Чернозём

— Не могли бы вы подержать, — я протягиваю влажный ком полицейскому, — у меня ещё много одежды.

Йена готов упасть в обморок, да и мне кажется, что я перегнул палку. Вдруг этот железный мужик, у которого воображаемые яйца болтаются где-то возле колена, скорчит протокольную рожу и скажет: "Ничего, пожалуйста, продолжайте". От этой мысли прошивает озноб, и я отчетливо вижу, что в рюкзаке, будто завёрнутая в полотенце дыня, круглится первая мина. Если вертухай поторопит, то и я не стану сохраняться, а закончу сказку, разбив кощееву смерть о мраморный пол. Но для полицейского последней каплей стали чёрные носочные разводы, оставшиеся на столе для досмотра, и он, корча морду, выдавил:

— Свободны.

В вагоне метро мы ехали молча, как будто были виноваты друг перед другом. На пересадочной станции мы неожиданно заметили столпотворение полиции и людей. Йена вновь сглатывает, пытается стереть модные наколки и становится ещё меньше, но я вижу, как на перроне, укрытый белой простынёй, лежит труп. Из-под ткани торчит только скрюченная рука, словно она хотела поймать вылетавшую из тела душу. Чтобы хоть как-то обрадовать погрустневшего подельника, я говорю:

— Знаешь, а вот каждый день метро использует несколько миллионов человек. За один день в городе умирает чуть больше трёхсот человек. Следовательно, в тех людских толпах, которые каждое утро спускаются в подземку, обязательно есть те, кто уже не выйдет из оттуда вечером. То есть подземная дорога пожирает людей. Спустился сюда и у тебя есть маленький шанс никогда не увидеть солнце. Метрополитен — это огромная могила, постоянно наполненная живыми мертвецами. Кто не успел из неё выбраться наружу, тот, хлоп! — я сжал ладони, — остаётся там.

Мы ставим рюкзаки на освободившиеся сидения. Йена делает это так медленно и осторожно, что снаряды должны взорваться хотя бы ему назло. Бабка, сидящая напротив, зло смотрит на нас. Ей не нравится, что вещи занимают сидячие места, но я не придаю этому значения.

— Да и вообще, это ведь неспроста, что именно у русских такая любовь к подземке. Нас тянет под землю, прямо в материнское нутро. Самый насущный вопрос русской истории именно о земле. К тому же, ведь именно у нас одно из самых глубоких метро в мире! Подумай только, что сейчас у тебя над головой шестьдесят метров земли. Мы гордимся своим метро. Живём в халупах, но станции метро у нас как дворцы. В том же Нью-Йорке подземка — это обиталище бомжей, тогда как у нас объект гордости. Да вот хотя бы вспомни популярную серию "Метро" где выжившие после ядерной войны ютятся в туннелях. А ещё в каждом тоннеле свой запах, ведь они проложены в разных слоях почвы. Всё это неслучайно, ой как неслучайно.

В вагон хлынула толпа, замариновавшая нас в потном людском соусе. Пассажиры неодобрительно покосились на рюкзаки, занимавшие ценные места, но промолчали, видимо из-за почтения перед моей бородой. Только бабка, не переставая сверлить нас глазами-буравчиками, внезапно подскочила и заверещала:

— Молодые люди, потрудитесь освободить места от ваших баулов.

Я повернулся к ней. Если приятное старческое личико обычно похоже на печёное яблочко, то её морда была похожа на яблочко переваренное. А редкими-редкими усиками она напоминала мистического восточного пашу. Йена обречённо вздохнул.

Сквозь грохот перегона пришлось повышать голос:

— Но куда мы поставим рюкзаки?

Ей только и надо было перевести разговор на повышенные тона:

— На пол! А сидячие места для пассажиров, детей и инвалидов.

