Чернозём

— Ну...

— Так из чего стрелял? Макар поди какой-нибудь?

Он не угадал. Просто Макаров— это пистолет для нищебродов, который можно купить тысяч за пятнадцать-двадцать. Пришлось нехотя буркнуть:

— Кроме него ещё из обреза.

— Ну, хоть так, — со вздохом отвечает Сырок, — но такой уровень всё равно смешно сравнивать с какими-нибудь моджахедами, баасовцами, итальянскими правыми, Хезболлой, не знаю... даже какой-нибудь негр в Африке и то вооружен лучше, чем белые воины, мечтающие о революции. Хотя, если хочешь, то купить оружие проще простого.

— А ещё я стрелял из Шмайссера.

Сырок сначала не понял, а потом, когда до него всё-таки дошло, беззлобно засмеялся. Борода сверкнула, как пятки. Глаза— бездны, отражающие голубой хохот. Мощная рука хлопнула по плечу, отчего я крепче сжал баранку:

— Ладно, не обижайся. Всё можно исправить. Если ты, конечно, этого хочешь.

Было видно, что Сырок знает мучительно много, а умеет ещё больше, и эта недосказанность разительно контрастировала со всеми, кто фотографируется в лесу с оружием, имеет анкеты в социальных сетях и кто привык больше работать языком, чем руками. И хотя у меня даже в крови стоял TOR, внутри так и не возникло подозрение, что Сырок работал на соответствующую контору.

— Погоди, — спрашиваю я, высаживая попутчика, — так какие у тебя всё-таки политические взгляды? Я ведь не могу корешиться с кем-то неправильным.

Признаюсь, ничего глупее я тогда спросить не мог. Сырок посмотрел на меня даже не оскорблённый, а разочарованный. Вот-вот он скажет что-нибудь вроде: "Корешись лучше с пирожками", поэтому я неуверенно промямлил:

— Ну, левый там или правый. Национал-социалист или монархист, либертарианец... народник...?

Парень весело отвечает:

— Я русский. Мне наплевать на политические взгляды. Я хочу петь, поджигать и смысл жизни.

После чего исчезает в толпе.

Небо лысело, обнажив голубой затылок. Я подходил к двухэтажному дому с зелёной грустью на стенах. Тополя дрожали от холода и пытались разбить закрытые окна, чтобы погреть внутри свои толстые руки. У подъезда, чья отсыревшая лепнина помнила труд немецких военнопленных, зевала лужа. На неё равнодушно смотрели сидевшие вокруг наркоманы.

На втором этаже был винтовой притон, который я бы давно сжёг, если бы не жил в том же доме. От наркоманов, паривших косточки под высохшим солнцем, пахло смертью, но не той, что бродит по полям сражений, а затхлой моровой язвой. Лица у винтовых цвета печени, а щёки впалые, будто им вырвали все зубы. Я стал привычно сгребать в охапку хилые тельца и выкидывать их на дорогу.

— Расходимся господа хорошие, расходимся!

Они упирались, мычали, и я, разозлившись, раздавал ханурикам пинки, от которых они звенели, как почти пустая копилка. На руках оставался дурной запах. Наркоманы в трансе качали серыми головами на пружинках, и чёрные глаза-мокрицы казались булавками, вонзёнными в серую бархатную подушечку.

— Ну, валите уже!

По голове прилетело что-то тяжелое. Мозг тут же принял горячую ванну, и я осел на асфальт. Во двор удирал самый резвый наркоман, быстро сматывавший цепь с весовой гирькой на конце. С помощью простенького кистеня они зарабатывали себе на дурь. Повезло, что удар пришёлся по касательной, иначе бы я так и остался лежать на пороге дома, и только зловещие тополя протянули бы замерзшие руки, чтобы погреться у ещё тёплого трупа.

Я хотел потрогать вздувшуюся шишку, но вовремя заметил, что упираюсь руками в грязную выбоину. Сколько помню, она всегда торчала перед подъездом, как вечно расширяющаяся чёрная дыра. Руки по предплечья погрузились в городской ил. Когда я поднялся, жижа западала вниз комками, вешая чёрные медали на грудь асфальта. Ладони приятно похолодели. Чтобы как-то обтереться, я взял мешок, на котором возлежали нарколыги и, пошатываясь, принялся вытирать им руки.

