Чудь белоглазая

1

— Мин херц, а что если тебе написать римскому цезарю, чтобы дал войско? — послышалось в темноте.

— Дурак...

— Это я-то? — по кошме на четвереньках подползла тёмная фигура. — Очень не глупо говорю, мин херц. И просить надо тысяч десять пеших солдат. Не больше... Ты поговори-ка с Борисом Алексеевичем.

Человек присел у изголовья второго, лежащего на боку, подобрав колени и натянув одеяло на голову.

— Денег у нас на это нет, конечно, мин херц... Нужны деньги... Мы обманем... Неужто мы императора не обманем? Я бы сам слетал в Вену... Эх, и двинули бы по Москве, по стрельцам, ей-ей...

— Иди к чёрту...

— Ну, ладно...

Первый снова проворно шмыгнул под тулуп.

— Я же не говорю — к шведам ехать кланяться или к татарам... Понимаю тоже. Не хочешь — не надо... Дело ваше...

Тот, к кому он обращался, только пробурчал:

— Поздно придумал.

— Можно и без этих чудачеств обойтись, — послышалось из другого тёмного угла.

Тряпьё мгновенно взлетело вверх, и оба молодых человека уже сидели, направив в тот угол пистолеты.

— Только, ради бога, не надо глупостей делать, — послышалась насмешка в голосе скрывающегося во тьме. — Не враг я вам, чтобы в меня из пистолей палить. Да и не выстрелят они: я ж из них кремни выкрутил.

В руках Алексашки появился нож.

— Оставь, Александр Данилыч. Замышляй я против вас зло, вы бы и не заметили, как оказались бы пред апостолом Петром. Не затем я здесь, а чтобы помочь Петру Алексеевичу.

— Говори, — спустя пару секунд проговорил необычайно долговязый молодой человек.

— Разговор будет долгим, Ваше Величество. И не дадут нам его закончить.

— Кто мне посмеет что-то не дать? — полыхнул гнев. — Кто ты вообще таков?! Покажись!

— Покажусь. Только не пугайся, государь: необычен я ликом.

В углу вспыхнул крошечный синеватый огонёк, освещая лицо, размалёванное тёмными полосами. Пётр от неожиданности перекрестился.

— Свят, свят, свят! Сгинь, нечистый!

— Не бес я, а человек, — осенило себя крестным знамением чудище. — А кто таков по пути в Троицу поведаю. Собирайся, Пётр Алексеевич. Времени у тебя совсем мало, хотя немножко и есть.

— Командовать государем удумал?! — вспылил Меншиков.

— Остынь Александр Данилыч. Я знаю, что говорю. Сейчас в Преображенском переполох начнётся, и совсем негоже будет, если царь предстанет перед подданными без портков.

— Что за переполох?

— Два перебежчика прибегут с дурными вестями. Потому и нужно тебе, государь, быстро собираться в Троицу.

— В ловушку заманить хочешь?

— К чему такие сложности? — в синеватом свете едва горящего огонька пожал плечами лазутчик. — Нужно было бы тебя убить, дождался бы, пока уснёте, и обоих порешил бы. А потом ушёл также незаметно, как и пришёл. Не тяни время. Одевайся, и пусть Данилыч Никиту Зотова покличет.

Пока Пётр и волком зыркающий на чужака Меншиков облачались, тот начал вещать.

— Как я уже сказал, сейчас приведут двоих стрельцов с дурной вестью. Фёдор Шакловитый собирает в Кремль стрелецкие полки.

— Зачем? — дёрнул головой царь.

— Ты только не горячись, твоё величество. Он их пока только собирает, но ещё никуда не ведёт. И не поведёт, пока не соберёт.

— Куда поведёт?

— Сестра твоя Софья приказала сюда, на Преображенское вести. Супротив тебя и твоих преображенцев. До утра они не поспеют. Потому и надо тебе самому в Троицу ехать и полки свои потешные туда выводить.

Пётр рухнул на кровать, где спал, крутанул головой, как будто пытался освободить шею от чего-то сдавливающего её, и прохрипел:

— Алексашка, дай квасу...

Пока жадно пил, бешеным взглядом косился на спокойно сидящего на каком-то сундуке чужака. Кажется, его спокойствие передалось и царю: руки дрожать перестали.

