Чернозём

Какое это было сладкое чувство! Она радовалась, как ребёнок, что ещё остались честные люди, живущие чем-то кроме своего живота. И пусть разговоры перемежались непонятными для неё терминами, пусть в промежутках этих разговоров рвались бомбы, после которых она принимала в себя изуродованные останки с запёкшимися погонами, Земля страстно поверила в речи говорунов.

Она долго собиралась с силами, прежде чем помочь людям. Её искалеченная войной грудь поднялась, и Земля вдохнула в своих сыновей то, что в ней копилось столетиями — жажду изменений и справедливости. Первыми это почувствовали окопники. Это было проще всего, ведь они жили в складках её кожи, ели с ней суп, откапывались из-под неё после бомбёжек. По ночам в глубоких блиндажах она навевала фронтовикам сны о последнем великом Переделе. С каждой кучи земли, поднятой тупорылым снарядом, в душах солдат прорастали споры перемен. И вот по полям сражений пополз туманный, ещё не оформившийся в революцию ропот.

Затем пришла череда крестьян. Когда они вскрыли плугом упругую весеннюю почву, оттуда с крупицами пыли вылетели тайные земляные желания. Они просочились пахарям в кровь и осели в густых бородах. Заскорузлый, медленно разогревающийся земляной народец поначалу не почувствовал колдовства. Зато осенью, понаехавшие в город крестьяне, заразили духом земли горожан. На рынках, в разговорах, через овощи и мясо, в лишних копейках и чайных, из рук в руки передавалось ощущение перемен. И там, в скученном людском муравейнике, робкий неуверенный слушок перерождался в уверенный грозный рык.

Интеллигенция, наиболее чуткая к натяжению душевных струн, одной из первых поняла, чего хочет Земля. Творцы быстро разнесли по всей кровеносной системе государства весеннее дуновение Земли. Оно чувствовалось в звонких стихах, всаживающих острые шпоры в клячу-историю и в романах, зажигающих лихорадочный блеск в глазах. На Землю спускалась звезда утренняя, чтобы залить её красным светом.

И вскоре обещанные перемены настали.

* * *

Мышка пробежала, хвостиком махнула — сердце и разбилось. У мышки той борода из сыра и зовут её Сырок. Он ласково попросил захватить с собой очень ценный подарок. Ведь сегодня нас пригласили на торжественный приём устроенный организацией Натана. Я уже было и забыл обо всех них, а революционеры оказывается существуют, делают что-то, возможно нечто важное! Ха-ха, я уже говорю почти как Сырок... или точно также схожу с ума?

— Но я ведь нищий, как...— я на мгновение задумался, — как русский.

Сырок разводит руками:

— От трудов праведных не наживёшь палат каменных. Поговорка такая.

— Скажешь тоже!

— Чего?

— Ну ты посмотри.

Ресторан был так сильно залит бледной иллюминацией, что напоминал поганку. Между колонн слонялись кучи говноедов, которые, не смотря на свою отвратительную сущность, всё-таки не могли перекрыть мерзость этого заведения. В светлом зале пили, ели и хохотали знакомые лица. Все перемещались с таким важным видом, будто завтра отправлялись маршем на Рим. Те, кто когда-то до хрипоты спорил и ругался на собраниях, теперь обнимались и фотографировались на память. Ко мне подходили, чуть сильнее, чем нужно, хлопали по спине, сжимали руки так, что я видел, как загораются кресты на их ладонях. Шмайссер пировал в отдельном кабинете, выставив у дверей верную охрану, каких-то полулюдей-полубыков, привезённых из лабиринта Дедала. Сырок невозмутимо попыхивал им трубочкой в широкие ноздри, и я слышал, как размашисто гремят за дверьми революционные тосты.

Наконец, один из охранников не выдержал:

— Эй, крепыш, здесь не курят.

Парень выпустил вверх клуб дыма:

— Мне кажется, Вы ошибаетесь. Ведь стою же здесь и курю. Ту сатьян?

— Закон вышел, запрещающий курить в публичных местах. Не слышал?

— Люблю нарушать всяческие законы.

