Лилия в янтаре (полная версия)

И тут в мою голову после напряжённого дня и этой бесконечной бессонной ночи пришла светлая и мощная, как разряд молнии, мысль: а чего я парюсь-то, собственно? О каком приюте и для кого может идти речь, если меня схватят? Мне тогда опять воскресать, без вариантов, а в этом случае для этих людей всё станет не-бывшим, сотрётся.

xii.

[Год 1263. Август, 16; Около первого часа.]

─ Марабу, a ты будешь меня за руку держать? — всё время спрашивал Бегемот своего друга.

─ Буду, буду... — отвечал Марабу.

— Про бегемота, который боялся прививок.

Отправив Вито в монастырь, я наказал ему вынести корзинку для Марии, да не забыть положить туда чего-нибудь съестного, да побольше. Пока ещё никто особо не голоден, но кто его знает. Добраться вроде должны ну максимум за час, да и в баулах кое-какая снедь имеется, однако всякий случай на то и всякий, а запас карман не тянет. После такой ночи девчонкам наверняка скоро понадобится подкрепиться. Да и Гвидо ранен, ему силы восстанавливать нужно. Может ерундой показаться, но у меня очень уж печальный опыт в этом городе. Еду раздобыть не так просто. Есть, конечно, остерии и траттории, где и накормят и напоят, и даже спать уложат. Но, во-первых, стоит это недёшево. Ой, как недёшево. Это вино тут относительно недорогое, а жрачка — будь здоров сколько стоит и недорогих забегаловок, типа шаурмы, тут нету. А во-вторых, это места прикормленные, под постоянным наблюдением, и таким как мы их лучше избегать. И что делать, если наша эпопея затянется? Я голодным уже набегался. С собой, кстати, непонятно что делать. На шкале энергии — максимум. Я так и не выяснил, что будет, если вообще не есть. Голод ещё как чувствую, а энергии не убывает. Руки как-то не дошли выяснить, что будет, если не закидывать в организм калории достаточно долго.

Фиренца — весьма необустроенный город. И дело не только в отсутствии туалетов, по каковой причине мы все по очереди, не очень стесняясь, просто сходили на несколько шагов в сторону. Скамеек нет, вот что плохо. Да хоть бы брёвнышко какое валялось, так и того нету. Присесть совершенно некуда, кроме как на мокрую от росы холодную траву. Льняная одежда да шерстяные накидки — плохая защита от влаги и простуды холодным утром.

— Лоренца, сядь лучше на баул. — опёку над Паолой Гвидо ни с кем, я думаю, делить не захочет, так что я решил позаботиться о младшей. Мария сама о себе позаботится. Лоренце действительно не хочется сидеть на холодной земле и она с тоской косится на баул.

— Там вещи... и еда.

— Ничего. Кто знает, сколько ещё Вито ждать придётся, а земля мокрая и холодная, ещё яичники застудишь.

— Кого?

— Яичники. Это такая штука в женском организме. Орган.

— Да? А как это — орган?

— Ну... — вот, блин, самое время для лекций по анатомии и физиологии. И как это ей на пальцах объяснить? — Всё тело из органов состоит. Глаз это орган зрения. Ухо — орган слуха. Ну, и так далее.

— А язык? Тоже орган?

— Да, орган вкуса.

— А нос? И нос орган?

— Конечно, орган обоняния.

Лоренца рассмеялась. Мария с интересом прислушивалась.

— А рука какой орган?

— Рука не орган, рука часть тела.

— А чем отличается?

— Орган отвечает за какую-то определённую функцию в организме. Вот желудок, например. Слышала про такой?

— Ну, да. У курицы видела даже.

— Это орган пищеварения...

— А этот... с яйцами, что ты назвал, это что за орган? — она прищурилась. — Или я, по твоему, тоже курица, и яйца несу?

— Нет, это другие яйца. — Про идентичность с куриными яйцами по функции говорить, почему-то, категорически не хотелось. — Яйцеклетки называются. Из них потом дети развиваются.

— Умничаешь, — категорически резюмировала Лоренца, и совершенно нелогично, по крайней мере с мужской точки зрения, добавила: — Глупости говоришь. То яйца, то клетки. Дети не из клеток получаются, это все знают. Хотя, — она с сомнением оглядела меня. — Ты, может, ещё и не знаешь.

