Я, утопленник

Андрей Прусаков

Я, утопленник

роман

'Все так тихо, темно под водою, только тина кругом, да песок.

Я на ил наступаю ногою и пою этот медленный рок.

Жмется грудь от тоски и от муки, я зубами грызу камыши,

О ракушки порезал я руки, но кругом — ни души!

О-о-о, о-о, я — утопленник!'

группа 'Сектор газа'

'Точно так же и то, что представляется человеку смертью, есть только

для тех людей, которые полагают свою жизнь во времени. Для людей же,

понимающих жизнь в том, в чем она действительно заключается, в усилии,

совершаемом человеком в настоящем для освобождения себя от всего того, что

препятствует его соединению с Богом и другими существами, нет и не может

быть смерти.

Л. Н. Толстой

Часть первая. Мертвец.

Я с трудом приоткрыл будто сросшиеся веки и увидел серую прозрачную массу, колыхавшуюся надо мной. Изредка по ней пробегала рябь и, переливаясь, играли сполохи света. Не помню, сколько я смот-рел на эту завораживающую картину, пока мелкая рыбешка не проплыла перед глазами.

Я же прыгнул с моста! Воспоминание тряхануло, как удар тока. Я задергался, в ужасе понимая, что лежу на дне! Тело казалось тяжелым и плохо повиновалось, наверно из-за разбухшей от воды одежды. Я заболтал руками, оттолкнулся от дна и всплыл.

Свет резанул глаза. Легкие жадно вдохнули воздух, и я зашелся в долгом, хрипящем кашле. Ноги нащупали твердь. Здесь неглубоко, чуть выше груди. Ветви деревьев склонялись над водой, отбрасывая длинные извилистые тени. Какой-то парк. Глаза щиплет и жжет. Что за напасть: и солнца-то нет — сплошь тучи, а свет невыносимо ярок.

Почему-то я не ощущал холода. А ведь середина июня, купальный сезон не начался, вода холодная. Раздвигая ногами заросли водяной травы и без конца кашляя, я подошел к берегу и полез на него. Это ока-залось непросто. С одежды бежала вода, и глинистая почва вмиг стала скользкой. Чуть не скатился обрат-но. Вот черт! Ухватившись за ветви кустарника, я кое-как выбрался на травку.

Хорошо, что вокруг никого! Идти в мокро-помятом виде я не мог и, прячась за кустами, стал разде-ваться. Вот повезло, подумал я, выжимая штаны, как же вовремя очнулся! Ведь захлебнуться мог запросто, хотя плавать умею. Внезапный приступ кашля вновь скрутил в дугу. Меня рвало водой и какой-то слизью. Я с отвращением сплюнул на траву жирную черную пиявку. Боже, как она попала в рот? Меня вновь замути-ло, но так происходит со всеми, кто когда-либо тонул. Ничего, просто нахлебался по самые гланды. И эта мерзость в рот заплыла. Как только жив остался, подумал я, благодарно взглянув на сумрачное небо. Спа-сибо тебе, Боже, спасибо!!

Закончив со штанами и рубашкой, принялся за куртку, предварительно опустошив карманы. Хоро-шо, что нет документов, а то пришлось бы восстанавливать. Говорят, запаришься... Я посмотрел на истека-ющий влагой мобильный телефон, подумал: не выкинуть ли? И положил обратно в карман. Крестьянская бережливость, гены. Не могу взять и выбросить дорогую вещь, пусть даже она уже никуда не годится. По-пробую разобрать и высушить. Чем черт не шутит: вдруг заработает? Вон Пит рассказывал, в унитаз труб-ку ронял — и ничего, пользуется... Ключи от квартиры на месте, это хорошо. Ага, деньги! Целых триста мокрых рублей с мелочью. Тоже неплохо. Куда же, все-таки, меня занесло?

Я огляделся. По реке скользили байдарки, на противоположном берегу прогуливались люди, но гула машин не слышно. Я в парке. Но как тут оказался, ведь прыгал-то с Литейного моста! Ответ напраши-вался один: принесло течением. Но, хоть убейте, не помню ничего! Как с Темным разговаривал — помню. Как прыгал — помню. А что дальше... Все даже не в тумане — в полной тьме! Как в 'Джентльменах удачи'. Вот здесь помню, а здесь — нет. Осознание этого факта наполнило меня ужасом. До сего случая я всегда помнил, где был и с кем. Да черт с этим всем, вновь восторженно подумал я, главное — жив и здоров!

