Лилия в янтаре (полная версия)

Бокка тронул поводья, ведя свою полусотню на положенное место. Вокруг, в утреннем тумане и в дыму полузатухших костров, бродили усталые ополченцы, волоча по земле потяжелевшие копья, разыскивая свои потерянные ночью десятки и сотни, перекликались, переругивались, проклинали сиенцев, жаловались на скудный завтрак. Гамбезон под кольчугой промок от росы, рубаха неприятно липла к телу.

Что было решено на ночных советах у гонфалоньера Бокка не знал, Капитана гвардии он так и не видел со вчерашнего дня, но, по всей видимости, было решено атаковать: конница выдвигалась вперёд, арбалетчики на флангах конницы, за ними остальная пехота. Однако когда фирентийцы вышли на склон, оказалось, что армия Сиены уже стоит в полной готовности. На этот раз у них тоже впереди стояло несколько сот германских рыцарей и пехоты. За ними выстроились копейщики, а на севере, как и вчера, стояла кавалерия сиенских рыцарей. Сиенцы стояли в полной тишине, и опять где-то скрыв основную часть войска.

Командир гвардии из палатки пока не выходил. Полусотники, в его отсутствие, неуверенно построили своих людей и собрались вместе. Рядом с Боккой, конечно же, постоянно крутился Гано, но был услан следить за своим десятком.

— Дьявол разберёт, что творится, — прокомментировал Дзенато, командир второй полусотни. — Никто ничего не знает!

— После вчерашнего ещё не решили, чего именно ожидать, — философски заметил третий полусотник по имени Виорнато, которого Бокка раньше видел только мельком.

— Пока разберутся, сиенцы будут прямо у кароччо, — ухмыльнулся Дзенато. Виорнато пожал плечами. — Да и ладно. А нам-то что делать?

— Пока другой команды не было, встанем, как вчера, — решил Бокка. — Там видно будет.

— А эти? — Дзенато показал подбородком на десяток у палатки Капитана гвардии.

— Без них обойдёмся.

Бокка, подъехав к кароччо, приподнялся в стременах, вглядываясь в построение сиенцев.

— Беспокойная выдалась ночка, не так ли? — услышал он звонкий голос. — Мессер дельи Абати? Я не ошибаюсь?

Бокка обернулся. Голос принадлежал мужчине лет сорока, священнику, судя по выбритой макушке и одеяниям. Лицо его было спокойным, на губах — приветливая улыбка. Священник устроился на широких ступенях кароччо и безмятежно оглядывал Бокку.

— Ваше спокойствие, как я вижу, потревожено не было, — в том, что незнакомый священник или монах знал его имя ничего особо странного не было, к нему, как к командиру, часто обращались по имени, но тем не менее Бокке было неприятно. — Э-э?...

— Моё имя Бонуомо. Бонуомо Инфаньяти.

— Вы... монах? — осторожно поинтересовался Бокка.

— Не совсем. — Инфаньяти улыбнулся. — Я викарий.

— Вот как... — Бокка оглядел более чем скромные одежды собеседника, на что тот снова улыбнулся. — Рад видеть ваше высокопреподобие. Чем могу быть полезен? Прошу прощения, — он поклонился в седле. — Что не приветствую вас достойно вашего сана. Сами понимаете — война.

— Ну что вы, что вы! — тон викария был небрежным. — Не стоит. Отец Бонуомо, этого вполне достаточно.

— Польщён, отец Бонуомо.

— Я тоже весьма рад знакомству с вами, сын мой. Приятно видеть возвращение заблудших на путь истинный. Вы ведь не так давно были в стане богопротивных гибеллинов? Да, да... я знаю, знаю. Ну, что было, то прошло и свои былые ошибки вы вполне искупаете нынешней верностью праведному делу. Ваше рвение выше всяческих похвал и, несомненно, будет отмечено после победы. Более того: я бы сказал, оно будет высоко оценено.

— Но, — неожиданно смешался Бокка. — Я не понимаю, отец Бонуомо... о чём вы? Я всего лишь исполняю свой долг...

— И это верно. — согласился викарий, глянув по сторонам. — Вы — исполняете. И, кажется, только вы один. Я вот до сих пор не вижу мессера Буонконте, вашего командира, и это вы фактически командуете конной гвардией вместо него.