— Как хочешь. Только вот как не будет у тебя детей, так не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Лоренца фыркнула, но всё же встала с земли и уселась на баул, предварительно тщательно прощупав его, чтобы ничего не помять или не раздавить. Гвидо, глядя на это дело, на второй баул усадил Паолу. Там так и не скажешь, кто больше за отсутствие будущих детей испугался. Вот уж воистину 'любовь нечаянно нагрянет'.

Мне сидеть было не на чем, на траве не хотелось, потом ещё мокрым задом сверкать, потому, чтобы не стоять без толку столбом, пошёл вдоль стены прогулочным шагом. Не успел дойти до угла, как догнала Мария.

— Знаешь, Ружеро, я и так не очень сомневалась в твоей истории, чувствовала, что правду говорил. Но одно дело чувствовать, другое — поверить поняв. Я поняла, когда ты там на углу того мужчину убил...

— Что, так убедительно убил?

— Не в этом дело. Хотя да, такого, я думаю, никто не видел в нашем мире.

— А что было?

— Почему ты спрашиваешь у меня? Я думаю, ты сделал что-то из своего мира, разве нет?

— Не знаю, — я с сожалением вздохнул. — Я сам не понял, что и как я сделал. Но к моему прежнему миру это точно никакого отношения не имеет. У нас там никто давно уже мечами не воюет. Хотя, конечно, зарезать могут, попадаются такие ублюдки. Но я никогда не пробовал живого человека резать. Может, ты мне расскажешь, как это выглядело?

— Это было очень быстро, вот и всё, что я, наверное, могу тебе сказать. Так быстро, что невозможно было уследить за твоими движениями. Воробьи не машут крыльями так быстро, как ты наносил удары. И ещё я почувствовала твою жестокость. Дети жестоки, но только потому, что ещё не познали ни жизни, ни боли. Если правильно воспитывать, их жестокость превратится в нежность, дружбу, любовь. Твоя жестокость — безнадёжная и безысходная жестокость познавшего и жизнь и боль, и уже прошедшего через любовь и нежность. Это совсем другое. Как бы с другой стороны.

— Вот как... Тебя именно это убедило?

Она, не глядя на меня, покачала головой и вздохнула.

— После того как ты убил его... ты совсем обессилел, и я подарила тебе поцелуй Иродии. Я не знаю, может ли какой мужчина устоять перед ним, но он бы точно не подействовал на ребёнка.

— О как! — удивился я. — Так это что — не лечение было?

Мария рассмеялась.

— Ну, тебе помогло. А вообще, конечно, нет. Кроме определённых ситуаций, когда надо быстро вернуть мужчине силы. А тут ещё добавилось то, как ты учил Лоренцу.

— Я не учил, я просто хотел, чтобы она пересела с земли на сухое.

— А про... органы зачем говорил?

— Чтобы объяснить, почему так лучше.

— А зачем?

— Ну как — зачем? Чтобы поняла.

— Ну, вот видишь. Учил. Тому, что мало кто вообще знает, а понимать — так и никто. И чему-то Лоренца, конечно, научилась, запомнила несколько слов и непонятную ей идею. Но это ведь капелька в реке. Это ведь наука анатомия, да? — я угукнул. — Я не знаю так много, как ты. Может быть, ты, сколько можешь, поучишь Лоренцу?

— Тому, что ей пригодится здесь ты научишь её гораздо лучше меня. А я... чему я могу её научить? Нейрофизиологии? Вот видишь. Даже слова такого пока ещё нет. И как это ей поможет в жизни? А ничего другого я не знаю и не умею. Так что плохой из меня учитель.

— Неправда. Ты просто не догадываешься, сколькому ты можешь научить. Даже просто разговаривая, я удивляюсь — сколько вещей ты знаешь и как много ты понимаешь о них. Вот скажи, — она подняла лист дерева и поднесла к глазам. — Ты знаешь, почему лист зелёный летом, и красный осенью? Что там внутри листа?