Я спускался вниз по лестнице, и оставшиеся куски грязи, иногда отвалившиеся от рук, играли в чехарду со стёртыми ступеньками. Грязный холщёвый мешок всё ещё был со мной. Носом я нажал на подвальный звонок:

— Открыто, — крикнули из глубины катакомб, и я вынужден был толкнуть дверь ногой.

Мешок остался валяться где-то в коридоре.

В уборной я осмотрел чёрные, уже мумифицированные конечности. Как будто земля пожимала мне руки. Было неудобно напрягать мускулы, точно они уже мне не принадлежали. На мутноватом кафеле театр теней дал страшное представление, где пальцы оторвались от меня, зажили собственной жизнью, складываясь в причудливые каббалистические знаки. Я различил злые буквы, пророчащие что-то библейское. Приглушённая музыка просочилась сквозь дверь, и наваждение, что вместо ванной я нахожусь в подземном ските, выкопанном голыми руками, развеялось. Горячая струя воды закружилась в раковине чёрным вихрем, и, вытерев руки, я прошёл в нашу единственную комнату.

Алёна погружена в сеть, там у неё собственная художественная галерея. Завидев меня, улыбается слегка выступающими зубами. Медные кони-волосы несут куда-то одинокие зелёные глаза. В них спрятаны горные самоцветы. На птичьем запястье змейка Уробороса кусает себе хвост. И вообще во всем её виде чувствуется, что я её люблю, а она меня как-то не очень.

— Как твоё собрание?

— Ничего особенного, — ей будет неинтересно моё знакомство с Сырком, — а ты как?

— Вот, готовлюсь к выставке.

Алёна у меня акционирует. У неё в обойме острые карандаши и кисточки из беличьего меха. Она показывает странную картину, где почёсывался зелёный луг, будто из него что-то хочет выбраться. На заднем фоне тёмно-синий лес, страшный и манящий. И хотя на рисунке день, но в небе всё равно висит луна. Алёна объясняет, что эта картина приснилась ей пару ночей назад.

— Не хочешь, кстати, с нами сходить? — доносится её голос, — мы завесим целую улицу. У нас будут растяжки.

В голове шумит морской прибой, и краем глаза я замечаю, что Алёна погружена в пулеметную перестрелку интернет-сообщений. Когда я переписывался с ней вот так, будучи виртуальностью, а не плотским сожителем в подвальной конуре, то нравился Алёне намного больше.

— Знаешь, сегодня в магазин привезли новую коллекцию, а там...— хочется съесть сладкую ряску в её глазах, — куртки больше двухсот штук стоят.

На столике рядом с магнитным ключом лежит её опознавательный бэйджик. На нём можно различить уральскую фамилию Малахова, которая теперь торгует вещами в модном бутике. А девушка ведь вполне могла стать хозяйкой медной горы. Но сейчас меня больше интересует раскалывающаяся голова. Не получил ли я сотрясение мозга? А если нет, случится ли оно, если я не дослушаю её восторженный щебет?

— И как, платят наличностью? — всё, что я сумел выдавить.

— Да, представляешь! Все эти козлы таскают кучу капусты. Никаких карточек! Это у них мода такая.

Мысли цепляются одна за другую, и я мягко говорю:

— Ты же знаешь, что у нас на втором этаже притон? Там наркоманы, шлюхи, уголовники, а место тут глухое. Ты бы запирала дверь, а то ведь они могут сюда вломиться и...

— Но ты ведь подарил мне ножик.