Тем временем во дворе послышался какой-то шум.

— Кажется, лазутчики прибыли. Сейчас Зотов прибежит.

Тяжёлые шаги торопливо затопали по переходам... Голоса, вскрики... Алексашка, уже успевший одеться с двумя пистолетами стал у двери.

— Мин херц, сюда бегут...

Пётр тяжёлым взглядом глядел на дверь. Подбегают... У двери остановились... Дрожащий голос:

— Государь, проснись, беда...

— Мин херц, это Алёшка...

Алексашка откинул щеколду. Тяжело дыша, вошли Никита Зотов, босой, с белыми глазами, а за ним преображенцы — Алексей Бровкин и усатый Бухвостов. Втащили, будто это были мешки без костей, двоих стрельцов: бороды, волосы растрёпаны, губы отвисли, взоры блаженные.

Зотов, со страху утративший голос, прошипел:

— Мелнов да Ладыгин, Стремянного полка, из Москвы перебежали...

Стрельцы с порога повалились бородами в кошму и закликали, истово, как можно страшнее:

— О-ой, о-ой, государь батюшка, пропала твоя головушка, о-ой, о-ой... И что же над тобой умышляют, отцом родимым, собирается сила несметная, точат ножи булатные. Гудит набат на Спасской башне, бежит народ со всех концов...

— А ну прекратить юродствовать! Докладывай, как есть, без причитаний! — рявкнул поднявшийся на ноги в своём углу незнакомец.

— Господи помилуй! — крестясь, шарахнулся от него Зотов. — А это кто таков?

— Полковник Макс Отто фон Штирлиц, — шагнул в свет лампы Зотова незваный гость. — Ты, Ладыгин! Докладывай чётко, как положено военному!

Только тут Пётр толком рассмотрел страшилу. Ростом всего-то на полголовы пониже его, но в плечах чуть ли не вдвое шире. Не грудь — бочка, а кистью руки в странных перчатках с обрезанными пальцами спокойно лицо того же Никиты накроет. Что за одежда на нём, так и не понял: не кафтан, какая-то короткополая куртка, штаны длинные, без чулок, а башмаки, напротив, высокие, часто зашнурованные. На плечах чёрной куртки какие-то смешные хлястики, а на боку треугольная чёрная кожаная сумка непонятного назначения. На голове — скатанная понизу чёрная вязаная шапочка.

Чётко, по военному, не получилось. Всё срывался стрелец на причитания, да, глянув на полковника с измазанным чёрными полосами лицом, начинал повторяться. Но, в общем, всё сказанное ночным гостем подтвердили.

— И ещё государь, — кажется, отдышался Никита. — Лошади стрелецкие к воротам пришли. Двое стрельцов на них. Мёртвые. В ножи взяли. А лошади три.

— Я приказал, — кивнул фон Штирлиц. — То соглядатаи Шакловитого были. Должны были ему доложить, если ты, Пётр Алексеевич, из Преображенского уедешь. Третий жив. Прикажешь — приведут, при тебе допросят.

Царь зарычал и ударил кулаком по постели.

— Веди! Алёшка, встретишь!

Незваный гость куда-то в негромко воздух произнёс:

— Языка к палатам. Сдать бомбардиру Бровкину, Алексею Ивановичу.

А потом добавил:

— Поднимай преображенцев, Александр Данилович. Ты, Сергей Леонтьевич, собирай ближних государевых. Да и Никите Моисеевичу одеться не мешало бы. В Троицу выезжаем. Бомбардир, предупреди часовых, чтобы в таких же чёрных, как я, не стали палить.

— Всеми уже распоряжается, как своими! — вскинул голову Меншиков.

— Замолкни, Алексашка! Делать, как велено! — рявкнул Пётр.

— Только кремни от пистолетов забери, — протянул немец руку царскому фавориту. — Или пальцем стрелять собрался?

Меншиков что-то пробухтел себе под нос, забирая то, что делало их с царём оружие снова боеспособным, но всё зашевелилось. Поднявших панику стрельцов тут же выгнали взашей, Зотов, запалив лампы и позыркав глазами на невесть откуда взявшегося в царёвой спальне полковника, откланялся. А сам Пётр, путаясь пальцами в пуговицах кафтана, принялся сверлить совиными глазищами представившегося немецким дворянином.