Спор прекратился из-за подоспевшего Натана. Он немного навеселе, и радужка глаз потеплела до коньячного цвета. Вожак радостно поздоровался с нами и сказал:

— Здорова, бойцы! Почему не веселитесь? Как там говорят у продвинутой молодёжи — дионисийское начало!

Предчувствия не обманули. Сырок действительно очень близко знал Натана, но вместе приветствия парень испустил новый клуб дыма:

— А зачем? Зачем веселиться? Может, подскажешь?

— Как ты надоел уже, а? — Натан явно давно знал Сырка, — ну хочешь до Второго Пришествия чистить свой ТТ по вечерам, ну так чисти, а я этим дерьмом больше заниматься не хочу!

Сырок то ли обиженно, то ли в шутку сказал:

— У меня не ТТ. У меня браунинг!

— Хуяунинг у тебя, — я даже не успел рассмеяться, — понимаешь... надо же как-то развиваться, бизнес подтягивать, криминал, журналистов. Наступает время перемен: раскол элит произошёл, понимаешь? И часть очень больших людей хочет сыграть на этом. Для этого им нужны мы, типа тупые маргиналы. Но я то знаю, как их можно будет кинуть. Как потом можно будет прищучить всю эту сволочь.

— Какую сволочь?

Натан хмыкнул:

— Так тебе и скажи. В общем, кое-кто из тех, кто самим городом владеет. Людьми, инфраструктурой. Есть даже главный спонсор постройки того небоскрёба... понимаешь на какую высоту мы забрались?

— А вы зачем им сдались?

— Как зачем? Я же тебе уже объяснил. Вот и хотят они подстраховаться, понять, кто мы такие и чего от нас ждать. Кто-то хочет руки погреть на этом. Вот и мы своей выгоды и не упустим. Знаешь сколько раз их юристы и связи наших ребят уже отмазывали?

Я прекрасно знаю, что Натан ещё с юности любит творчество Летова, поэтому язвлю:

— Небо сегодня было такое, как будто никто не продался.

— А ты кто такой вообще?

Сырок покровительственно бросает:

— Этот мальчик со мной.

Блин, лучше бы я вообще ничего не говорил. Натан между тем обвиняет:

— Нравится считать себя чистеньким радикалом, который ведёт войну с системой? Да только нет ведь никакой вашей войны, лишь обвинения в сторону таких, как я. Надо как-то менять ситуацию, а как её поменяешь без связей, без власти, без бизнеса? Вот возникнет у вас конфликт с полицией. Она вас за жопу и на зону. И что? Всё! А мы, если что, выкупим. А с диаспорой конфликт? Ну, приведёшь ты на стрелку с ними человек двадцать, а они сорок. И что? Всё! Зато флёр, зато борцы с системой! Говно вы, а не борцы.

Он смотрит зло, как старый матёрый вожак на молоденького волчонка. Мне хочется ответить, причём с помощью рук, но Натан ещё не закончил:

— Ры-валюциа-неры, — и я понимаю, откуда Сырок пополнил свой лексикон.

Мой авторитет ничтожен, чтобы спорить с лидером. Зато я знаю, что Сырок сейчас ответит Натану как полагается, вмажет, оттусатьянит его как следует, но мой спутник неожиданно хлопает старого друга по плечу:

— Вообще в твоих словах есть логика. Так-то всё правильно делаешь, по уму. Не обращай внимание на моего мальчика. Кому, кстати, ресторан-то принадлежит?

— Да Гольдбергу и принадлежит. Тому самому, что сраную башню выстроил. Вон со Шмайссером беседует. Шма...? — до Натана дошёл комичный ужас ситуации, — Чёрт! Как бы этот дебил всё не испортил, а то начнёт говорить про расовые типы... и кому... Гольдбергу!

Натан юркнул обратно в банкетный зал, но в щёлку я увидел, как наш старый германский кшатрий внимательно слушает худенького тщедушного человечка. В нём было что-то гоблинское. Он согбенно беседовал со Шмайссером, который раздувался от своей важности. Я бы и дальше смотрел на эти странные переговоры, но Натан уже вернулся, извинился за жёсткий тон и даже пригласил нас в гости. Сырок, задумчиво проводил его глазами и с сожалением сказал:

— Ну куда же ты, дружок, своими грязными ногами...

