Чернозём

Володя Злобин

Чернозём

Жизнь — это звон звезд и цветов,

голубая, огненная сказка,

так говорит земля.

Пимен Карпов — "Пламень".

Предисловие

Этот странный роман о нашей земле и о народе, что по ней ходит. Хотелось бы кому-нибудь посвятить, да некому.

Чернозём

Она чувствовала, как вокруг клубилась темнота. Тьма поднималась из голодных бездн, а мир был пуст и безвиден. Поначалу это привело её в ужас, и чувствовалось, как что-то невидимое, но бесконечно сильное, носилось в вышине. Постепенно её дыхание успокоилось, и мрак стал отступать. Она боязливо протягивала во тьму руки и пыталась понять, где находится. Это было очень странное ощущение: не знать, кто ты и где, но осознавать, что всё это имело какой-то смысл.

Чуть погодя родился яркий свет, и когда она, ослеплённая, моргала, то перед ней успели возникнуть полноводные реки, дремучие леса, луга, болота, равнины. Появившееся небо было настолько красиво и знакомо, что, казалось, было сотворено из её ребра. Она как будто всегда знала эти слова, вдруг появившиеся в памяти. Тут же окрепла уверенность, что так всегда и было, а она— всегда существовала.

Всюду уже сновали интересные существа, охотники и собиратели, только-только отряхнувшиеся от её праха. Она знала, что похожа на этих двуногих, особенно на женщин с их гордыми очами и длинными волосами. Они не чурались войны и труда, окроплявших русые волосы и синие глаза то кровью, то потом. Люди сразу полюбили её. Они вспахивали бескрайние равнины, сеяли, выкорчёвывали и палили леса, чтобы на теплой золе взрастить богатый урожай. И хотя это было немного больно, она не обижалась, ведь земледельцы не забывали просить у неё милости. Ей нравилось, когда люди отдавали самое ценное, что у них было, но вовсе не из-за того, что она любила вещи, сделанные человеческими руками, а потому что понимала, как это для них важно.

Славные люди жили на негостеприимных северных просторах, покрытых озёрами и лесами. Они часто умирали, после чего навечно засыпали у неё на груди. Но всё чаще взлетали пеплом к небесам, чтобы следующей весной прорасти голубыми подснежниками. Всё было в ней, и она была всем. Казалось, идиллии не будет конца, и она весело гремела камнепадами, дрожала от молодой первобытной силы и понимала, что навечно связана с добрым народцем, только что, как и она, появившимся на свет.

Так начиналась русская Земля.

* * *

Мы познакомились на слёте местных политических покойников. Он проходил в клубе, где солидные мужчины с индюшачьими подбородками играли в революцию. Город лихорадило ещё с зимы: от подобия уличных беспорядков на улицах застоялась молодая кровь. Тромбы опухали, отрывались и лопались, гной и сукровица текли по мостовой, и если кто-то выковыривал из неё пару булыжников, то они были похожи на вырезанные гланды. Простудившееся каменное чудище повязало на шею красный, атласный шарф. Чудище болело и кашляло. Многие, в том числе и я, верили, что мегаполис смертельно болен и если мы как следует на него навалимся, то положим врага на обе лопатки.

И никто не мог помыслить, что город вообще не знал о нашем существовании.

В клубе обожали собираться революционеры. Нет, конечно же, не те, кто воевал в джунглях Колумбии и фавелах Бразилии, а те, кто говорил так много, что баррель их слов можно было продавать в Европу вместо нефти. Мы сцеживали воинственные приговоры, но было и пиво— умеренные суждения, от которых вырастали животы, а над верхней губой оставался белый след конской подковы. Но чаще всего лилось молодое вино— несвязные, пафосные, категоричные речи, подходившие для сетевых подписок с перечёркнутым на аватаре Путиным. К ночи мы надевали медицинские маски, хотя с детства не болели гриппом. Замазывали лица на фотографиях, чтобы их можно было выложить в социальные сети. А ещё у нас были ножи, кастеты и купленные на последние деньги гладкоствольные карабины, которые, впрочем, покидали чехлы лишь для того, чтобы быть сфотографированными.