— Для немца ты слишком хорошо по-русски говоришь, господин фон Штирлиц. И наряд у тебя не немецкий. Но и не русский. От кого прячешься?

— Так будет спокойнее, если меня за иностранца примут. Да я и впрямь не подданный Московского царства.

— Кому спокойнее? Тебе?

— Всем. Мне, тебе, твоим друзьям и врагам, шпионам иностранным. Всё узнаешь, государь. Но позже, когда не нужно будет со временем наперегонки гнаться. Нам потребно в Троицу раньше Софьи и её стрельцов попасть.

— Алексашке не доверяешь? Так я его вон прогнать могу.

— Его языка не опасаюсь. Верен он тебе. Вороват, но верен. И до смерти верен будет. Истину говорю: недосуг сейчас такой долгий разговор заводить. Вон, софьиного соглядатая уже привели, допрашивать его уже пора.

Обмочившийся от страха стрелец, за спиной которого маячили два одетых однотипно с 'немцем' чёрных изваяния, даже не запирался. Во всём признался: велено было им доложить Шакловитому, если царь со свитой или один куда-либо попытается выехать из Преображенского.

— Коня мне! — приказал Пётр.

— Дозволь и нам, государь, взять коней лазутчиков, чтобы тебя в дороге охранять.

— Может, ещё велишь оружия вам выдать? — ощетинил зубы в недоброй ухмылке Меншиков.

— Оружия у нас и своего достаточно, — похлопал немец по треугольной чёрной сумке на боку, из которой торчало что-то металлическое. — Нам коней надобно.

— Покажь! — заинтересовался царь.

Полковник расстегнул кобуру, чем-то щёлкнул, вынимая из штуковины какую-то часть, и протянул ему рукоятью вперёд явно творение сумасшедшего механика.

— Что сие есмь?

— Тоже пистолет, твоё величество. Только позволяет без перезарядки сделать двадцать выстрелов в цель, расположенную в ста шагах. И почти без грохота и дыма.

— Врё-о-от он, мин херц! — всунул нос Алексашка. — За сто шагов и из пищали не всякий стрельнуть может.

Немец забрал у царя механизм, несколько раз чем-то негромко щёлкнул, припал на колено. Трижды негромко, как будто ладонями, хлопнуло без пламени, а из торца бревна, освещённого факелом в полусотне шагов, брызнули мелкие щепки.

— Иди, Александр Данилыч, смотри, — усмехнулся ночной гость, убирая оружие в кобуру.

К стенке подклети зашагали все трое: царь, Алексашка и Бровкин. А следом подошёл и фон Штирлиц.

— Дай им стрелецких лошадей, Алёшка, — распорядился Пётр, водя пальцем по трём кучно расположенным пулевым отверстиям. — Выезжать пора.

2

Собирались быстро, но без паники. Потому и заводных лошадей взять успели. Но скакали без передышек, останавливаясь лишь затем, чтобы поменять притомившихся скакунов. И когда солнце заиграло на золотых куполах, уже были у Троицы.

Вымотались все. Но особенно — 'чёрные', как успел их уже окрестить Алексашка. По ним было видно, что не сильно они привычны ездить верхами.

И полковник, и двое его людей на одной из остановок, сделанных только чтобы напоить лошадей, смыли с лиц чёрные полосы. Теперь они походили не на чертей из преисподней, а на обычных людей. Полковнику на вид — лет тридцать пять, двое других лет на десять моложе. У всех по кобуре с многозарядными пистолетами, а у 'молодых' за спиной на ремнях и ещё какие-то механизмы с подстыкованными снизу кривыми коробками. В многочисленных разноразмерных кармашках чёрных жилеток что-то рассовано. У каждого по два-три воронёных ножа с чёрными рукоятями. И большие, напоминающие тесаки, и поменьше.

Все бритые. Головы стрижены так коротко, что можно подумать, будто они несколько дней назад их выбрили, но за это время щетина снова пробилась. И взгляды... Если 'молодые' смотрят как волки, то по фон Штирлицу видно: душегуб первостатейный. Для такого горло перерезать — как высморкаться.

