— Зря вы следили за мисс Роуз, серебряные глаза — тоже моя сила, а цветные линзы — до смешного простой способ обмануть всех.
ОНО забрало силу Девы, вычерпало ауру, пыталось сломать дух, но было кое-что, чего у человека не может отнять даже Бог. Душа, сама суть того, что является личностью — Проявление. Сила, которую Синдер изо всех сил скрывала, пользуясь только в самых крайних случаях и так, чтобы свидетелей не осталось: управление стеклом, обязательно разбитым.
Такого добра в пылающем городе было навалом. Она чувствовала осколки на полах квартир и остовах рам — жаль не дотягивалась до земли, там было бы еще больше. Синдер вытягивала осколки из окон, второпях не заботясь о скрытности, надеясь только на то, что агония города скроет звон столкновений.
Если оно даст ей хотя бы минуту...
— Смотри, Синдер. Ты должна это видеть. Ты должна понимать, что погубило и тебя, и его.
Оно услужливо развернуло ее голову куда-то на запад. Несколько секунд ничего не происходило, а потом низкий, безумно натужный, почти истеричный скрежет перекрыл весь оркестр этой симфонии смерти. Он не прекращался со временем, нет — лишь нарастал и пика достиг, когда над крышами всплыло огромное черное пятно странно знакомых очертаний. Синдер сообразила, что это лишь в тот момент, когда к первому пятну присоединилось второе — сбитый Гриммолинкором корабль. От удара о землю он раскололся на несколько частей... и теперь вновь вернулся в бой.
Синдер могла бы поклясться — между двумя кусками крейсера (а может быть, верхом на одном из них) можно найти стройную, совершенно не тронутую возрастом фигуру бывшего директора Бикона: черная юбка-карандаш, белая блузка и выражения лица, с которым она поднимала в воздух тысячи тонн железа: "Это безобразие прекратится СЕЙЧАС!", один в один с тем, с каким она обуздывала буйный нрав своих студентов.
— Высокомерие, — сказал голос над ее ухом. — Я — единственный, кого вы боялись, тогда как на самом деле вам надо было бояться ИХ.
Гриммолинкор, заметив угрозу, начал разворачиваться, но медленно, так медленно! Два огромных куска железа начали вращаться вокруг невидимой оси, с каждым пройденным градусом набирая скорость, опережая корабль все больше и больше.
— Я потакал вашей вере в мою значимость. Озпин умер, чтобы убедить Самаила, что эта война — между мной и им, тогда как на самом деле она между ним и человечеством. И вы намного сильнее, чем верите сами. Смотри, Синдер...
Белая стая призрачных Гримм взлетела над Центральным парком, куда относительно мягко сел подбитый "Первенец", устремилась к столбу серебряного света, который тух и сужался, но медленно, так медленно! Внутри этой стаи ярко сверкала маленькая красная звезда — наверняка это был здоровенный черный ворон, укутанный сиянием ауры Кроу Бранвена.
— Это то, почему я предпочел вас ему и даже самому себе. Вы потрясающие.
Карусель обломков, наконец, достигла нужной скорости — первый из кусков, побольше, словно выпущенный из пращи, покинул свою орбиту, пронесся над городом, врезался в палубу спешно разворачивающегося гриммолинкора, отбросив огромный корабль назад, своротив всю носовую палубу вместе с главным калибром, а следом уже несся второй.
— И даже ты потрясающая. Думаешь, я не слышу?..
Стекло, что кольцом собиралось прямо под крышей, замерло. Единственным ее шансом освободиться был внезапный удар. В любом другом случае ОНО успеет убить ее раз десять, прежде чем первый осколок вонзится в ауру.
Гребанные фавны!
— Разбитое стекло... а я все гадал, какое у тебя Проявление. Тебе идет.
Хватка на запястьях стала сильнее, спиной Синдер почувствовала движение — ОНО наклонялось ближе, к самому уху. Рука, что держала волосы, расслабилась, позволив голове упасть на крышу.