Толпа, обычно предпочитающая держаться в стороне от городских сумасшедших, помаленьку вставала на сторону полоумной бабульки. Шум перекрывал их голоса, но я видел, как недовольно шевелятся губы мамаш с нагруженными сумками, как дедки сурово сжимают оглобли тележек на колесиках. Поезд замедлял ход, и мы хотели выйти на станции, чтобы избежать конфликта, но старушка вдруг отчебучила то, что я меньше всего ожидал. Она схватилась за рюкзаки и с непостижимой силой сбросила их с сидения. Сердце на мгновение зажмурилось, но ни я, ни Йена даже не закричали, зато плотно стоящие пассажиры взвизгнули, когда на ноги бухнулись тяжелогруженые ранцы.

Секунда, другая... вместо взрыва бабка победоносно повела руками:

— Садитесь, граждане.

Когда мы вышли на свет божий, Йена глухо спросил:

— Почему мы не поехали на твоём фургоне, а?

— Ну... эээ... он ведь у меня сломался.

Он тяжело посмотрел на меня и больше ничего не спрашивал.

* * *

Она чувствовала боль.

Никогда ещё человек не наносил ей таких ран. Великая война родилась с опозданием и как всякий негодный ребёнок изуродовала свою мать. Роды длились четыре года, и Земля каждый день кричала, как сумасшедшая. Она видела бескрайние поля сражений, где её тело терзали кудри колючей проволоки. Ржавые волчьи зубы были покрашены в тёмно-красный, русский цвет. Хлюпающая жижа засасывала уцелевших, которые цеплялись грязными пальцами за такое же грязное небо. Всё было грязным. Особенно душа человеческая.

В воронках, наполненных желудочным соком, переваривались солдаты. Мокрые спины напоминали болотные кочки, и если вдруг от взрывов тела переворачивало на живот, умершие глядели в небо, обколотое стрихнином, осоловелым взглядом утопленника.

Земля сочилась гноем, как аппетитная каша. Траншеи пучило, и солдатам казалось, что в окопах один за другим рождались мертвецы. Они поднимались вверх дрожжевым тестом и трогали воздух скрюченными пальцами. Мужчины превращались в эмбрионы, как будто пытались залезть в материнский живот. Крестами мёртвым служили воткнутые в насыпь винтовки, словно солдаты пытались заколоть саму землю.

Это были мучительные роды. Вместо отошедших вод — яд и кровь. Они напитали почву, и из её красного влагалища выползли социалистические революции, постаравшиеся забыть свою бескорыстную мать. Тогда как фашизм вышел из заваленных трупами окопов и до самого краха помнил своего отца.

Земля плакала. Слишком много её любимых детей погибло на равнинах Галиции. Солдатские кости обглодал ветер на вершинах Карпат, а в Турецких владениях ленивая ящерица пробегала по выбеленным черепам. Живые шептались, что когда над полями сражений появляется луна, то в серебряной тишине слышно, как кто-то пытается выбраться из огромных братских могил.

Земля знала, что это правда. Торжественные молебны не могли заглушить нарастающего подземного воя. К ужасу Земли похороненные люди не хотели умирать, а всё ворочались и ухали разорванными ртами. Особенно тяжко и протяжно стонали по ночам русские солдаты, оставшиеся лежать под Танненбергом и Осовцом. Они скреблись на дне Черного моря, и из трюмов затонувших судов погибшие моряки смотрели бесцветными глазами на вражеские берега.

* * *

— И вы поехали на метро? Нет, серьёзно, вы поехали на метро? Ты что, дурак что ли?

Сырок смотрит на меня, как эсеры-максималисты на дачу Столыпина. Деревья застенчиво закрывают ветвями небо — им стыдно, что я решил поделиться с другом весёлой историей. Сам я говорю из-за кустика:

— Так у меня машинка-то сломалась, понимаешь... браток?

Сырок неумолим:

— До тебя не доходит, что в метро часто досматривают, что там есть камеры, полицаи, а ты, несмотря на огромный рюкзак за спиной и бородатую рожу, ну никак не похож на Фёдора Конюхова!? Ты головой подумал? Включил свой русский логос? Ту сатьян?

Сырок сбежал тогда от наряда потому что уклонялся от службы в армии. Он сказал, что так поступали русские староверы-бегуны, не желавшие становиться под знамёна Антихриста. Он что, из этих? Я, правда, не знаю из каких "этих", но что, ей Богу, означает "Ту сатьян?".