— Сейчас ты спросишь у меня что-то вроде: "Ты тоже так считаешь?".

— Это, в общем-то, тоже неплохо, но ты надеюсь, понимаешь, что это полная чушь? В любой движухе есть нормальные люди, но если их вовремя не вытянуть — потонут в болоте. А болото это называется "Час Х". Революционеры живут в ожидании этого часа, когда им пригодятся широчайшие мышцы спины и закопанные в лесу стволы. Слушай, опять рифма! Может поэтом заделаться? Ту сатьян... ту сатьянчик!

— Ты больше на сволочь похож, — я обижен из-за "мальчика".

— Если бы! Так и будут они ходить в зал до конца света, — грустно замечает Сырок, — как будто это что-то важное. Как будто их мускулы или мозги являются самоцелью. Они ведь, в общем-то, хорошие и смелые парни, разве что отравлены чёртовым европейским индивидуализмом. Вот ты по виду крепкий субчик, но что с этого толку? Орловские или приморские партизаны были худенькими. И как это им помешало? Да никак. И ведь "Час Х", которого все так ждут, никогда не наступит. Не будет ни революции, ни дня мобилизации, ничего, что можно было бы назвать борьбой. Сегодня существует только два вида протеста: это восторженный и агрессивный минет капиталу. Рано или поздно реванш возьмёт средний класс. Натан здесь полностью прав. Как это трогательно — не ошибиться в выборе дерьма.

— Так что, — спрашиваю я, — пойдём на следующий митинг, раз Шмайссер продался?

Я не ожидал утвердительного ответа:

— Конечно пойдём.

* * *

Ветер был потный и вонючий, как будто взял за щеку у ментов. Они стояли такой широкой цепью, что не всякая птица долетела бы до её середины. Солнце не грело, как и крики усатого подполковника:

— Хватайте уродов!

Уроды уверено поводят головами и напрягают шею, чтобы казаться больше. Здесь, на площади, их мало. Там, в Сети, полки иноземного строя — репостеры и фоловеры, твиттериане и фэйсбучники. Площадь лишь изредка поросла клочковатой шерстью — это группы подростков, чьи руки иногда сходятся в свастике. Интеллигентного вида публика смеётся над ними, шутит про "русские пробежки", левеет от слова к слову, но когда их самих просят пройти для проверки документов, горожане смущаются, глупенько улыбаются и не замечают, как оказываются в автобусах.

— Урр-р-оды, — уже сладко и с наслаждением тянет офицер.

Мы стоим в стороне и наблюдаем за происходящим. Солнышко пустило слюни, и у подполковника под носом отвратительно потекли ефрейторские усики Офицер сам тот ещё урод, но, тем не менее, в своих инвективах он прав. В толпе катается Шмайссер. Он раздобрел, словно ограбил учителя географии и сожрал похищенный глобус. Смирнов как всегда шутит, только почти не общается со мной, а держит за руку Родионову.

— Йену не видели? — спрашиваю я у них.

— Не-а, он куда-то пропал.

Рядом возник странный человек, с сильным польским акцентом представившийся служащим велосипедной фирмы. Я с трудом узнаю Сырка, который приветливо мне подмигнул. Он вертел в пальцах что-то незаметное, внимательно слушал разговоры, пронизывающие отступающую с площади толпу. В ней я улавливаю рассуждения Шмайссера:

— Кидать бомбы сильно не вариант.

Он говорит это так, как если бы бомбы были вариантом, он бы их обязательно кидал. Сырок хмыкает, и я замечаю в его руках спичечный коробок. Он раскрывает его и кладёт в рот нечто сморщенное, похожее на засушенную мочку уха. А потом предлагает мне, и на вкус это оказываются мухоморы. Мне приятно от того, что он решил окунуться в русское бессознательное. Грибное берсеркерство только ждёт своих героев, вспоминаю я его слова. Показывая пальцем на толстого фюрера, Сырок шепчет:

— Этот господин в котелке, с подстриженными усами... Он часто сидел между нами или пил в уголке... Он родился, потом убил, потом любил, потом скучал, потом играл, потом писал, потом скончался... Я не знаю, как он по имени назывался.

