| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Прекрати вести себя как дурак, — усмехнулся прохожий, — слышал, вы, майорданцы, живучи, как коты с мусорных куч, но глаза твои залиты соком жабьих лилий. Голова болит? Тошнит? — Эри удивленно кивнул, — Вот видишь. Жабьи лилии — сильный яд, если уйдешь — скорее всего, ослепнешь. А я могу тебя вылечить, но не тут, дома. Так как поступим?
Юноша растерянно нахмурился, хотел почесать глаза, но прикосновение отозвалось резью и болью и очередным рвотным позывом. Он поспешно отдернул руку и утвердительно закивал.
— Ну вот и умница. Только как я тебя за стену-то проведу? Стражнику твои болячки не понравятся... и разит от тебя, как от выгребной ямы...
-Ра-зит? — переспросил Эри. Это слово было ему незнакомо.
— Разит? Разит — значит, воняет, говорю. Вот, надень-ка мой плащ, да запахнись получше и прикрой голову капюшоном. Скажу, что ты — сын моего соседа, дурачок Тугор, его в городе многие знают, что мы дорогой встретились. Только ты мою руку не отпускай — Тугор всегда так делает — и помалкивай. 'Никогда не быть бойся'! Кто ж поверит, что ты — местный слабоумный? Молчи, понял?
Городской стражник, хоть и хмурился, и ворчал под нос, мол, что это всяких полоумных туда-сюда носит, но старика со спутником пропустил, даже рассказал, что отец Тугора якобы сына обыскался.
Дома новый знакомый перво-наперво заставил Эри избавиться от пропитанных нечистотами лохмотьев и как следует отмыться. Тут он, наконец, обнаружил, что парень хоть и сильно исхудал за последнее время, но все же сложен отменно, что его иссиня-черные волосы, как и у большинства майорданцев, закручены в крупные упругие кудри, смуглая кожа имеет характерный оливковый оттенок, а улыбка — яркая и белозубая. И ссадины от кандальных браслетов на руках и ногах он тоже углядел.
Потом хозяин выдал гостю чистую одежду из своей старой, усадил его на лавку перед входом и начал промывать глаза.
— Так, малыш, терпи, больно будет... зато к утру полегчает... а пока расскажи-ка, чей ты? Откуда взялся, как в это дерьмо вляпался?
Парень насупился:
— Любой приказ — да, разный-всякий вопрос пес не рассказывать.
— Ну что ж, не рассказывать — так не рассказывать. Очень мне нужны чужие тайны — своих девать некуда. Да и приказов для тебя у меня нет. Но кому хоть вернуть-то тебя, бедолага, скажешь? Господин твой кто? Кто бы это в Равдене мог себе позволить майорданских псов? Что-то не знаю таких...
Майорданец опять хмуро свел брови, словно ему предстояло признаться в непростительном проступке, и пробурчал:
— Нет господин. Нет присяга — нет господин.
— Так ты не принес присягу?
Мальчишка едва заметно кивнул и на смуглых скулах проступила густая краска.
— Ну а чего ж убиваешься? Значит, ты свободен. Радуйся!
'У старика видно с головой не в порядке. Чему тут радоваться?' — Эри десять лет учился, работал, выживал и дрался ради того, чтобы служить, а теперь... он считал себя чуть ли не преступником:
— Нет господин — нет пес. Мертвый.
— Вот заладил: пес, пес... Неужели это так важно — быть псом? Ты не пес, малыш, ты — человек. Живой человек, понял? Вот как, к примеру, тебя зовут?
— Как тебязо вут? — переспросил Эри.
— Зовут. Называют. Как твое имя? Мое — Билкум. А твое?
— Мааэринн.
— Ма... что? У вас всегда так чудно детей называют?
— Эри.
— А, это уже лучше. Так что такое с тобой приключилось, Эри?
— Не знать. Пес ждать придти господин...
-Э, нет, малыш, так не пойдет. Ты ждал того, кто тебя заберет, так?
Эри согласно кивнул.
— Хорошо. Так и говори: я ждал нового господина. Давай.