То, что знающий человек не дал бы за меня тогда и полкило ливерной колбасы, я понял лишь после того, как скучающий взгляд наткнулся на парня с февралём в глазах. Незнакомец сосредоточено терзал какую-то шуршащую упаковку и напевал в бороду весёлую песенку:

— Ну, куда же ты, дружок, своими грязными ногами в мой глазированный сырок.

Сластёна с удовольствием откусил лакомство, и мелкие шоколадные крошки остались таять у него в бороде. Какая это была борода! Не анархическое буйство волос Бакунина, не козлиная ленинская бородка, а настоящее русское волосяное племя! Тёмно-русые хвоинки падали у незнакомца с кустистых бровей и всходили на лице приятным палевым настом. Такие бороды бывают у путешественников, старообрядцев или конкистадоров.

— Люблю глазированные сырочки, — бормотал странный господин, — они хорошие дружочки.

Я уже хотел было хотел протянуть руку для знакомства, тайно уверенный в своём полном превосходстве, когда с трибуны истошно заверещала одна вечная бета. Она портила злую германскую кличку Шмайссер. Его грубое квадратное лицо было сконструировано из шершавых пикселей, и сам он походил на второстепенного злодея из старой игры на Денди. Это не мешало оратору стрелять как из пистолета-пулемёта и забрызгать нас пафосной речью:

— Зачем нужно размышлять, если можно действовать!? Зачем нужны уличные митинги, если есть уличные бойцы!? Зачем нужны выборы, если есть право силы!

В неловкой тишине, какая возникает после того, как во всеуслышание бывает сказана какая-нибудь глупость и ни у кого не находится смелости её опровергнуть, бородач, отвлёкшись от лакомства, громко и с интересом спросил:

— Зачем нужен Исус, если есть Христос?

Мой смех был единственной реакцией на остроумное замечание. Казалось, даже бородач с осуждением повернулся, пытаясь понять над чем же я так громко смеюсь, а потом, видимо, проявляя врождённое добродушие, глухо, как будто бил в барабан, заухал. И даже задорно ударил ладошкой по толстой тяжелоатлетической ляжке:

— Думал уж никто и не оценит остротку!

Мы ржали, не замечая, как на нас смотрят удивлённые люди. И даже Шмайссер, взявший от Эрнста Рема не только его полноту, одарил нас спаренной молнией глаз. Он уже хотел разразиться привычной бранью, когда Натан прикрикнул:

— Хватит.

Натан местная знаменитость, даже легенда. Его странное библейское прозвище происходило не от еврейской крови, а как будто просто, без всякой причины, мол, почему бы и не Натан? Худоба по-прежнему не слезала с него после семи лет тюрьмы. Мужчина имел на волосах седину, а на сердце шрамы. И это не романтическая метафора— просто однажды он словил проникающее ножевое ранение грудной клетки. Даже рукава его рубашки выглядели намного радикальней, чем большинство замолчавших революционеров. Он давно занимался уличной политикой, причём не сопливыми плакатиками, а серьёзными, как мне когда-то казалось, пахнущими тротилом делами.

— А вы всё не успокоитесь, — миролюбиво, но жёстко начал Натан, — не наигрались ещё в радикалов? Мы здесь не для того, чтобы обсуждать чью-то крутость, а чтобы попробовать сформировать действенную политическую коалицию. Для того чтобы нам принадлежали улицы. Чтобы те, кто проводит митинги, нуждались в нас, как в воздухе. Вот что надо делать! А вы... вы каждый по своей лавке сидите.

Собравшиеся одобрительно закивали головами-подсолнухами. Склонил голову и я. Даже Шмайссер чуть опустил свою обработанную рубанком черепушку. Худющий и похожий на чёрную ворону Натан каркал редко, но если открывал рот, то ему никто не перечил.