— Ну, в общих чертах. Деталей фотосинтеза не знаю, конечно, но про хлорофилл-то слышал.

— А как из маленького зёрнышка получается целое дерево? Почему? Что заставляет зерно прорастать в земле, но годами лежать в кувшине? Отчего в тепле молоко скисает быстрее? Почему небо голубое? Почему днём не видны звёзды? Чем дышит ребёнок в утробе матери? Почему дерево горит и что такое огонь? Почему радуга разноцветная?.. Ты смеёшься?

— Извини. Просто ты сейчас задаёшь вопросы, какие задают все дети своим родителям...

— Дети... Наверное, там, у вас. У нас не так. Наши дети не задают этих вопросов, потому, что их не задают даже взрослые. Ответ один: потому, что так создал Господь. Да, создал. Но разве это ответ?

— Пожалуй, нет.

— А ты знаешь ответ?

— На те вопросы, которые ты задала — да. Они ведь простые. Но ещё больше тех, ответа на которые у меня нет. Но я понял тебя. Только видишь ли в чём дело. Прежде, чем учить ответам, нужно чтобы человек научился задавать вопросы.

— Вот и научи её. Прошу тебя.

Мы дошли до угла. Уже стало совсем светло. Налево улица шла к городской стене, видневшейся за крышами одноэтажных домов... да нет, тут уместнее сказать — лачуг. Фиренца в этом районе более походила на захолустную деревню лишь со слегка итальянским колоритом. Направо улица уходила к центру и отсюда, на фоне встающего солнца, были видны многочисленные башни нобилей. Монастырь Умилиатов находился словно на границе двух миров: с одной стороны — мир хоть и грязного и вонючего, но заносчивого и благородного города, мир высоких каменных башен; с другой — мир курей, гусей и свиней, мир навоза, навозных мух, топких луж и босых ног. Только и объединяет их эта узенькая улица, по которой уже начали спешить по своим делам горожане. И те, и другие. Жители одного города. Я развернулся. Ну, где там Вито так долго? Пора бы нам уже двигаться.

— Пойдём. Что-то Вито задерживается.

— Прошу тебя. — Мария взяла меня за руку, остановив. Со стороны смешно, наверное: высокого роста статная матрона с уставшим лицом весьма серьёзно просит о чём-то сущего пацанёнка. Хотя, что уж тут смешного.

— Нам ещё в живых надо остаться, не забыла?

Она убрала руку.

— Ты мне говорил, что много раз встречался со мной в своих прежних жизнях... А с Лоренцой? — я кивнул, да, мол, тоже. — И с Паолой? — опять кивок. — А потом? Что было со всеми нами потом?

Я замялся.

— Мария, я же тебе говорил...

— Я знаю. — она перебила меня. — Нас убили. Всех. Меня, Паолу, Лоренцу, Вито...

— Ну, меня, если помнишь, тоже. Да не один раз. — я уловил в её голосе осуждение, если не обвинение, и поспешил оправдаться.

— Я знаю. — повторила Мария. — Но вот ты стоишь, разговариваешь со мной, рассказываешь, что было в предыдущей жизни...

— Ну так и ты вот стоишь тут же!

— Я знаю. — сказала она в третий раз. — Ты, которого убили, здесь. Но где я та, которую убили? Где те девочки, Паола и Лоренца? Они ведь даже не знают, что, оказывается, прожили не одну жизнь. Так, может, они и не жили? Может, это только ты воскресаешь, а мы каждый раз умираем насовсем? Тебя убивали и до того, как ты приходил в наш дом. Что происходило с нами тогда? Если этого нет в моей памяти, значит то, что случилось — случилось не со мной. Была другая Мария, другие Лоренца, Паола, и Вито. И они — это не мы. Они умерли. Совсем. Мне страшно, Ружеро. Я понимаю, что они умерли из-за тебя. И что мы тоже, скорее всего, умрём. Из-за тебя. Я бы тебя убила сама, но что тогда будет с нами? Ведь ты воскреснешь и опять придёшь ко мне... нет, к другой Марии, а мы? Мы исчезнем, и ничего от нас не останется?

Она требовательно заглядывала мне в глаза, словно у меня был ответ на этот вопрос.