И бодро шагнул из кустов к видневшейся издали песчаной дорожке. Как оказалось, выплыл я в рай-оне ЦПКиО, на Елагином острове, в тихом безлюдном месте. Я двигался к метро, а свежий ветерок медленно подсушивал меня. Через пятнадцать минут оказалось, что я шел в другую сторону. Знай и люби свой город. Не бывал в этих местах, и интуиция подвела. Встретив пожилую пару, спросил направление. Насторожен-но глядя, они синхронно подняли руки, показывая, куда идти, я поблагодарил и зашагал энергичнее. Стран-но, но во влажной одежде холодно мне не было. Ну, и хорошо.

У входа в метро прохаживался блюститель порядка, наметанным глазом отыскивая беспаспортных гастарбайтеров. Я замедлил шаг, подумав, что вид у меня сейчас помятый, а документов нет. 'Око Сауро-на' скользнуло по мне и не почтило вниманием. Милиционер отвернулся, и я ужом проскользнул в стеклян-ные двери.

Живу я в центре, и через полчаса электричка домчала меня до Чернышевской. Больше не тошнило, и в вагоне я с удовольствием сел, пользуясь тем, что плотность пассажиров вокруг вдруг стала удивительно маленькой. Странно, вроде дело к вечеру идет. Вообще, который сейчас час? Выйдя в город, я двинулся в сторону Таврического сада, потом повернул на Восстания. Осталось пройти два квартала.

Вот и дом. Бодро взбежав по ступенькам, я ткнул ключом в замок. Повернул, и оказался в квартире. В прихожей сумрак — день сюда почти не проникал, лишь из кухни тянулась полоска света, падая на со-седскую дверь. Им удобно, а я в темноте ковыряйся... Я нащупал затертую клавишу и зажег люстру. Взгляд упал на отрывной календарь. Соседи его не трогали, листочки отрывал только я. Двадцатое июня.

Двадцатое?! Стало не по себе. Где я был два дня? Где? Память отказывалась работать. Внутри го-ловы с почти ощутимым скрежетом проворачивались шестеренки, но запросы, идущие по проводам нейро-нов, исчезали в бледных снопах искр. Заклинило. Замкнуло. Где я был и что делал? Помню, был в клубе. Помню танцы и этих придурков...

Промучившись минут с пять, я плюнул. Нет, не вспомнить. В конце концов, какая разница! Главное, жив, и даже насморка нет. Пришел домой на своих ногах. И все же: как не утонул?

— Есть многое на свете, друг Горацио, — сказало мое отражение в зеркале, и голос, раздавшийся в тишине коридора, прозвучал неприятно и хрипло. Все-таки простудился, подумал я, и это обрадовало. А то и от смерти спасся и не простудился в холодной июньской водичке — слишком много счастья получается. А жизнь-то полосатая! Но теперь все будет в порядке.

Я открыл комнату и взглянул, наконец, на стрелки: пятый час. День прошел — и фиг с ним, как го-варивал Пит, мой однокурсник. Помыться бы надо, подумал я, в Неву все же упал, а туда чего только не сбрасывают! Я, например, в Неве ни разу не купался, брезговал. До этого случая.

Но сперва постираться! Я снял шмотки и кинул в ванну. Открыл воду и оставил отмокать, предва-рительно засыпав порошком. Хорошо, что с началом лета соседи периодически на дачу уезжают. Вся квар-тира в моем распоряжении! Люблю лето.

Голышом прошел на кухню. В холодильнике нашелся просроченный кефир и засохший паштет. На всякий случай я его понюхал. Запаха не было. Совершенно. Все ароматизаторы выветрились, подумал я и выбросил паштет в ведро. В детстве пришлось полежать в Боткинских бараках, в старом, теперь уже, ка-жется, снесенном, корпусе. Жуткое место... Еще в хлебнице лежал батон, весь в пятнышках плесени. Вот что значит два дня дома не быть.

Следующий час я усердно стирал, затем развесил вещи на веревку и залез в ванну. Не знаю, с чего бы, наверно от горячей воды, но я почувствовал такой кайф, что расплылся, как медуза под жарким солн-цем...