— Блейк просила кое-что передать...
И впервые непринужденный, где-то восхищенный, где-то насмешливый, где-то скорбный, а кое-где — и сочувствующий голос изменился. В него проникли какие-то совершенно чуждые ему интонации — чужая злоба и жесткость, низкие шипящие нотки — так могла бы говорить пантера, если бы нашла того, кто убил ее котяток:
— Око за око, тварь.
И два тонких пальца легли на веки.
__________________________________________
З.Ы. И на этой радостной ноте Эндшпиль объявляю законченным! :)
Дальше будет эпилог из, я думаю, пяти частей, о том, что было после))
Эпилог. Часть 1: A good day to die
Древняя мудрость гласит, что о народе можно многое сказать по тому, как он относится ко своим мертвым. Это всегда было проблемой для любой страны, города или деревни, внутри ли Королевств или на бескрайних просторах Темных земель. Как бы ни пыталась изменить это религия и культура, смерть приносит с собой боль и горе для оставшихся в живых. Как бы ни старались священники, почему-то так и не удавалось им убедить людей, что после смерти их ждет что-то лучшее, более светлое и чистое.
Люди горевали, а вслед за горем приходили его провозвестники — Гримм.
Другой проблемой была земля. Выискивая удобные и для обороны, и для жизни места люди расселялись по планете, находя все новые и новые клочки безопасности, но их все равно всегда не хватало. Мертвых было принято кремировать, а пепел — не хранить и не цепляться за то, что уже не вернется.
Помнить своих мертвых, свободно горевать по ним стало привилегией. Склепы, усыпальницы, даже обычные могилы сотни лет назад были доступны только аристократии на принадлежащих им землях, после — просто богатым людям, способным платить налог на могилу, а в последние десятилетия в сытых и безопасных Королевствах — так и просто зажиточным.
Лео Лайонхарт был состоятельным, а даже если бы не был — Королевство платило за могилы Охотников, даже если тело для захоронения было утеряно. Вместе с дипломом он получил и зарезервированное место на хорошем, удобном и защищенном кладбище — мрачная ирония жизни Охотника: всегда бок о бок со своей смертью. В том же месте (но уже за собственный счет), он похоронил и родителей: скончавшегося от инфаркта отца и сгоревшую всего за год вслед за ним мать. Здесь же он рассчитывал упокоиться сам лет через двадцать, и надеялся, что его потомки не окажутся в конце концов Гримм знают где развеяны по ветру, а будут рядом.
Ну что ж... есть другая древняя мудрость: "Хочешь рассмешить Близнецов — расскажи им о своих планах".
На деле очередность оказалась иной.
Ему сказали, что все прошло по высшему разряду — церемонию вела большесановая шишка, организацией занимались лучшие похоронщики, мемориал заказан у лучших скульпторов, в день похорон пришло много людей — учителя, подруги, родственники со стороны жены...
Было такое чувство, словно это должно было казаться важным и подарить какой-то покой, но почему-то не вызвало в нем ровно никаких эмоций.
Это был аккуратненький холмик, укрытый со всех сторон венками, с простым крестом Близнецов в изголовье. Пройдет несколько месяцев и, когда земля усядется, здесь поставят красивый монумент, изображающий самую красивую пятнадцатилетнюю девчонку в мире.
Даже жаль, что он этого, скорее всего, не увидит.
Удивительно, как он вообще дожил до этого дня. В ту кровавую ночь фестиваля Витал, как только серебряный свет озарил город, когда взмыли над домами куски сбитого крейсера, а небеса наполнились призрачной стаей Гримм, он ждал ареста в любую секунду. Ждал он его и на следующее утро, к обеду и ужину, через день и неделю, поднимаясь по трапу межкоролевского лайнера... но никто так и не пришел.
