Чернозём

И я сделал то, чего делать было точно не надо — не отступил.

— Отойди, пожалуйста, — миролюбиво начал я и достал пистолет, который успел возвратить дружочек, — всё это было очень невежливо с твоей стороны.

Баня замолкла, ожидая конца поединка. Сырок хмыкнул и протянул:

— А если попрошу прощения, то будем квиты?

Я подвинул планку предохранителя и упёрся мушкой в живот друга.

— Эй!? — слегка озабочено прикрикнул он, — тоже ведь могу достать волыну.

— Доставай, — спокойно согласился я, — хоть две.

— Не-е, двух нема! Но, как говорится, за одного битого двух небитых дают. Поговорка такая.

Его браунинг смотрел дулом в землю, а мой вздувшийся от свинца револьвер зачем-то был направлен на соратника. Заря отмыкала глаза, и бор, подступивший ночью к селению, отбежал назад. Он притаился в овраге и замолчал, как молчат перед рассветом. Зато в бане заголосили, будто закряхтели сами доски и брёвна. Там всё заходило ходуном, казалось, что баня сейчас сойдёт с места и станет нашим секундантом. Из корабля раздалось протяжное пение. Оно не было ни мужским, ни женским, не чувствовалось в нём утончённого андрогина. Скорее, голос был уродским, с сорванной резьбой, как гайка на ржавой трубе. В нём не хватало и мужественности, и полевых цветов, отчего становилось ясно, что серп скопца не может прибавить плоти, а только отнять имеющуюся. Тем не менее, голос на незнакомом языке пел жуткую песню, и я понял, что скопцы плачут над кем-то из нас.

— Отвали в сторону, — приказал я Сырку.

Он так и не поднял на меня оружие, зато лукаво пробасил:

— А ты сделай так, чтобы отвалил. Сделаешь "раз и квас", а?

Над его ухом жахнул выстрел, впившийся в брус дымящейся пчелой. Не долго думая, я пальнул, чувствуя, как револьвер набухает разгоряченной плотью, как он становится больше, оголяет напряжённое, покрасневшее дуло, и изрыгает белую смерть.

Сырок, к моему вящему удовольствию, закричал:

— Ёбнутый! Господа оскоплённые, да это же Антихрист! — и бросился наутёк.

До последней секунды я боялся, что он так и останется стоять столбом, не поведя и бровью на мои намеренно косые выстрелы. Конечно, я стрелял мимо, чтобы спрятать за выстрелами своё очередное маленькое поражение. Нет, Сырок бы точно не выстрелил в ответ, понимая, что это всё же зашедшая в край, но шутка, и я спускаю её не на тормозах, но во весь опор, чтобы в поднявшемся топоте забылась причина нашей ссоры.

— А ты почему не стреляешь? Ась?

Заметив улыбку на промелькнувшем лице, я понял, что Сырок распознал опасную игру и включился в неё. Браунинг с повисшим хоботком по-прежнему был у него в руке. Скопцы же вновь затихли, но и рассвет, испугавшись переполоха в лесу, тоже не спешил подняться в небо.

— Жду, когда у тебя закончатся патроны! — прокричала бородатая мишень.

— Это тебе не поможет, — орал я, — помнишь, я же теперь как Якубович, могу вечно крутить барабана!

— Знаю! — прокричал откуда-то из-за дома Сырок, — а ты думаешь, почему так быстро от тебя бегаю?

Сырок умело петлял между домами, а я бежал за ним и через смех грязно ругался, пугая больше не себя или его, а замерших в ужасе сектантов:

— Выходи, подлый трус!

Из-за деревьев раздался голос:

— Ты ведь не будешь убивать старого больного товарища!?

От шершавого ствола тут же летят щепки, и там образуется вензель, похожий на мягкую сырковскую улыбку.

— А ты мне лучше объясни, — опасное веселье вытеснило злость, — почему я не должен чик-чирикать скопцов?

Он орёт уже из огородов:

— Так... Сейчас придумаю, дружочек! А! Вот! Ещё в Киево-Печерском патерике описывается, как один святой, Моисей Угрин, находясь в плену, дал себя оскопить, лишь бы не прелюбодействовать с полячкой. Бьюсь об заклад, что ты бы так никогда не смог поступить! Каково, а?