Я проснулся от звонка и понял, что заснул в ванне. Вода остыла, но холодно не было. Никогда в ванне не засыпал. Зато теперь точно знаю: смерть от воды мне не грозит. Вылезать не хотелось, но звонок пиликал долго и пронзительно, и я понял: придется открывать. Кого там черт принес? Я выскочил, наскоро вытираясь полотенцем, и его же намотал на бедра. Подбежал к двери, заложив вираж на линолеуме.

— Кто там?

— Это я, Андрей!

Юлька! Я торопливо открыл.

— Где ты был?! — в гневе она прекрасна. Длинная черная прядь пересекла негодующе изломанную бровь. Валькирия. Красавица моя. — Тебя два дня доискаться не могут! Где ты был?

— Дома.

— Я звонила тебе на мобильный! Я звонила тебе домой! А ты здесь...

Она опустила глаза на мое 'одеяние' и решительно прошагала в комнату. Она думала, что кого-то у меня застанет! Юлька ревнива. До такой степени, что не дает листать 'Плейбой' или пялиться на девчо-нок на пляже. Смотреть можно только на нее! Буду откровенен: как бы ни была красива Юлька, глядеть на одно и то же иногда надоедает. На этом вся порноиндустрия держится. И Голливуд. Но Юлька и слушать не хочет. Хорошо, что есть интернет.

Я смиренно ждал, пока проверка закончится. Исследовав полквартиры и не обнаружив никого, да-же соседей, Юлька подобрела.

— А чего ты в полотенце? — спросила она.

— В ванне сидел, — ответил я.

— Ну, одевайся, пойдем гулять.

— Не могу, я всю одежду постирал, — честно говоря, идти куда-то не хотелось. Есть и более инте-ресные занятия, тем более, если пришла твоя девчонка.

— Всю? — недоверчиво спросила Юлька.

— Абсолютно.

Юлька задумалась, а затем коварно сдернула полотенце. Я быстро прикрылся ладонями. И запоз-дало понял всю комичность жеста. Кого я стесняюсь? Юльки? Но было поздно. Юлька хохотала, согнув-шись пополам. Она обожала подобные шуточки, вот только не выносила, когда подшучивали над ней.

— Стыдливый... девственник! — сквозь смех выдавила она, и я тоже улыбнулся. Как же заразитель-но она смеется! За это ее и люблю. Ну, не только за это. Но и за это тоже.

Смешно подпрыгивая, я побежал в комнату. Юлька бросилась за мной, пытаясь ущипнуть пониже спины. И попалась. Побегав вокруг журнального столика, я сменил тактику и схватил набегавшую Юльку в охапку. Мы повалились на диван. Зашуршали стаскиваемые джинсы, Юлька хихикала, шутливо отбрыки-ваясь, а я ловко расстегивал пуговки...

Все шло к финалу как всегда — в позе наездницы. Юлька любила быть сверху, и я не возражал. Лег-кий аллюр перешел в неистовый галоп, как вдруг я почувствовал... Мое сердце не билось! Во время секса оно стучало, как сумасшедшее, наполняя ощущением жизни и счастья, но сейчас... Оно молчало! Я хотел вскочить, но скованное ледяным ужасом тело не подчинялось. Я чувствовал, как холодею, как ледяные пальцы смерти сжимают горло, не давая дышать. Я слабо задергался, и лежавшая на мне Юлька спросила:

— Ты что, Энди?

Я молчал, и она испуганно приподнялась. Ее грудь очаровательно нависла надо мной, в другой раз я бы... Но мне было плохо, очень плохо. Жуткий, совершенно потусторонний ужас парализовал меня. Мое сердце не бьется! Сейчас я умру! Вот сейчас. Через секунду... Еще через одну...

— Андрюшка! Андрюша! — она вцепилась в меня и затрясла. — Что с тобой?

Она никогда не называла меня Андрюшкой. Все, в том числе и она, звали меня Энди. На английский манер. Это было прикольно, и как-то мигом прижилось в группе. Саша у нас Алекс, Филипп — Фил, Петька — Пит. Юльку все называют Джулия. Все, кроме меня. Я считаю, что имею право в отличие от остальных, и вообще, 'Юля' мне нравится гораздо больше...