А вопрос-то, между прочим, не в бровь, а в глаз. Куда всё девается с моим возрождением? Неужто вся Вселенная перезагружается? Ой, сомневаюсь. Где имение, и где вода.

— Не знаю, — почему-то шёпотом сказал я. — Но... Я... не знаю, как всё происходит. И... да, я виноват, но... сейчас я, наверное, мог бы уйти. Один. Но я же с вами. Я не собираюсь... А, я понял. Ты потому и хочешь, чтобы я учил Лоренцу?

— Да. Может, тогда ты её не оставишь. Я просто не вижу, к кому ты можешь привязаться больше.

— Ну, — усмехнулся я. — к Гвидо, например.

— Нет, — она тоже улыбнулась, загадочно, как Джоконда. — Мужчина может, конечно, и умереть за друга, только это по голосу ума, не сердца. Но когда выбирают между умом и сердцем, всегда выбирают сердце. Поэтому крепче, чем сердце, не привяжет ничто. Так что нужна женщина.

— Ну, тогда выбор сомнителен. — заметил я. — Есть и другие кандидатки.

— Да уж, тебе трудно скрыть в себе мужчину, — она откровенно рассмеялась в ответ на мой взгляд по её фигуре. — Но увы, к тому времени, как ты войдёшь в возраст, я уже перестану представлять для тебя интерес. А сейчас чисто платонические отношения между нами были бы удивительны.

— Ну да, — я кивнул туда, где сидели остальные участники нашей эпопеи, и двинулся в ту же сторону. — А Паола отпадает по очевидной причине.

— Вовсе не по той, о которой ты думаешь.

— Вот как?

— Конечно, Паола, без сомнения, полюбила этого юношу, весьма достойного, как кажется. Но она — посвящённая Диане, это её выбор, и не думаю, что Гвидо сумеет изменить это. Если мы избежим смерти, то на это осеннее равноденствие Паола снимет тунику.

Мне понадобилось добрых две-три секунды, чтобы понять, о чём речь.

— А... а Гвидо?

— Им может быть и Гвидо. — легко согласилась Мария. — Если он там тоже будет. Но в любом случае он не будет единственным. На таких праздниках не принято никому отказывать в любых желаниях, а Паола ведь очень красива и юна, потому и желающих, и желаний будет много, и она это знает. Так что дело не в этом.

Гвидо, между тем, сидел подле Паолы, подвернув под себя одну ногу, и держал руку девушки у себя на колене. Отсюда не было слышно, но видно было, что он ей что-то говорит, а она с интересом и доверчивостью склонила к нему голову. Говорил он, видимо, тихо, поскольку Лоренца ёрзала и вытягивалась со своего места, чтобы услышать. Выглядела Паола воплощённой ангельской невинностью. Как обманчива, оказывается внешность. Или природа? Да всё обманчиво, короче. Мне, почему-то, стало обидно за Гвидо.

Выяснять дальше, что там имела ввиду Мария в своих наивных планах, которыми она со мною же и поделилась, я не стал. И так всё понятно. Хотя, молодец, не отнять. За семьсот лет до Сент-Экзюпери додумалась, за кого мы в ответе. И стала применять на практике.

Вито появился не успели мы вернуться к своим. Хромая, он притащил корзинку со снедью. Там была половина краюхи хлеба со рваными краями — наверное, сам разламывал, обгрызенная лепёшка сыра, четыре яйца, две бледных и худых, словно детдомовские сиротки, морковки, и, зачем-то, яблоко. Испуганные морковки, жавшиеся друг к дружке в поисках поддержки, есть было жалко. Их хотелось согреть и пообещать, что всё страшное позади и теперь всё будет хорошо. А вот яблоко, напротив, одним только самодовольным, буржуйским лоском вызывало желание его безжалостно сожрать. Жрать, и приговаривать: так со всеми вами, суки, будет... У сыра было сомнительное прошлое, и в связи с этим — неопределённое будущее. Недостатком яиц был их недостаток. Четыре яйца на пять человек — это плохая примета. Это, в конце концов, противоестественно, товарищи. А вот свежий, ещё тёплый хлеб, как обычно, был хорош. Хлеб — это они тут умеют.