— Этот пример не годится.

Пули врезаются в кабачковую грядку, и продолговатые тёмные плоды лопаются твёрдыми, пахучими брызгами. Револьвер, выхаркал слишком много металла, стал опадать и стрелял натужно, неохотно, больше вверх и по сторонам, чем на голос Сырка. А тот долго выжидал, победно оглядывая меня из тайного укрытия:

— А вот ещё, придумал! Послушаешь, дружочек?

— Отчего нет? — и я в холодной усталости присел на колоду, подпирающую вход в баню, — ну, где ты там? Неинтересно с тобой играть, только я в тебя стреляю.

Улыбающийся, но явно не ожидавший моей глупой выходки Сырок, застенчиво, слегка шаркая ножкой, подошёл к бане. Он прислонился к косяку, откуда теперь торчал расплющенный свинцовый глазик и произнёс:

— Ты сумасшедший на всю голову, понимаешь? Хоть бы предупредил, тогда бы и не стал выпендриваться перед тобой. Ты ж прикончить мог своего любимого друга и наставника. Ту сатьян?

Потому-то он и не стрелял. Потому его браунинг уже был заправлен за пояс, как кобра, лишившаяся яда. Сырок снова сделал один-единственный выстрел, слегка, будто не придав этому значения, назвав себя моим наставником. Другой бы на его месте обозвал бы меня идиотом, сволочью, глупцом, обложил матом... или вышиб мне мозги. А Сырок, демонстрируя, что это часть хитроумного плана, просто пожурил меня, да и в довесок назвал меня своим учеником.

— Так хочешь послушать, а? Придумал, когда за пнём от тебя хоронился. Ну, пожалуйста!

Он даёт мне право решать судьбу малых вещей.

— Ладно, чего там у тебя... ты вообще про кого, скопцов?

— А про кого ещё? Ты же, я вспомнил, националист — выступаешь за русскую нацию, против этнической мафии, за славянский парламент, за честный капитализм, ха-ха... так, прости, сбился. А ещё ты, помниться, говорил, что против фрейдизма и старины Зигмунда?

— Ну, допустим, — я снова закипел.

— Отлично! Так вот: Фрейд — это оправдание существования скопцов.

— Он-то тут причём!?

— А на каком основополагающем страхе зиждется вся теория венского психиатра?

До меня без особого интереса доходит простая, как копейка, мысль:

— На боязни кастрации?

Сырок даже хлопнул в ладоши от удовольствия:

— Ты как всегда ходишь с козырей! Русские скопцы столетним опытом доказали абсурдность построений Зигмунда Фрейда! Так сказать, опровергли теорию практикой. Он нам про то, что все неврозы на сексуальной почве, а мы себе бритвой по яйцам! Класс! Замечательно! Победа! Россия-Европа — один-ноль! Это для европейца потерять пенис хуже всего на свете, а для русского — Бога. И таких замечательных людей ты ещё хочешь сжечь? Да они сделали для русского национализма больше, чем мы с тобой.

Отборный чернозёмный мат пробудил завывания сектантов. Неубранные страды вдруг заворочал налетевший ветерок, принёсший поцелуй рассвета, и мы усталые и вспотевшие, обнялись. Теперь было можно. Теперь мы более-менее были на равных. Из-под стрехи бани, спрятавшись стрельбы, вылетел голубь. Он был серебряным, как лунь, и красные лучи солнца серпом резали его тонкие белые крылья.

* * *

Когда электричка поползла в сторону города, Сырок, долгое время хранивший молчание, неожиданно спросил:

— Слушай, а зачем тебе всё это?

— Ты это о чём?

— Ну вот тебе же это всё абсолютно чуждо. Ты больше иностранец, чем русский. Ты ведь западник, националист, тебе нужно этнически чистое русское правительство, а мне скифский ветер и костёр Стеньки Разина в Жигулях. Знаешь, кто это сказал?

— Теперь — да.

— Ого! Откуда? Ладно, как оказалось, ты даже ни одного родного стихотворения наизусть не знаешь. Ни одной песни.