Эри задумался и медленно повторил:
— Я ждал нового господина... был... большой человек, очень большой... Смотрел пес...
— Смотрел на меня, — поправил Билкум.
— Смотрел... на меня, — покорно повторил Эри. — Сказал: да. Был корабль... потом — это, — он сложил руки, изображая кандалы, и указал на глаза, — пес... я не зна-ю, почему.
— Так значит, ты не знаешь, в чем провинился?
Парнишка аж вскипел от возмущения: этот старик сначала сказал, что присяга не важна и без господина он может обойтись, а теперь смеет подозревать за ним, Эри, вину? Он хотел сказать какую-нибудь гадость из тех, за что на псарне жестоко разбивали губы — 'псы не брешут' — впрочем, Эри это никогда не останавливало.
С другой стороны, старик ему нравился: нравился запах чистоты, нравились руки, приносящие облегчение страдающим глазам, нравилось то, что он задает вопросы и слушает. Когда это кто слушал щенка-недоростка? Пока парнишка размышлял, как достойно ответить, Билкум закончил смывать гной с ресниц и попытался приподнять отечное веко.
Эри вздрогнул и закусил губу.
— Больно? Но надо потерпеть — отвар должен протечь внутрь и смыть как можно больше яда... Знаешь, зачем используют сок жабьей лилии? Он расширяет зрачок и позволяет видеть почти в полной темноте, только для этого надо очень мало — всего каплю на глаз. С двух-трех капель глаза делаются 'мертвыми', не чувствуют света и выцветают. Действие длится несколько часов. Этим пользуются, когда хотят притвориться покойниками... но тебя в отраве, судя по всему, прямо искупали...
Билкум раздвинул веки и осторожно промыл. Прямое действие снадобья на радужку уже давно прекратилось, и когда гной стек, старик увидел неизмененный цвет глаз своего гостя.
— Боги праведные! — только и мог он сказать. У мальчишки были исключительно редкие глаза, тем более странные при смуглой коже и черных волосах — густая закатная синева обретающая у самого зрачка оттенок винного пурпура. 'Наверняка, парнишку отравили потому, что кто-то мог узнать эти глаза. Но вот кто?'
— Что? — забеспокоился Эри. Он все еще опасался, что никогда больше не будет видеть так, как раньше.
— Да нет, ничего. Просто я... не думал, что твои глаза такие синие.
Эри уже привык, что всегда кто-нибудь обращает внимание на его глаза. Таких, и правда, не было ни у кого в его семье. На этот счет была даже легенда.
— Да, мать говорить: осень родиться ясный день — синие глаза, Другой раз ночь — черные. Ночь — часто, зима, лето — часто. Осень, день — очень редко.
— Мудрое объяснение, не поспоришь. — Усмехнулся старик. — Есть-то сможешь?
Эри чувствовал, что еда ему просто необходима, но от одного воспоминания о жирной жиже, которой его поили на корабле, к горлу подкатывало нечто скользкое и омерзительное. Он отрицательно мотнул головой и зевнул.
— Ты, парень, вот что: выпей-ка молока, да, в самом деле, спать ложись. Завтра к утру тебе должно быть много лучше, тогда и посмотрим, насколько ты голоден и насколько зряч. Идем.
В кухне парнишка опорожнил огромную пивную кружку молока — все хозяйские запасы, а потом, свернулся клубком на тканом коврике у очага, как самый настоящий пес, и тут же уснул.
'И что мне с тобой делать, малыш? — усмехнулся старик, глядя на его блаженную сонную улыбку, — Ну, положим, глаза я тебе поправлю, а дальше? Выживать-то тебя научили, и убивать — тоже. А жить?..'
Глава 2 'Вечные Сады' Равдена
Эри казалось, он попал в Вечные Сады!..
Давным-давно, когда Эри только начал привыкать к порядкам псарни, за ними, пяти-шестилетками, приглядывал беззубый и подслеповатый дед Фру. Когда-то Фру был телохранителем судьи и среди мелкоты считался человеком умным, знающим и заслуживающим всяческого доверия. А больше всего дети любили его за незлобивый нрав и за его вечерние истории. Рассказывал старый воспитатель в основном о божественном, именно он в свое время первым поведал малышам о Вечных Садах.