— Натан, — снова спросил неугомонный сосед, — а ты лучше вспомни слова одного писателя: "Элита всегда остаётся элитой, а всем остальным митинги и дерьмо!".

— Да понятное дело, — невольно улыбнулся Натан, а потом спохватился, — но, ты...

Зал зашикал. Если бы на месте смельчака находилась жировая сопля, а не здоровый бородатый мужчина, возмущение было бы ярче и крепче. Под невнятные оскорбления молодой человек стал распечатывать второй глазированный сырок, а Натан, устало вздохнув, сказал:

— Давай ты уйдёшь, а? Ну сколько можно уже.

Словно Россия, поднимающаяся с колен, баламут медленно встал со стула. Я ждал, что Натан объявит его имя, ведь судя по всему, мужчины были давно знакомы. Но возмутитель спокойствия покорно поднялся, попрощался за руку с аристократического вида соседом, который, казалось, сбежал из подвала Ипатьевского дома, и мирно направился к выходу. Когда я догнал смутьяна на лестнице, то без предисловий начал:

— Я буду звать тебя Сырок.

Я назвал его так, потому что у него были запоминающиеся глаза утопленника. Сырые такие, словно их сбрызнули застоялой водой. Ну, а ещё потому, что он уплетал уже третий по счёту глазированный творожок.

— Ну ты с козырей зашёл! — ответил Сырок, — Бороды-то у тебя и нет, зачем вообще с тобой говорить?

Я пожал плечами:

— Что, все должны носить бороду что ли?

— Русский значит бородатый! Ты бы, дружочек, ходил в спортзал, поднимется тестостерон, попрут волосы.

Замечание было обидным, так как я давно уже любил посидеть на скамье Скотта:

— И? Вон все эти революционеры его каждый день посещают, а где толк?

Он поднял брови:

— Это ты про рост бороды?

— Нет, про их...— я произнёс это слово как тот, кто в жизни перенёс хотя бы несколько серьёзных акций, — деятельность.

Он посмотрел на меня по-другому, без снисходительной улыбки, как человек, который понял, что оказался рядом с собратом по ремеслу, и я подумал, что он, наконец, спросит моё имя, но Сырок лишь кротко улыбнулся:

— Ух ты какой! Образованный, да ещё и революционер!

И продолжил спускаться вниз, а я по инерции пошёл следом. Здание, в кишках которого по-прежнему бунтовали революционеры, выстрелило нами в поток людей. Вообще-то это не поток, а струя мочи, сбегающая по штанине постиндустриального города. В нём заканчивали строить огромную чёрную башню, бросившую через прогиб всю архитектуру полиса. Строение как гнилой клык довлело над городской композицией, и люди под её тенью ещё больше пригибали головы. Несмотря на лето, всё равно было холодно — люди построили слишком много хрустальных домов, отражающих солнечный свет. Но больше всего морозила молчаливая башня. Горожане ждали, когда же в ней поселится колдун — владыка нефтегазовой компании со своими слугами. А пока хотелось раздавить этот вылезший чирей, чтобы улицы залило тёплым гноем и все бы мы хоть немного согрелись. Вскоре я нагнал Сырка, безуспешно пытавшегося спрятаться от меня за воротником вязаного свитера.

— Может тебя подвезти?

Мощные плечи безразлично согласились:

— Подвези.

Я водил старенький японский фургон, который частенько использовал как дом на колёсах. Он служил передвижной библиотекой, которой я понемногу приторговывал. На предложение сесть в машину Сырок ответил, что присаживается, и это тоже сказало о нём больше, чем оставшееся в тайне имя.

— Ба-а, да у тебя тут целый Фаланстер.

— Только без двух леваков за прилавком, — пошутил я, пытаясь ненавязчиво узнать его политические взгляды.

Но Сырок уже придирчиво осматривал книги. Конечно, собрание пополнялась не за деньги. Книжки похищал мой знакомый, которому было бы по силам стянуть и томик Конституции из-под руки президента. Сырок, оценив консервативных революционеров, подпольных европейских радикалов, новых правых и ситуационистов, лениво спросил:

— Сколько у тебя умных книжек. Судя по всему, ты это всё прочитал?