— Да ладно, не спалился же, зато у нас есть настоящие бомбы. Как у эсеров.

— То-то и оно... но что мы по сравнению с Каляевым? Вошь и жалкая букашка.

— А если вошь в твоей рубашке сказала, что ты блоха...

Глаза Сырка загораются:

— Выйди на улицу...

— И...

— УБЕЙ!

Мы выбрались на неизвестный километр, где углубились в леса, чтобы испытать мины. Теперь в них есть железный штырёк, который расколет бомбочку, как орех. Сумасшедший копатель, в гараж которого меня привёл Йена, даже забыл о деньгах, когда перед поставили сложную техническую задачу.

— Да и вообще... — мечтает Сырок, — Каляев, Созонов, Савинков... это ведь совершенно разные люди, но кровь от плоти одного народа. Мистики, убийцы. Кочующие души. А теперь всё облёвано однотипной культуркой, которую даже симулякром стыдно назвать. Повезло ли нам родиться, чтобы увидеть всё это?

Мина почему-то казалась расписана под гжель. Бомбу украсили цветочки, ягодки и веточки. Я с удивлением вглядывался в бело-голубые узоры и вроде бы вспомнил, что это дело Алёниной кисти. Но почему она сделала это так аляповато, без особого таланта? Как она вообще узнала? Сырок удивлённо смотрит на смертельное произведение искусства и тяжело вздыхает. Я вспоминаю, что остальные снаряды то ли я, то ли подруга, вообще покрасили под хохлому.

— Всё, художник! Дошёл до ручки! Всё баба твоя виновата! Говорил тебе, не водись с красотками!

— Да?

— Группа "На-На".

В любом случае, если как следует ударить мину обо что-нибудь твёрдое, внутри штырь выбьет искру, и через несколько секунд снаряд раскроется, как стальная роза, отчего в мире станет чуть-чуть больше любви.

— Вот к чему приводит грабёж ларьков.

Я размашисто смеюсь, но товарищ ответил серьёзней:

— Ну, дадут тебе пять-семь для профилактики. В чём смысл? Разбой — это ведь только для души. Хлоп-перетоп. А так проще хлопнуть инкассаторов или совершить налёт на ювелирку. Умельцы ворочают сотнями миллионов, а в случае чего сидят столько же, как если бы украли двадцать тысяч.

Я знаю, что он прав. Сырок говорит о революционерах-половинках. Гумилев бы назвал их субпассионариями, то есть людьми, готовыми рискнуть лишь для того, чтобы изменить своё материальное положение. Они могут сколько угодно ходить на митинги, писать гневные статьи, избить кого-нибудь, кинуть коктейль Молотова... это тоже, в общем-то, неплохо, но все эти поступки оставляют путь к отступлению. Вроде что-то и делаешь, но всегда знаешь о запасной дорожке за кордон. Не революционер, а белочка, которая понаделала запасов на зиму. Тогда как истина чрезвычайно проста:

— Тысячами незримых нитей обвивает тебя Закон. Разрубишь одну — преступник. Десять — смертник. Все — Бог.

— Очень хорошая фраза. Это откуда? — оживляется Сырок.

Мне стыдно сказать, что она взята из подросткового фэнтези, поэтому я пожимаю плечами.

— Верно сказано! Ведь не убиённый же судья Чувашов своей волей приговаривал людей к тюрьме, но закон. Нечто святое, беспрекословное, во имя чего можно совершить любые преступления. А ведь это всего лишь нить, которой незримо прошиты люди...

Он взвешивает на руке гранату:

— Но вот это сразу же разрубит все нити. Как только бросишь её, то окончательно поставишь себя вне закона. Нет пути назад. Впереди — либо десятки лет в тюрьме, либо смерть. И вот на такие шаги, которые являются законченными, цельными, эсхатологическими... почти никто не отваживается. Они по-настоящему революционны. Это тот самый ницшеанский канат к сверхчеловеку, а ты — плясун на нём. Готов пройти до конца? Как там у одного усача: "Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!".