Складное лезвие с древнерусской тоской лежит рядом с бэйджиком. Рядом стоит большой горшок с огромным фикусом. Алёна гладит его листья гораздо чаще, чем мои руки. Руки? Какие руки...? Чёрт возьми, как славно было в тех холодных земляных перчатках! Я обнимаю девушку, пытаясь снова ощутить ту свежесть, только что обволакивавшую запястья, но вместо этого соприкасаюсь лишь с упругой человеческой плотью. Она, не отвлекаясь от монитора, заученным движением кладёт левую руку мне на голову и, впиваясь глазами в виртуальные строчки, как-то автоматически произносит:

— У тебя шишка на голове.

Мучительно хочется, чтобы девушка спросила: откуда у меня такое ранение? Хочется, чтобы она по-матерински всплеснула руками, обязательно вздохнув— где это ты так умудрился? Кто посмел тебя ударить? А что, если бы попали в висок? Но вместо этого Алёна летит на импровизированную кухню за бинтом и йодом. В одиночестве рассматриваю её анкету. Бесконечный вал сообщений от самых разных людей. Они все чего-то хотят от неё, не подозревая, что общаются с пустотой, ведь девушка на кухне. Это кажется странным. Чужая популярность быстро отталкивает, и я ввожу пароль от своей страницы:

Там одно-единственное непрочитанное сообщение.

Появляется чувство, что открывать это письмо не стоит.

* * *

Она, сидя на янтарном камешке, смотрела, как живут добрые люди. Славно ширился этот привыкший к тяготам труда народ. Люди сеяли хлеб, строгали ладьи, прорубались в дремучие чащи и когда кто-нибудь из них ложился в землю из-за когтей медведя-шатуна или вражеского копья, Земля ощущала, как её становилось больше. Там, где лежал милый её сердцу покойник, она чувствовала себя как дома. И очень скоро она простёрла крыла до далёких морей, чужих равнин, опасных степей и даже льдистого океана.

Деревья много раз успели сменить свой наряд, и Земля постепенно взрослела. По весне молодые люди прямо на полях зачинали детей, чтобы осенью можно было справить праздник плодородия. Старцы зажигали магические огни, и не было выше чести, чем сеять хлеб или пасть защищая его всходы. Так продолжалось год за годом.

Но однажды пришли иные люди. Это не был привычный набег диких степняков, после которого долго шли дожди. Нет, эти люди пришли не воевать. Они пришли с верой не в неё, Землю, а с верой в распятого человека. Поначалу они вели себя мирно и благодушно. Земля с удивлением слушала их рассказы об устройстве мира и даже находила там сведения о себе. Проповедники гласили о единственно верном Боге, но разве я— нечисть, спрашивала себя Земля? Почему нельзя верить в речку и небо? Чем я хуже красной вязи в странных книгах чужестранцев? Но особенно больно было Земле, когда множество сынов открестились от неё.

Это новое слово ей очень не понравилось.

Кто-то подчинялся миром, кого-то склонили войной, и вот Земля уже наблюдала, как по рекам плывут вчерашние идолы, а места, где им раньше поклонялись, выжигают огнём, либо строят на них каменные здания с крышами-луковицами. Земля слышала, как оттуда раздаются новые, незнакомые ей раньше слова.

Она вслушивалась в церковные гимны и никак не могла понять, почему злые языки заставляют людей отрицать радость земного существования? Да, ей тоже нравилось небо— такое недоступное, высокое и голубое, но, думала она, если оттуда прогнали старых богов, то там должен остаться лишь бездушный холод. А в её материнской утробе по-прежнему было тепло, и там всем бы нашлась краюха рассыпчатого хлеба.

Почему людям, её милым детям, давали лишь один шанс на спасение? Почему людей сковали страхом первородного греха, ведь в земном прахе из которого они были сотворены не находилось место преступлению? К чему им был привит страх смерти, если после кончины люди попадали не в ад, а в её заботливые девичьи руки? Они никогда не отвешивали пощечин, не занимались пытками, а лишь закрывали усопшим веки. Разве громкие и радостные песни были противны новому Богу? Разве ему не нравилась жизнь во всей её полноте с радостью и горем, рождением и смертью?

А погребальных костров становилось всё меньше. Всё чаще в Земле рыли ямы.