Сырок заговорщически показывает мне то, что лежит в коробке. Я улыбаюсь. Пришло время уходить в гуляй-поле. Толпа валит с площади домой, а мы пошли в город, над которым как-то быстро и вдруг сгустился вечер. Он закрасил гуашью лица прохожих, источившихся до въедливой серой мороси, а потом плеснул краской на небо. Там лопнула чёрная плева, и полил дождь.

Мы спрятались за кольчужными воротниками. Я украдкой скосил взгляд. Кто этот человек, с которым я делю одиночество ночных улиц? Невозможно разглядеть лицо, которого, наверное, и нет вовсе. А если есть — оно мне никогда не улыбнётся. Зажмуриваясь, жду, когда Сырок исчезнет. Открываю глаза — его действительно нигде нет. Я оглядываюсь в поисках Сырка. Средь красно-чёрных дней его нет. Вроде парень сосредоточено шёл рядом, но теперь его съела темнота. Подбираю всё, что от него осталось — гоголевскую коробочку с секретом. Она большая, тяжелая и приятно пахнет неизвестностью. Я медленно, точно женщину, открываю её. В ней — узоры хохломы. Вверх бьёт алый свет. Багровым острием он вонзается в тёмно-синее подбрюшье. Из небесной раны на город падает очистительный огонь.

* * *

Она оказалась обманута.

Подло, жестоко, гадко обманута. Лучше бы была война. Лучше — новое нашествие. Лучше — конец. Никогда ещё Землю не пороли так страстно и много. Её били, чтобы унизить, распинали на межевых кольях, делили, резали, плевались... точно это она начала братоубийственную войну, точно это она вдохнула зло в жадных людей, выпачканных в крови.

Нет, она просто ошиблась, жестоко ошиблась... но ведь Земля верила этим людям! Верила их сладким речам, что вся она, как и всегда мечтала, достанется народу, который будет жить с ней в радости и горести. Народ же рассовали по тюрьмам, загнали в марширующие к лагерям колонны, угрохали на великих стройках, в которых великого — только количество костей. А все те, кто боролся с людоедами, либо давно уже спали, накрывшись дерновым одеяльцем, либо исчезли в дальних краях.

Общину уничтожили, загнав в цепи колхозного рабства. В топках паровозов, в выросших доменных печах, в кирпичных трубах и дымоходах трущоб сжигался безжалостно выбранный из недр уголь. Он запорошил Землю саваном смерти. Когда её перетрясали нелепыми экспериментами, она кашляла, как проститутка, больная туберкулёзом. Протянувшиеся каналы были похожи на вытянутые из рук жилы. Ах, как это было больно, не столько физически, а духовно — разве людям не хватало рек? Горняки разрыли поры-шахты, чтобы добывать полезные ископаемые и сбрасывать туда не очень полезные, человеческие минералы. Земля оказалась распята, как когда-то пришедший на неё Бог. Почва заболела и хворала, рождая одного выкидыша за другим. Вместе со слабеющим народом слабела и Земля.

На трон взошёл новый царь. У него было много приспешников и его звали Голод. Он обладал абсолютной властью и не ведал человеческих законов. Перед ним в почтительном страхе склонился измождённый народ, который стал служить и поклоняться во имя картофельных очисток и забытых колосков. Тому, кто делал это усерднее других, даровалась прощение — он умирал быстро и безболезненно. Земля нянчила невесомые трупики, высохшие, как кленовые листья. Вскоре у неё накопился самый большой гербарий на свете. Бессильная что-либо сделать, униженная и оскорблённая, Земля ждала конца своей незавидной участи.

* * *

— Выдержит?

Я с сомнением попрыгал на деревянных балках, под которыми остановилась больная речушка. Из машины донеслось:

— Утонуть — это тоже прекрасно.