'Однажды в Пустынном Мире проснулся Великий Творец, — торжественно вещал Фру, — Огляделся он и понял, что горька его судьба, ибо он одинок. Стал тогда Великий Творец молиться о душе, способной разделить с ним радости и печали, развеять его одиночество и научить его слезам и улыбке. Молил Творец в Первозданной Тьме, и была его молитва так истова и горяча, что услышала Тьма и зачала от Творца сына, равного Ему, способного разделить Его одиночество. Но велик был Творец, и не смогло такое величие вместиться в одном ребенке, и появились на свет двое, ликом схожие, но душой — разные. Старший был добр, кроток и ласков, и имя ему было Свет Творца, а младший — зол властен и горделив и прозван был Тенью. Братья любили друг друга любовью преданной и нерушимой, но слишком они были разные и вместе жить не могли. И сотворил себе младший Тайные Копи, в которых скрылся для дел своих. А старший вырастил Вечные Сады, чтобы цвели открыто и радостно. А когда скучают друг без друга Свет и Тень, то приходят в Мир Сотворенный, что создал для них их великий Отец, и смотрят на дела человеков, этот мир населяющих, и радуются им, и печалятся, и судят человеков по разумению своему. Тех, кто жил сообразно законам установленным, по смерти забирает старший в свою обитель для счастья вечного, а души мелкие, счастья недостойные, достаются младшему для вечных трудов и мытарств в его Копях. Вот будете вы слушаться, будете Свет чтить — попадете в Вечные Сады на вечную жизнь и вечное счастье...'
А потом Фру долго со вкусом расписывал прелести этой вечной жизни, мол, все-то в Садах есть, чего только душе ни угодно: и еда самая лучшая, и питье самое свежее, и постель самая мягкая, и птицы там заливаются, и листья шепчут ласково, и цветы благоуханные, и девы страстные и невинные... Особенно смачно Фру описывал этих дев — так они ему нравились. Мальчишки между собой рассудили, что Фру — человек опытный. Он, поди, не только в местном порту бывал, а и в сам Испакраан наведывался — мало ли что он знать может? Но они-то попроще будут и желания у них немудрящие. Вот, к примеру, сосед Эра Вил мечтал о сушеных финиках — щенкам они доставались редко, только после особенно тяжелых тренировок. А самому Эру грезилось одно единственное — отсрочка побудки хотя бы на четверть часа.
И вот теперь Эри на другом конце земли еще при жизни попал в Вечные Сады или нечто очень здорово их напоминающее: ел он вдоволь и так вкусно, как в прошлой жизни приходилось разве что по большим праздникам, спал сколько душе угодно и не на голых досках, а на свежей душистой соломе, покрытой теплым шерстяным плащом. В доме постоянно кто-то шуршал и переговаривался, к хозяину часто приходили разные люди, и тогда Билкум просил Эри оставаться в кухне и не попадаться на глаза, в о стальном же мальчишка был предоставлен сам себе: никто не истязал многочасовыми пробежками, не заставлял карабкаться на отвесные скалы, не лупил почем зря палками и плетьми.
Но вскоре обнаружилось, что Вечные Сады, как и вечная праздность — удовольствие сомнительное. Тело, привыкшее к нагрузкам, требовало движения, разум, не истомленный усталостью, жаждал новых впечатлений, а душа — деятельности. Глаза Эри почти выздоровели: опухоль спала, гной больше не тек и в сумерках он видел почти как раньше. На ярком дневном солнце глаза резало, заливало слезами и опять начиналась головная боль и тошнота, но Билкум говорил, что все это тоже скоро пройдет, и Эр ему верил.