Зябкий ветерок трепал искусственные цветы на могиле и желто-красные листья под ногами, тусклое и холодное осеннее солнце, совершенно не грея, создавало неправильно благостную картинку "бабьего лета" — праздника жизни, зажатого между увяданием и смертью. В голове крутились строчки стишка, разученного еще в школе за какой-то надобностью:
"Ты думал, вот-вот полечу, только крылья оперил!
А крылья сломались. И мир не заметил потери"*
Неделю назад пятнадцатилетняя девчонка, на его пристрастный взгляд, самая умная и красивая на всем белом свете, умерла, была убита Гримм, разорвавшим ее изнутри в тот самый момент, когда на другом конце света погиб Чемпион Младшего. И было до тошноты обидно, что трагедией, сломавшей все мироздание, это было только для одного единственного человека — ее отца.
Внезапно, буквально, мертвую тишину разорвал сухой старческий голос, задумчиво растягивая слова:
— И это ты еще избежал худшего, Лео.
Он не вздрогнул. Сухая, сгорбленная фигурка директор Хейда, академии Охотников Вакуо, встретила его у ворот кладбища и молчаливой тенью сопровождала всю дорогу, шаркающей стариковской походкой, но отчего-то не отставая ни на шаг.
Подав голос, Кэрри шагнула вперед. Было сложно понять, что она чувствовала по выжженному пустынным солнцем до черноты, выщербленным злыми ветрами лицу, и лишь выцветшие, едва голубые, глаза смотрели на могилу с задумчивой печалью человека, для которого смерть давно стала грустной обыденностью. Неизменного ножа-бабочки, из тех, что можно было купить за две льены в любом ларьке, который старушка любила крутить в руках, нервируя собеседников, нигде не было видно.
Лео знал, что это ничего не значит. Под традиционной пустынной хламидой отнюдь не ветхая Охотница прятала столько оружия, что, наверно, набралось бы еще на одну старушку в чистом весе.
— Мне восемьдесят четыре года, сынок, — тихо начала Кэрри, отвечая на невысказанный вопрос. — Мне говорят, что если я протяну еще пару лет, то стану самой старой Охотницей в истории. Я родилась во время Великой Войны. Я потеряла отца, даже не успев узнать его. У меня была старшая сестра, которую я даже немного помню, пропавшая без вести в те несколько месяцев Революции прав, и я до сих пор не знаю, как именно она закончила свои дни. Из всех людей, с которыми я получала диплом, до седин дожила лишь я одна, и никто из них не погиб своей смертью. Я похоронила на этой войне двоих детей и одну внучку, мужа, мать, столько друзей и знакомых, что уже даже не смогу вспомнить каждого. И знаешь, какие моменты в моей жизни были самыми страшными? Знаешь, что именно преследует меня в кошмарах, какого звука я боюсь больше, чем чего бы то ни было еще?
Ножик все-таки появился. Вынырнув из складок хламиды, он, вместо того, чтобы начать свой танец в узловатых морщинистых пальцах, замер в крепко, до белизны, сжатом кулаке.
— Самый страшный звук на свете — это первые комья земли, разбивающиеся о крышку гроба твоего ребенка.
Лео вздрогнул, изо всех сил зажмурился, скрывая слезы. Он слишком хорошо понимал, о чем она говорит. Для него этим звуком стал беспомощный плач в телефонной трубке — агония, растянутая на месяцы, беспомощность, пропитавшая все.
— Это остается с тобой навсегда. Этот звук ты слышишь вместо пения птиц и шороха листвы. Этот вкус, влажной и черной земли, ты чувствуешь вместо завтрака, обеда и ужина — и лишь самый крепкий алкоголь отличается. Это течет в твоих венах вместо крови, звучит в твоей голове вместо мыслей, встает перед глазами вновь и вновь вместо солнца — момент, когда всё закончилось, миг, когда от человека остался лишь холмик земли.
Лео нечасто чувствовал дыхание возраста. Он был крепким мужчиной глубоко за сорок, пусть и учителем, но учителем Охотников — и тело редко подводило его.