— И что?

Сырок снова удивляет европейским примером:

— Как что? Ещё такой уважаемый человек, как Корнелиу Кодряну говорил, что если народ забывает свои песни, то он перестаёт быть народом. Да вот только за то, чтобы побывать в общине скопцов, некоторые люди не только бы с членом расстались, а даже с честью. А ты их по-варварски сжечь, в огонь! Всё, что тебе не по душе — всё в огонь. Ты, поди, ещё за демократию и честные выборы выступаешь? И домик с черепичной крышей хочешь? Ту сатьян?

С опаской понимаю, что просто так он не отвяжется. Сырок что, обиделся за перестрелку у бани? Подумаешь!

— А тебе чё надо?

— Хочу построить русскую утопию, — отвечает парень.

— Она ведь неосуществима.

— Знаешь, что говорил по этому поводу Бердяев? Самое страшное в утопиях то, что они имеют обыкновение сбываться. А помнишь книжку тебе показывал? Самую страшную книжку! С репрессиями! Ни черта в ней страшного нет. Обманул я тебя! Ту сатьян, ёб твою мать! Потому что были не только расстрелы, но и Богданов, Эйзенштейн, Гастелло. Понимаешь? Нет? Не знаешь ничего про Богданова? Это тот самый человек, что начинал свои труды цитатами из Маркса, Ницше и Фрейда. Который грезил о русификации Марса и умер от эксперимента в собственном институте переливания крови. А ты мне — крестьяне, земля, убиённый Меньшиков. Жалко конечно, полегли зазря люди, но жалко-то не до слёз.

Я знаю, что у него есть основания для подобных идей. Он ведь безумец. Ему нужна подлинная воля к власти, пусть даже придётся раздавить мою гордость. Почему нельзя просто смеяться и палить из пистолетов? Слова прячутся под язык, и я не замечаю, как между скамейками проходит пузо, а затем впереди, через пролёт и спиной к нам, садится полицейская фуражка. Офицер снял головной убор и обнажил отвратительную залысину, на которой вырос похожий на виноградинки пот. Такие залысины бывают лишь у говноедов.

Сырок с непонятной для меня радостью смакует вопрос:

— Так чего ты хочешь?

Нужно было прикончить его ещё вчера! Сжечь в баньке, как княгиня Ольга. Я со страхом оглянулся. Нет, я бы оглянулся и с уверенностью, но вагон, если не считать нескольких спящих пьяниц, был совершенно пуст, а в февральских глазах друга уже вспыхнуло преступление. Сырок, вытащив от удовольствия язык и браунинг, направил последний на затылок полицейского.

И совершенно хладнокровно повторил:

— Скажи честно, зачем тебе это?

За окном в книксене приседали юные ёлочки, а рядом сидел сумасшедший, который, если я не отвечу на безумный вопрос, превратит бесславного ублюдка, что сидит впереди нас, в ответственного семьянина из официального некролога.

— Признания хочу, — рот пересох, — я хочу... чтобы мной восторгались. Чтобы читали обо мне, чтобы ставили на аватар...

— Понимаешь, — борода Сырка укладывается спать, — как говорил Савинков: "Для работы в терроре нужны крепкие нервы". Судя по твоим припадкам, нервы у тебя ни к чёрту, но это и лучше всего, как говорит твой дружочек Смирнов...

— Причём тут он!?

— ...так как для такого деликатного дела действительно лучше всего подходят припадочные, больные, истеричные... вот прям как я. Ту сатьян?

В любой момент полицай может вслушаться в разговор, повернуться или заметить отражение браунинга в окне, а может опознать неладное шестым чувством, которое он так часто отбивал задержанным. А ещё могут зайти контролёры, проснуться алкаши, пробежать зайцы и Сырок тут же, не задумываясь, нажмёт на спусковую скобу. Я клятвенно обещаю себе, если всё обойдётся — починить свой фургон, поэтому говорю чистую правду:

— Я хочу, чтобы Алёна меня полюбила.

— И только?

— Да.

— Ты точно в этом уверен? Ты всего-то и хочешь, что стать приличным человеком? Уверен?