Я тупо вспоминал клички друзей, удивляясь, что не плачу и не страдаю. Как будто не у меня, а у кого-то другого остановилось сердце. Между прочим, замечательная смерть. В смысле, в постели. Многие мечтали бы так умереть: занимаясь любовью и лет в девяносто.

Минуты шли — а я не умирал.

— Андрюшка! — едва не заплакала Юлька. Я поднялся и провел руками по груди. Ощущения есть. Чувствую кожу, волосы. Сердца не чувствую.

— Все нормально, — размеренно и гнусаво произнес я. Мысль попросить Юльку послушать сердце я вовремя отмел, как глупую и недальновидную. Она девчонка впечатлительная. Лучше не надо. Нужно самому разобраться. Живу — это главное.

— Андрей, ты весь холодный! — прошептала Юля, взяв меня за руки. Я подумал, что испугал ее, и вырвал запястья:

— Слушай, Юль, я замерз чего-то. Знобит меня. Наверно, после ванны продуло.

— Это я виновата! — сказала Юлька. — Прости, пожалуйста! Ты очень холодный! — она провела руками по моему животу. — Ты заболел.

— Нет, не заболел. И ты не виновата, — сказал я. Еще пару минут назад я бы с радостью согласил-ся с ней и со страдальческим выражением лица принимал извинения и уверения в любви. Но мое сердце не стучит. Клиническая смерть. А я двигаюсь и в сознании. Вот это да...

— Я купался. И замерз, — выдавил я. Если хочешь, чтобы поверили, говори как можно ближе к правде, не выдавая главного. Это настоящее искусство.

— Где ты купался? — изумилась Юлька. — Сейчас же вода холоднющая!

— Я знаю. На спор купался. В одежде. Парни говорят: не сможешь, а я смог! — я улыбнулся как можно искренней, но чувствовал, что не доигрываю. Слишком было страшно. — Вот и простудился, навер-ное. Я сейчас врача вызову.

— Я с тобой посижу!

— Вот этого не надо. Я не маленький, чтобы со мной сидеть. Я же не умираю.

Я уже, наверное.

Минут пять я препирался с Юлькой, чувствуя странное раздвоение чувств. С одной стороны, радо-вался, что не умер. С другой — было жутко. Что, если умру не сию минуту, но через час? А может, оно сту-чит, но очень тихо? От наивной мысли мне полегчало и, видя мою вымученную улыбку, Юлька, наконец, оставила меня, обещая зайти и проведать вечером.

Я с полчаса исследовал запястья, сонную и бедренную артерии, пытаясь нащупать чертов пульс — его не было. А затем заметил, что еще и не дышу. На зеркале — никаких следов влаги. Ну, вроде правильно, если сердце не бьется... Но стало еще страшней. Я задержал дыхание и сидел минут пятнадцать. Сознание не терялось, вообще никакого дискомфорта. Все, я полный мертвец. Но я живу! Что делать?

В отчаянии бросился к телефону:

— 'Скорая помощь' слушает. Что у вас случилось?

— У меня нет пульса!

На той стороне ненадолго подвисли:

— Температура есть?

— Какая температура, у меня пульса нет!

— Успокойтесь, пожалуйста. У вас что-нибудь болит?

Я медленно повесил трубку. Что может болеть у мертвеца? Господи, боже! Ебт...

А может, я не мертвец? Какой мертвец, если хожу и говорю? Как там говорили философы: я мыслю, следовательно — существую. Вот именно — существую. А как еще назвать жизнь без пульса и дыхания? Нет, нет, не так. Слишком мрачно. Ага, вот, вспомнил: 'жизнь есть способ существования белковых тел!' Это Ленин вроде бы сказал, или Маркс, не помню уже, но формулировка занимательная, потому и запом-нил. То есть, говоря о моем нынешнем состоянии, можно сказать, что это еще один способ существования белковых тел. Только еще не открытый.

А может, я сошел с ума? Может, все-таки позвать врача и пусть он посмотрит, что со мной. С дру-гой стороны, йоги индийские, говорят, по гвоздям ходят, неделям не дышат, годами не едят — и никого это особо не удивляет. Чем я хуже?

Нет, все же мне нужна консультация специалиста. Я же с ума так сойду! Я еще раз позвонил '03' и сказал, что сильно простудился, что кашель и температура под сорок. Обещали приехать.