— Слишком громко сказано. Мы просто выполняем команды, которые получили ещё вчера.

— И это весьма мудро с вашей стороны... О! Смотрите-ка! Я узнаю этот вымпел. Это граф д'Альяно. Вот, кто, оказывается, стоит в авангарде гибеллинов.

— Не слышал этого имени.

— Вы редко бывали за пределами Фиренцы, сын мой. Имя это достаточно известно.

— Однако в вашем голосе не звучит одобрения.

— Ещё бы. Он ведь не на нашей стороне.

— Хорош как воин?

— И весьма. И как воин, и как командир. Не зря же Фарината доверил авангард именно ему. А вот основные силы, разумеется, Альдобрандино возглавит сам. Ну да, конечно, это имя вам тоже ничего не говорит, хотя вы и гибеллин... бывший. Это сам Альдобрандино Альдобрандески, фактический хозяин Сиены.

— Вы упомянули, что командовать авангардом графу д'Альяно доверил мессер Фарината, значит ли это...

— Ну да, да. Альдобрандино — хозяин Сиены, и командует основными силами, состоящими из сиенцев. Но командование всей армией отдали Фаринате, как наиболее опытному военачальнику. И вот что интересно, мессер Бокка, почему Фарината, столь опытный полководец, выбрал столь странную и проигрышную позицию для своего войска? К тому же уступающего числом?

— Почему же уступающему? Вчера мы убедились, что их силы вполне могут превосходить наши.

— Да бросьте, сын мой. Оставьте эти бредни дураку вроде Рангони, нашему самозванному гонфалоньеру.

— Почему самозванному? Мне кажется, его выбрали...

— Принимающие любой титул и должность без утверждения Святым Престолом являются самозванцами. Запомните это, сын мой. Не важно, где это происходит и каковы названия этих должностей. Не может он быть никем просто "выбран", ибо всякая власть от Бога, а наместник Его на Земле — Папа, и только он может назначить или утвердить какой-либо выбор. В данном случае никакого утверждения не было. И это печально, поскольку такое небрежение — путь к катастрофе.

— Но, получается, что все командиры тут — самозванцы? Я, например, тоже не получал должность от Его Святейшества.

— Это не страшно. Его Святейшество не может назначать каждого десятника или полусотнкика. Для этого у него есть мы, его слуги. Вы — не самозванец. С вашей кандидатурой я вполне согласен.

— Э-э... а в каком диоцезе вы служите, отец Бонуомо?

— Ни в каком. У меня нет диоцеза. Я — викарий. Вам знакомо изначальное значение этого слова?

— Разве это не замещение епископа?

— Это всего лишь название должности, причём современное. Двенадцать сотен лет назад викарием называли и... Впрочем, не будем об этом сейчас. Это очень интересная тема, но есть вещи более насущные и не менее интересные. Не так ли?

— Не уверен, что понимаю, о чём вы, отец Бонуомо.

— О расстановке сил. Как вы думаете, Фарината дельи Уберти — дурак?

— Не имел чести знать этого человека.

— Того, кто был для вас лидером, в вашу бытность гибеллином?

— Не думаете же вы, что все гибеллины состояли между собой в дружеских отношениях? Я никогда не разговаривал с мессером Фаринатой. Более того, я никогда не встречал его лично, и мне не довелось принимать участие в сражениях под его руководством. Так что я никоим образом не могу составить своего мнения относительно его ума.

— Да? Ну, допустим. А вот мне посчастливилось свести с сим мессером знакомство. И я вас уверяю, сын мой, что ум его ясен и остер, и он очень хорошо представляет, что делает. И я ни в коей мере не допускаю, что он может допустить столь грубые ошибки в том деле, кое знает лучше всего. И я задал себе вопрос: тогда что это?

От шатра гонфалоньера протрубили сигнал. Солнце потихоньку поднималось в небо, разгоняя туман. Становилось совсем светло. Мало-помалу, войско фиренцы организовывалось, ополченцы находили свои отряды и вставали в строй и сигнал к обороне застал построение на завершающем этапе. Войско начало спешно перестраиваться, готовясь отразить атаку врага, но сиенцы по-прежнему не двигались с места.