* * *

Полдень, сорвав с травы росистое одеяло, обнажил гудящую пасеку. Пчелы рисовали в воздухе восьмерки, переговаривались своей подвижною азбукой, и мохнатый гудящий хаос, представляющийся совершенной бессмыслицей, складывался в чёрно-желтую мозаику.

Я съехал с пустынной дороги— лишь вдалеке дрожала едва различимая точка. На пасеке, ловко орудуя дымарем, шумела знакомая фигура. Сырок снимал крышки с приземистых ульев, осторожно вытаскивал оттуда заполненные шестиугольными сотами планки и вставлял в деревянные домики новые, пустые прямоугольники.

— Приветствую, — говорю я, — а ты здорово здесь устроился.

Сырок тащил полные соты в сторону покосившегося домика. Он неказист, плотно врос в землю, но по массивной кирпичной трубе видно, что в нём можно пережить зиму. Когда пасечник сел на крыльцо и снял маску, то я задумался, что больше блестит от пота— его борода или разбойничий взор? Чего он на меня так смотрит? Огорчить хочет?

— В городе живут одни говноеды.

— Но ведь и я там живу.

— То-то и оно.

Вряд ли он хочет меня обидеть. Похоже, так устроен этот загадочный человек, который уже гладил большого кота, настолько чёрного, что он скорей всего был сделан из квадрата Малевича.

— Знакомься, — роль свахи берёт на себя Сырок, — это кот по имени Лотреамон.

— Ты назвал кота Лотреамоном?

— Ты говоришь так, как будто знаешь кто это такой.

Конечно, я знал мистического писателя, создавшего одно из самых страшных богохульных произведений французской литературы, о чём я, лениво потягиваясь, и сообщил Сырку. Зверь зашипел. Глазища у него— как волчьи изумруды. Котовладелец поспешил заявить:

— Совсем забыл сказать, Лоша очень не любит дешёвых понтов.

В медогонку полился тёмный гречишный мед. За работой мы почти не общались, вокруг только тёрся и мяукал Лотреамон. А чай из поспевшего самовара стал настоящим подарком для только что полученного сладкого лакомства. Правда, Сырок чай не пил— так, заварил себе кипяточку. Это меня тоже озадачило.

— К слову, а как ты меня нашёл в инете? — решил я склеить беседу, — ведь я не оставлял своих контактов.

— Вы же все там как на ладони. Читаете одни и те же сообщества, пишете одни и те же вещи, мыслите шаблонно и предсказуемо. Найти тебя не составило никакого труда даже дремучему пасечнику.

И дачник глухо, как сова, смеётся.

— Но ведь, как оказалось, и ты бываешь в сети, — ответил я въедливо.

— И что?

— Чем ты лучше нас-то?

Вместе с Сырком хохочет Лотреамон. Он разлёгся на диване и позволил почесать тугое брюшко. Кот слушает ответ медовара:

— Так ведь сижу там для того, чтобы посмеиваться над такими людьми, как ты. Знаешь, они в интернете все серьёзные, как будто реально занимаются чем-то важным. В тематических сообществах идут целые войны. Выносятся приговоры, печатаются манифесты. А если кто-то в России выпускает манифест, то на его движении можно сразу ставить крест. О, рифма! И в лучшем случае— это кельтский крест. Хотя обычно надгробный. Это очень весело, в общем-то. Как такое можно пропустить? Никак! Самые смешные и нелепые, конечно, русские националисты.

Он звучал как-то странно, хотя я не мог понять в чём это заключалось.

— Ну да... порой там творится настоящий ад. Но ведь интернет позволяет мобилизовать протест на реальную акцию. Например, чёрные недавно снова убили женщину и мы быстро организовали народный сход, который перерос в погром.

— И что? — вопрос также резок, как и то, что после кружки кипятка Сырок закурил трубку, — эти твои погромы полная чушь. А девушку, конечно, жаль. Хотя в чём-то ей можно позавидовать. Раз— и квас. Это нам с тобой не повезло, мы— живые.

Неужто он либерал или левый? Какое разочарование!

— Тебя, получается, плевать на национальный вопрос?

— Нет, не плевать.