Однажды ночью, когда лунный свет ласково обтекал предметы, не причиняя страдания слабым еще глазам, Эр решил, что с Вечными Садами пора кончать. Скинув неловкие деревянные башмаки, он влез на глухой забор билкумова дома и заглянул в соседский дворик. Двор был пустым — хозяева спали. Он довольно долго рассматривал утварь, пытаясь прикинуть, чем же промышляют на жизнь эти люди, но, решив, наконец, что это гончарная мастерская, этим не удовлетворился, а влез на крышу и, обойдя дом, спрыгнул на улицу. Узкая и извилистая, она вела куда-то вглубь таинственных лабиринтов портового города, где даже ночами не затихает жизнь. Эта жизнь, яркая, таящая опасности и возможности, манила мальчишку своей новизной, и он пошел ей навстречу.
Он крался в тени, сам, как тень, тихий и невесомый, перелетал заборы чужих домов, рассматривал разные вещи, оставленные во дворах, осторожно касался, размышлял об их применении, пытался сообразить, кто и как проводит свои дни в этих домах, на этих улицах... странно! За пятнадцать лет ему ни разу и в голову не приходило озаботиться тем, как живет город, а теперь он с удивлением обнаруживал, что люди могут заниматься разнообразнейшими делами, о которых он даже представления не имел. В одном дворе он насчитал с десяток больших деревянных бочек, в другом — груду соленых кож под дощатым навесом, а вон там — целая улица тонула в невообразимой горько-кислой вони, — 'ра-зит, как выг-ребная яма...' — повторил Эр, — недаром выходила она прямо к морю, на сквозной ветер.
Он заглядывал в тусклые оконца кухонь, лавок и мастерских, тихо прислушивался за дверьми, пытаясь причаститься непонятному ему миру городских обитателей, ловил новые впечатления и уходил дальше все таким же тихим и никем не замеченным, в пляске случайных ночных теней.
Эри хотелось распознать, прочувствовать, понять жизнь, в которую он вдруг окунулся, пропустить через себя, раствориться в ней и пропасть. Он каким-то неосознанным чутьем знал, что только так сможет вновь обрести себя. Не верного пса у ног господина, скрученного кандалами, измученного, ослепленного, брошенного на погибель, а настоящего, того самого, единственного, кем он и должен быть: того, кто знает законы жизни, кто видит дальше, слышит четче, кто шевелением пальца меняет судьбы этих копошащихся человеческих куч, где каждый зависит от всех и все — от каждого, но никто никогда об этом не догадывается.
Следующая улица вильнула к берегу и вывела Эра к портовой гостинице средней руки. Это был огромный двухэтажный дом, нелепый и яркий, увешанный фонарями в красных и синих пузырях толстого мутного стекла. Грубоватая вывеска над входом изображала трех крупных рыбин с крапчатыми шкурами и почему-то злобными мордами, словно рыбы могут злиться. Двери входа почти не закрывались, впуская и выпуская мужчин и женщин разнообразной внешности, но похожих броской, яркой одеждой, истинная цена которой — пара медяков и слишком шумным развязным поведением. Из самого зала доносились запахи снеди, бряканье посуды, звон струн, пересвист дудок, громкие возбужденные голоса. Мальчик был бы не прочь войти и поближе узнать, что за публика в таких заведениях — впечатления обещали быть более чем интересными, но, здраво рассудив, что платить ему нечем, а нищему там вряд ли обрадуются, решил развлечься иначе.
Вскарабкавшись по водостоку, Эри устроился на краю черепичной кровли и стал поджидать подходящую жертву задуманной шалости. Ждать пришлось недолго: дверь отворилась, и на крыльцо вывалились двое подгулявших парней в темно-красных косынках и широких шароварах, заправленных в сапоги. Один, повыше ростом, поджарый и мускулистый, как северный волк, остановился на крыльце, выискивая что-то у себя на поясе. Второй, коренастый и длиннорукий, похожий скорее на небольшого медведя, судя по всему выпивший куда больше приятеля, скатился на мостовую, едва не угодив в сточную канаву.
— Ну и пьянь же ты, Реджи... — беззлобно бросил худой.
Коренастый сквозь зубы выругался и попытался встать, но придавил коленом полу рубахи и снова упал. Ворот разорвался, оголяя толстую шею. Эр прицелился и плюнул, попав точно за шиворот. Парень прихлопнул плевок ладонью и зарычал:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