— И как же вы на него ответили, отец Бонуомо? — поинтересовался Бокка, думая, что сейчас у сиенцев для атаки самый подходящий момент.

— А так, что есть кое-что, о чём Фарината знает, а мы нет. И он будет очень сильно рассчитывать в сражении на это кое-что. Вы, часом, не знаете, что бы это такое могло быть, сын мой?

Страх никогда не парализовывал Бокку, не заставлял его терять контроль; наоборот: он как будто сжимался перед прыжком и мысли его становились быстрыми и чёткими, он начинал замечать такие детали, которые ранее ускользали от его внимания, время замедлялось, и становилось возможным спокойно подумать, какой из возможных вариантов действий выбрать. Он не стал спрашивать в ответ, с чего бы викарий решил, что он, Бокка может что-то об этом знать. Вместо этого он ответил более нейтрально:

— Нет. Да и откуда? — он даже не повернул головы, пожав плечами и продолжая оглядывать будущее поле боя.

— А вы сами не задумывались об этом?

— Нет, — Бокка вынужденно повернул голову к собеседнику и снова пожал плечами. — Меня поставили полусотником, но, думаю, просто из-за недостатка хороших бойцов. Я неплох с мечом, но я не полководец, и даже это назначение может превысить мои способности.

— Жаль, — улыбка отца Бонуомо стала печальной, и Бокка поймал себя на мысли, что она весьма неестественна на скуластом лице викария с тонкими губами под нависающим костистым носом и холодными глазами, которое словно самой природой было создано для олицетворения суровости. Как неестественен был и молодой, звонкий голос, более подходящий только ставшему мужчиной юнцу.

— Жаль. А ведь ваше мнение, мнение человека, куда более опытного в воинских делах, чем скромный священник, могло быть весьма ценным. Неужели я ошибаюсь в том, что позиция Фаринаты невыгодна со всех сторон, сын мой?

— Пожалуй, нет.

— Может ли он этого не видеть?

— Вряд ли.

— Так, может, это мы вынудили его занять её?

— Не слышал о таком.

— Вы ведь, судя по тому, как напряжённо вы вглядывались, тоже подумали, что сейчас самое подходящее время для атаки? Так почему он не атаковал? Чего он ждёт? А ведь он ждёт чего-то, это совершенно очевидно...

Бонуомо перевёл взгляд с полусотника на строй сиенцев, и его взгляд и полуулыбка приняли мечтательное выражение, словно он наслаждался моментом, чьей изюминкой была нерешённая загадка, в скорой разгадке которой он не сомневался.

— Такие вопросы уместно задавать полководцам, например на советах. Почему бы вам не обсудить это с мессером Рангони?

— Я — не воин, а простой слуга Господа. Мне ли советовать в воинских делах? К тому же Святой Престол, как я уже заметил, не утверждал его назначения на должность гонфалоньера, и не будет вмешиваться иначе, как молитвой. Я думаю, что вчера сиенцы просто переодевались за холмом, будучи скрыты от наших глаз, а на самом деле нет у них никаких резервов и перед нами действительно всё их войско, всё, что у них есть. В совете Рангони не все глупцы, и понимают, что сиенцы могли просто попытаться нас запугать и запутать, но решили всё-таки не рисковать и подождать, пока дело не прояснится. Но смятение в умы они внесли, а ночью ещё и лишили отдыха. Урона особого не было, но почву они подготовили...

— Почву? Для чего?

— Вот и я говорю: для чего? Очевидно для того, на что втайне рассчитывает Фарината.

— И на что же?

— Или на что, или на кого.

— На кого?..

— Из двух вещей, доблести и предательства, на войне более всего воспевается доблесть, но, увы, чаще встречается предательство. Ведь измена остаётся изменой, в какие одежды её не ряди, верно, сын мой? Важно ли, из-за чего именно человек предаёт? И трусость можно понять, и ошибку можно объяснить, и веру, что он поступает, как лучше, можно принять. Вот только оправдать нельзя. Не будет оправдания. Вы согласны?

— Несомненно. Но почему вы говорите об этом со мной?

— А с кем же мне ещё говорить? — Бокка почувствовал, как под ласковым взглядом викария начинает неудержимо краснеть. — Ведь вы — командир одного из отборных, лично вами набранных отрядов гвардии кароччо, сердца нашего войска. Да ещё к тому же ближайшего к гонфалоньеру и к знамени.