Последние сомнения в том, что никакие они не немцы (и уж тем более — не бесовское отродие), развеялись на входе в Лавру, когда все трое перекрестились на купола. Как православные перекрестились, а не как лютеране или паписты.

Государя, едва держащегося в седле, сняли на землю и увели в келью архимандрита. Остальных принялись размещать в гостевых покоях.

После полудня, когда к Троице стали подтягиваться отставшие в дороге и посыльные от выступившего из Преображенского войска, немного посвежевший Пётр велел Алексашке кликнуть 'немца'.

— Пора тебе правду рассказать, Макс Отто фон Штирлиц. Или как там тебя на самом деле? Кто ты, что ты, зачем ты здесь.

— Долгий будет разговор, ваше величество. И не для лишних ушей, — глянул тот на Бухвостова, Бровкина и всё ещё утомлённого Зотова.

— Это мне решать, какие тут уши лишние, а какие нет.

— Ничего не имею ни против Алексея Ивановича, ни против Сергея Леонтьевича, но рано им такое знать. Рано! А Никита Моисеевич, пожалуй, нужен. Как лицо духовного звания.

— Прав ты, государь, — продолжил 'ночной гость', когда Бухвостов с Бровкиным вышли. — Настоящее моё имя не Макс Отто фон Штирлиц. Но лучше, если меня будут знать именно так.

— Может, и полковник ты липовый?

— Нет, полковник я настоящий. Кровью и потом это звание заслужил, — провёл 'немец' пальцем по шраму на скуле. И то, что не подданный Московского царства, тоже правда. И что приказ у меня и моих людей помочь тебе, правда.

— Чем вы втроём мне помочь можете? У Соньки все стрелецкие полки, которые она сюда ведёт!

— Никого она не ведёт, ваше величество. Не смогла она ни Москву по набату поднять, ни стрельцов должное количество собрать. А полк Лаврентия Сухарева не подчинился ей и ушёл к Троице.

— Откуда ты сие ведаешь? — подал голос Зотов.

— Сообщили мои люди из Москвы. Так что не трое нас, а больше. Но и не полк и пока даже не рота.

— Мне не сообщили, а тебе уже сообщили?

— Сообщат ещё, государь.

В дверь кельи постучали.

— Алексашка, разберись, что там ещё?

Меншиков метнулся, высунул голову в приоткрывшуюся щель, и через минуту захлопнул дверь.

— Гонец от Сухарева прискакал. Правду этот сказал! — кивнул он на 'немца'. — Не пошли за Софьей стрельцы. И Москва не поднялась.

Зотов с облегчением принялся креститься.

— Никита Моисеевич, возьми это почитать, — вынул 'фон Штирлиц' из кармана какие-то бумаги, обёрнутые чем-то прозрачным.

— Что это? — дёрнул жидкими усишками Пётр.

— Фрагмент 'Китежской летописи'. Легенда о граде Китеже, ушедшем вместе со всеми жителями под воду, чтобы не быть захваченным Батыем. Надо, чтобы моих людей считали предками жителей Китежа.

— Никогда не слышал такой легенды, — с интересом разложил перед собой листы дьяк.

— И не мог слышать. Эта летопись в сем мире появится только лет через восемьдесят. А в нашем она — далёкое прошлое. Да, да, Пётр Алексеевич! Правильно ты догадался: не от мира сего я и мои люди! Да только знать об этом пока должны лишь вы трое. Для всех остальных мы — либо немцы, либо потомки китежградцев, либо чудь белоглазая, решившая вернуться в верхний мир из мира подземного.

В наступившей тишине даже Зотов, с интересом 'глотавший' старообрядческую 'летопись', замер, глядя на псевдонемца. А тот улыбнулся и перекрестился, вытянув из-под одежд маленький серебряный крестик на серебряной же цепочке.

— Нет, Никита Моисеевич, не бесовскими кознями мы тут оказались. Если полагать, что даже наука развивается, благодаря Божиему промыслу, то, скорее уж, по Его воле мы из века XXI от Рождества Христова оказались в веке XIX. Потому и нет для меня секрета в том, что сейчас происходит в Москве и вообще в мире. Но знать о том, кто мы есть на самом деле, не следует пока никому, кроме вас троих: государя и двух его ближайших сподвижников, которые останутся ему верными до последнего своего вздоха, — повторился странный человек.