Сырок с размаху ударил миной о ствол, а затем бросил снаряд в присмотренный нами овраг. Мы рухнули в траву, которая щекотала нос несколько длинных секунд. Почему-то негромко рвануло, что-то свистнуло, в воздухе запахло порохом и гудящим резонирующим металлом. На месте разрыва тлела листва, от которой поднимался кислый, дурманящий запах адской машинки.

Сырок раздул мясистые ноздри и зло сказал:

— Ту сатьян!

— Как-то не очень рвануло.

— Это и радует, — бомбист утирает вспотевший лоб, — думал, а вдруг оторвёт руку, а она бы ещё пригодилась. Но если забросить в помещение, то сразу наступит праздник. Новый год с кишками на ёлке. А у нас ведь целый ящик мин. На нём можно будет хорошо сыграть. О-ля-ля, оценил каламбурчик?

Мы затоптали расползающийся огонь, а то пропитанные смолой леса вспыхнули бы, как щечки гимназистки от комплимента. Сырок как никогда весел и даже, увидев муравья, залезшего на ботинок, запел знакомую песенку: "Муравей, муравей... ну куда же ты, дружок, своими грязными ногами в мой глазированный сырок!". Он практически счастлив и неожиданно достаёт два пистолета. Мне он протягивает револьвер с вздувшейся барабанной перепонкой, а себе оставляет братца-браунинга.

— Держи, теперь будет твой. Извини, что нагрубил из-за метро.

Я давненько не держал в руках оружие, поэтому глуповато спрашиваю:

— Куда стрелять?

— Да куда хочешь. Вон, можешь хоть в берёзу.

Указанное деревцо в страхе затряслось.

— Я же не в березу буду стрелять, а в человека, который ест, пьет, думает о чем-нибудь.

Сырок несказанно удивлён:

— Так ты полагаешь, что берёза ни о чем не думает?

Он берёт пистолет в правую руку, отчётливо произносит: "Ваше слово, товарищ Браунинг!", и всаживает в ствол одну за другой несколько пуль. Они застывают в мякоти дерева, как вырванные кукольные глазки. Сырок подходит к кричащему от боли дереву и проводит пальцем по сколу.

— Жжётся!

От его поступка я впал в ярость:

— Ты зачем в дерево стреляешь? Оно ведь лучше, чем человек. Ты не любишь природу?

— Абсолютно равнодушен, — поворачивается ко мне густая борода, — наплевать мне на берёзки, поля, речки. Ну есть они, и что? Чем они отличаются от холмиков в Беларуси? Бред какой-то. И так в стране есть миллионы людей, которые бьют себя в грудь и кричат, что они защитник природы. Но не наберётся и десятка тех, кто скажет, что он готов бороться с чем-то серьёзнее, чем пластиковая бутылка, плавающая в озере. Не мусор в лесу надо собирать, а завод по крекингу нефти взрывать.

— Можно было бы в сухое дерево пострелять. В мёртвое.

— Это неинтересно.

— Погоди, я знаю во что тогда.

Я достал из рюкзака несколько новеньких книг. Это были последние украденные издания, которые передал мне Йена. Я поставил их торцами на упавшее дерево. Сырок с интересом наблюдал за моими манипуляциями. Я прицепился, и от выстрела книжка испуганно захлопала крыльями-страницами. Она подранком упала в траву, и на землю капнула кровь цвета типографских чернил. На меня напала жгучая страсть, и оружие сильнее изыгало пламя. Книжки подпрыгивали и падали в траву, и я не заметил, как выпустил в них с десяток патронов. Десяток...? Но ведь в барабане всего шесть свинцовых смертниц! Что за чёрт? Трясущимися руками я попытался сколупнуть барабан, но меня остановили.

— Не делай этого, — мягко говорят Сырок.

— Почему?

— Если заглянешь внутрь, то он перестанет работать. Станет обычным бесполезным револьвериком.

— Почему? — поражённо шепчу я.

— Потому что ты перестал верить. Усомнился. Вера — это не пустой звук. Она двигает горами. Надо просто поменьше думать и тогда всё получится. Помнишь, как у Тертуллиана: "Верую, ибо абсурдно!". Вот и ты верь, верь! Пока не поздно, ну же!