— И... И что? Не думаете же вы...

— О, нет. Но когда... вернее, конечно, если... если настанет момент... Я думаю, от вас многое будет зависеть. И только вы сможете понять, что есть трусость; определить, что ошибочно, а что верно; и решить, как лучше поступить.

* * *

Очередное перестроение многотысячного войска заняло почти час. Усталые лица невыспавшихся и изнурённых длительным ожиданием боя фирентийцев более не выражали ни предвкушения поживы, ни радостной уверенности в скорой и лёгкой победе. Бокка был рад, что он сейчас не в пешем строю или среди простых всадников, и что его место определено на всё время этой кампании; что ему не придётся после многочасового стояния, выполняя кажущиеся нелепыми команды, осуществлять непредсказуемые манёвры.

Отец Бонуомо, принявший торжественную позу, издалека видимый в кароччо в окружении четырёх священников, нескольких служек и восьмерых трубачей, был готов начать литургию. Бокка, не в силах удержаться, время от времени невольно бросал туда взгляды. Он понимал, что беспрестанными оглядываниями через плечо привлекает к себе внимание, и, может, даже усиливает подозрения викария, но ничего не мог с собой поделать. Викарий же, казалось, Бокку более не замечал. Полусотника такое показательное безразличие не успокаивало вовсе. Как-то всё неопределённо. Викарий всё знает и о заговоре, и о его, Бокки, в нём участии? Или только пока подозревает? Или, будучи необыкновенно проницательной личностью, действительно лишь догадывается о возможности и того, и другого? Уж лучше бы папский слуга сказал прямо, а так, намёками, так — непонятно. Непонятно, что делать.

Вскоре, весь в пыли, прискакал посыльный, казавшийся (а может, и бывший) ещё более уставшим, чем строевые воины.

— Мессер Бокка, вас к сотнику.

Посмотрев направо, Бокка действительно обнаружил своего непосредственного командира на положенном ему месте, во главе его личного десятка.

— Гано, — он подозвал своего друга. — Принимай пока команду. Я к сотнику.

Гано глянул на посыльного, на Бокку, молча кивнул. Бокка тронул поводья и они с усталым посыльным двинулись бок-о-бок.

— Что-то стало известно? — обратился полусотник к молодому дворянину.

— Наоборот, — тот пожал плечами. — Всё ещё больше запутывается. Кажется, никто ничего не понимает. Битва ещё не началась, а уже идёт не так, как задумывалась.

— У них, — Бокка показал подбородком. — Обнаружились подкрепления?

— Вроде за Монсельволи и за Арбией видели какие-то отряды, но кто и сколько — неизвестно, — посыльный большего не знал и Бокка прекратил расспросы. Не стал и спрашивать о цели вызова: до сотника несколько шагов, сейчас сам узнает.

Мадиано Буонконте первым кивнул Бокке, который в ответ вежливо поклонился в седле. Сотнику было уже за пятьдесят, был он лыс и полноват, если не сказать грузен, но, по слухам, всё ещё силён и не дурак подраться. Верхом он держался уверенно и доспех на нём вовсе не выглядел нелепо, как на некоторых молодящихся престарелых рыцарях. Рядом с ним гарцевал один из молодых Пацци, Якобо, который по жизни приходился ему зятем, а тут, на войне, знаменосцем. Именно к Пацци отошли земли дельи Абати в контадо Пульчедальо. Вполне возможно, что именно Якобо, женатый на старшей дочери Мадиано, получил виллу, где родился Винче. Винче... Кьяра с самого начала была уверена, что первенцем будет мальчик, и, когда они выбрали имя (вопреки обычаям — сами), говоря о будущем сыне называла его не иначе, как Винченцо дельи Абати. Как она гордилась сыном, обещавшим стать утончённым, благородным рыцарем. Лучшим из лучших. Самым прекрасным во всей Италии, разумеется. Поэтому и имя было так важно: имя зачастую предшествует человеку, и по нему составляют представление за глаза. Имя её сына должно было быть таким же совершенством, как и сам её сын. И оно им было. Винченцо дельи Абати. Кьяра была попросту влюблена в эти звуки...