— Да, если хочешь, могу по дешёвке продать...

— Получается, ты знаешь, что Система— это главный враг?

— Разумеется.

Сырок, отложив книжки, заворчал глухим медяным голосом:

— Тогда не прикасайся больше к книгам. Всё равно из тебя уже не получится нового Хайдеггера. Не станешь таким мыслителем, как Юнгер или Мисима. Не обижайся, но это так. Зачем читать, если ты уже и так понял, что враг— это Система и что её надо уничтожить? Ты же революционер, так почему, позволь спросить, до сих пор не в окопе? Все только и делают, что читают, качаются, покупают себе оружие. Зачем? Никак не пойму. Когда пришло время разбираться в бомбах, глупо тратить своё время на книги.

— Но...

— Слушай, — перебивает он, — все нонконформистские телеги говорят ровно об одном. Чтобы это понять достаточно посмотреть на их корешки. Там будет написано: "Ты должен сдохнуть за наши идиотские идейки, потому что нам не хватило смелости лично воплотить их в жизнь".

— Нет, я с этим не согласен.

Сырок с сожалением посмотрел на меня и спросил:

— А бати у тебя тоже нет?

— Не-а... тоже? Это ты к чему? Не понимаю... ты из-за книжек завёлся? А может я сам писатель!?

Он машет ладонью, и я замечаю тупорылые казанки, сбитые в белый горный хребет:

— К чему писать большие книги, когда их некому читать? Теперешние прощелыги умеют только отрицать!

Стихи повисли на густом повороте, за которым Сырок спросил:

— Знаешь кто это написал?

— Нет.

— Ну ты с козырей зашёл! Называешь себя писателем, а сам не знаешь автора? Во дела-а... Да и вообще, — собеседника явно понесло, — это раньше можно было позволить себе такую роскошь, как чтение или написание новых книг. Потому что раньше находились те, кто ещё боролся. Их было полно. Куда не плюнь— толпа мечтателей, носящих на плечах Ницше, Маркса, Ленина, Гитлера... А сейчас таких людей почти нет. Остались лишь писатели... Как говорится, если можешь не писать— не пиши.

— Знаешь, я тоже ведь не новичок.

И это было чистой правдой. Мне не нужно было вешать на уши революционную лапшу. Юность преподнесла бесплатные уроки уличного насилия, где моими любимыми учителями были нож и кулаки. Кто ни разу не ковырялся в чужом животе заточенной железкой, тот спустил свои восемнадцать лет в унитаз. Болтались на совести и белые шнурки, навсегда завязав в памяти пару тёмных вечеров. Не сказать, что я занимался чем-то особенным. Как и все активные люди пил коктейль для Молотова, осваивал оружие, не боялся гексогенового монстра, до власти над которым так, всё-таки, и не добрался. Сейчас же, когда раскалённую молодость бросили в холодный ушат зрелости, меня уже не так интересовало прямое действие. Как ни крути, но посаженные и убитые друзья дают солидный бонус к осторожности.

— И что? — прерывает мои мысли Сырок, — через такие мелочи, как драки и поножовщины, как полагаю, проходили все. Ну, убил ты кого-нибудь, ну двух, ну трёх...— если бы он сказал "ну четырёх", то я бы высадил его из машины, — или сжёг что-то. Чему там гордиться?

Поражает его лёгкость и откровенность, которую не ожидаешь услышать от столь серьёзного на вид человека.

— Но ведь и то хлеб.

— Была бы голова на плечах, а хлеб будет. Поговорка такая, — и тут же резко добавляет, — а ты взрывал?

— Нет, — говорю я, вовсе не думая, что новый знакомый подсадная утка, — не взрывал.

— А стрелял?

— Бывало.

— Из чего?

— А в кого, не спросишь?

— Какая разница? В бабу, поди, удом срамным стрелял.