На дно галер, чтобы те не переворачивались в бурю, — она подошла к следующему гостю, хотя, кажется, про сладости и вино уже все позабыли. — Генуэзцы кладут камни. Если такой камень упадёт в море, в воду, увидит ли его кто вновь? Достанет ли из воды?

— Вода, коза, камни... — подал голос Стронци, но Аччаюоли перебил его.

— Камень тонет в воде, но вода должна быть глубокой. Мелкой воде крупный камень не потопить.

— Точно замечено. Только обращал ли мой господин внимание, как отличаются дикие камни в горах, от тех, что мы видим у берегов рек или моря? Там, где воды неглубоки? — она поставила блюдо, вновь обернувшись к нему.

— Кроме того, что в горах на них растёт мох? — Аччаюоли усмехнулся, однако глаза остались задумчивыми. — Ну, то, что те более грязные, я думаю, не в счёт... Гладкие! На берегах они гладкие, тогда как в горах у них есть...

— Грани! — закончила Джанка хлопнув в ладоши. — У них есть острые грани, которых нет у речной или морской гальки. Что же сделало камни круглыми, гладкими и удобными?

— Вода, — согласился аристократ. — Но на глубине...

— Там, — перебила его псевдо-гречанка, убирая сбившиеся на глаза локоны и завораживающе глядя на собеседника мечтательным взглядом влажных глаз. — На глубине, утонув навсегда, под слоем ила и водорослей камень сохранит свои грани, тогда как высовываясь из воды на отмели, он рано или поздно превратится в окатыш. Так и мужчина: приобретает новое, сохранив себя, лишь находясь рядом с достойной избранницей. Рядом же со склочной пустышкой он только будет терять, со временем став безвольным и... удобным.