Один из таких редких моментов настал сейчас. Глухая, тянущая боль в груди нарастала с каждым словом этой маленькой речи, распространяясь от одной точки по всему телу, каждой косточке и мышце. Он с трудом устоял на ногах, и, возможно, даже упал бы, не подхвати его под локоток удивительно сильная для такой крохотной старушки рука.
— Я хочу, чтобы ты знал, Лео — я здесь не для того, чтобы наказать за предательство. Никто из нас не винит тебя в этом.
Узкая мозолистая ладошка легла на лицо, заботливо утерла безмолвные слезы, что, Лео только сейчас понял, текли по щекам. Голос заговорил снова, но уже совсем иначе, чем раньше — ласково и нежно, с осторожной заботой матери, чей ребенок вдруг стал похож на стеклянную вазу:
— Кого ты стесняешься, Лео? Перед кем пытаешься казаться сильным? Право слово, старая бабка Кэрри того не стоит. Ну же, поплачь.
Не послушаться было невозможно. Уткнувшись в безразмерную бежевую хламиду, каким-то образом до сих пор хранящей запах песка и солнца, он, впервые за полгода этого кошмара, наконец заплакал, тяжело, больно и неумело, но все же отпуская все страшное напряжение, к которому так привык, что даже перестал замечать.
Он не знал, сколько это длилось. Даже под угрозой расстрела не смог бы ответить — минуты или часы он рыдал, как мальчишка, в грудь старухи, которая годилась ему в матери. Но в какой-то момент это закончилось, и с последней каплей слез ушла и страшная тяжесть, что мешала дышать последние месяцы.
— Что будет дальше? — хрипло спросил он, отстраняясь и в попытке сохранить остатки достоинства, делая вид, что ничего не было.
К его облегчению, старуха согласилась подыграть:
— Из-за твоих действий пострадало много людей, Лео, сотни тысяч погибли. Ты был лишь частью всего этого, простым подневольным исполнителем, но... мертвые заслуживают справедливости и мы с тобой оба знаем, какова она в твоем случае.
— И как это будет?
— Ну, мы можем подраться, — усмехнулась Кэрри.
Мысль была привлекательной — Охотники должны умирать в бою — но... Лео против воли посмотрел на могилу. При одной мысли, что станет с последним приютом ее дочери, если они здесь по-настоящему подерутся, вернулся призрак тяжелой давящей боли в груди.
— А ты уверена, что победишь? — спросил он. — Годы-то уже не те...
— А ко сказал, что я здесь одна?
И только тут он догадался оглядеться, почти сразу отыскав тонкую фигуру в черных джинсах и серой толстовке, сидящей на ветке дерева, прислонившись спиной к стволу; на коленях золотоглазой девчонки лежал широкий матово-черный тесак, шевелились, ловя каждый звук, звериные уши. Заметив его внимание, фавн (Кошка — с трудом вспомнил он ее псевдоним), помахала ему ладошкой.
— Это новая убийца Озпина? — буркнул он, задетый тем, что у его слабости оказался еще один, незапланированный, свидетель. — А где старый?
— Собирается переезжать в Атлас. И нет, у девчонки в Мистрале свои дела, она здесь просто потому, что считает, будто старая Кэрри плохо разбирается в людях.
— А это не так?
— Мы до сих пор не деремся, сынок.
— Пусть она уйдет, — нахмурился Лео.
Под его требовательным взглядом девчонка пожала плечами, а потом просто исчезла. Какие-то секунды на ее месте парил смутный черный силуэт со смазанными краями, а после исчез и он.
— Вот и хорошо, вот и славно, нечего девчонке на это смотреть, — одобрительно закивала Кэрри. Под его скептическим взглядом она грустно улыбнулась: — Да знаю я, кто она. Но мы летели сюда в соседних каютах. Она держится молодцом при свете, но кричит по ночам, а потом рыдает в подушку. Пусть идет, хватит на ее долю смертей и без этой.