— Абсолютно.

Поезд замедлил ход. Со станции в вагон заглядывали любопытные лица. В углу с оглушительным харканьем проснулся забулдыга. Мент промокнул лысину платком. Сердце почему-то успокоилось, и даже раздайся сейчас выстрел, я, как ни в чём не бывало, остался бы сидеть на жёсткой прокрустовой лавке.

— Ха, юбочник! — Сырок лыбится и убирает ствол, — как говорил Писемский: "Весь мир вращается вокруг женской дыры". Апологетика мясной дыры — вот всё, что из себя представляет современный человек и его современная философия. Ты бы лучше узнал у святых отцов, что тешить плоть в последние времена духовной смерти подобно! Дела-а.... То-то ты вчера боялся, что тебе печать наложат.

Унылый перрон был похож на засохшую коросту. Её лениво скрёб жёлтый дворник, смутно чуявший исходящую от нас опасность. Сырок из-за тяжести рюкзака уковылял непонятно куда дёрганной походкой, и мне казалось, что его фигура вот-вот выстрелит, пальнёт куда-нибудь в небо или в меня.

— Ты такой сентиментальный, — бросил он мне через плечо.

Я смотрел ему в след и думал. Думал, что даже под страхом смерти не признался бы Сырку в том, что он стал для меня самым близким человеком. Я чувствовал, что именно он сможет вытащить меня из той пропасти, куда я падал. Но он бы не стал протягивать мне руку по дружбе, по делу, вот как попавшему в беду — да, отчего бы и не помочь, но другу... похоже, тот аристократик, утонувший в болоте и был единственным близким Сырку человеком. А я? Я просто балласт. К тому же сделанный из пенопласта. Мне бы тихо плыть в сторону водопада, а Сырку бы родиться не в конце, а в начале двадцатого века, где он бы нашёл, чем себя занять. Я был ему совершенно не нужен. Просто литературный попутчик, чтобы было что почитать в дороге. Сырок скоро уйдёт, крепко понял я, не потому что считает себя революционером или кого-то так сильно ненавидит. Ему просто здесь неинтересно. Он не видит в мире цели и смысла, который можно было бы намазать на хлеб. Пару раз Сырок говорил, что самым логичным выходом было бы принять ислам и начать священный джихад, но это обмазка, new-age и позорная мимикрия. Тем более, что Сырок симпатизировал древлеправославию, а может и был каким-то раскольником. Я этого так и не понял. Я прилип к этому человеку, просто похлопав по плечу, и Сырок тащил меня с собой вовсе не по дружбе, а по инерции.

Это было противно и гадко. В сердцах, проходя мимо дворника, я сильно бортанул его плечом, отчего жёлтый мужчина упал на перрон. Это не принесло компенсации — стало ещё хуже. Дома я сел возле фикуса, который странно гладил меня по голове большими листьями. Алёны почему-то опять не было, и тихая грусть овеяла своим крылом. Лишь картина, висевшая на стене, заставила обратить на неё взгляд.

На ней стоял мертвец, выкопавшийся из земли. Так говорила разрытая почва под его сизыми ногами. Корни пытались утащить тело обратно в трупную яму. А может не корни, а могильные черви. Я так и не понял, потому что полотно было размыто, будто над ним кто-то плакал. Выбравшийся из земли человек смотрел мне прямо в глаза.

Мне показалось, что мы понимаем друг друга.

* * *

Она слышала их сладкие голоса.

Разного тембра и окраса. С акцентом, картавящие, шепелявящие, бархатистые. Оперные и винно-подвальные, но все они на разные лады говорили об одном. С высокой думской трибуны, в окопах, в мрачных заводских подвалах, со страниц книг и статей, в деревнях и лесных заимках, везде говорили только о ней.

О Земле.

Она не различала цветов и партий, но вслушивалась в гул, стелющийся над забеспокоившимися равнинами. Этот гул обещал освободить и раскрепостить Землю, сделать её навеки свободной и счастливой. Наконец-то обручить со своим же народом. И она обессиленная и использованная, верила, истово верила, не могла не верить велеречивым обещаниям!