Божье око Майордана (Тени). Общий файл. В процессе.

Глава 1 Северный берег

'Вот же угораздило вляпаться... подыхать, что ли, бросил связанным?! Не будет он убивать, грех на душу не возьмет! Уж я-то греха не побоюсь в случае чего, пусть не надеется...' Эри зло сплюнул и еще раз с усилием рванул зубами веревку — путы наконец-то поддались и свалились, освобождая руки. Главные трудности позади, теперь осталось развязать ноги, найти какую-никакую дорогу и добраться до людского жилья. Только вот глаза по-прежнему подводили. Кругом были сумерки, вечные сумерки к которым за время плавания Эри успел привыкнуть. Немного напряжения, чтобы разглядеть предметы — и голова взорвалась болью, приступ тошноты скрутил кишки и швырнул наружу: Эри уже давно казалось, что он блюет собственными внутренностями. А теперь еще и окончательно ослеп. Раньше он рассчитывал, что как только действие зелья закончится, глаза снова будут здоровы. Но прошли почти сутки — и ничего. Это пугало.

Эри был обычным пятнадцатилетним мальчишкой, родившимся на острове Майордан. Вернее, обычным он был только по майорданским меркам, в прочих же странах этих юношей обычными не считали: на все населенные земли остров славился своими псами-воинами, продажа которых вот уже тысячу лет обеспечивала достаток и процветание всем его жителям.

Готовили майорданских псов долго и со знанием дела. Семье оставляли трех старших наследников, прочих же мальчиков при достижении пятилетнего возраста забирали в лагеря, именовавшиеся в народе псарнями. Десять лет круглосуточно учили только одному: выполнить приказ и выжить. Выросшие на псарнях бойцы славились не только силой, бесстрашием и выносливостью — дороже всего ценилась их истинно собачья верность. Считалось, что псы просто не умеют предавать. И только одно обстоятельство могло заставить пса изменить хозяину: угроза безопасности Майордана. 'Жизнь дорога, а собственная — во сто крат дороже. — Учили наставники маленьких щенков — Превыше жизни только приказ господина, а превыше всех господ и их приказов — величие и слава Родины! Люди приходят и уходят, века сменяются веками, державы восстают из праха и рассыпаются прахом, но во славу Света и Тени Майордан вечен!'

'Во славу Света и Тени Майордан вечен!' — с восходом и на закате каждого дня повторяли щенки все десять лет своего обучения. И лишь потом приходило время присяги отечеству и господину.

Пятнадцатилетних юношей распродавали по всему свету, но Майордан не бедствовал: во-первых, любой мужчина на острове мог иметь столько жен, сколько позволял его достаток, а во-вторых, каждый правитель доподлинно знал, что стоит ему затеять свару с майорданским шахом — его же собственные псы, которым так привычно доверять и честь, и жизнь — первыми вцепятся ему в глотку. Во всех прочих случаях лучших бойцов, телохранителей, тайных или явных убийц сыскать было почти невозможно, потому спрос оставался стабильным, а цены никогда не падали.

Эри родился шестым сыном в семье небогатого горожанина, что изначально и определило судьбу. Когда псари посадили его в телегу к таким же испуганным малышам, отец нахмурился, но, пересчитав деньги, довольно кивнул и поспешно скрылся в доме, мать смахнула слезу и ушла следом.

Сам Эри в тот день не плакал.

Плакать маленьким щенкам пришлось позже... от боли, от обиды, от злости и бессилия. Потом слезы сменились затаенной ненавистью. Потом к тем, кто выжил, пришел равнодушный холодный покой. Ко всем, но не к Эри — ему по-прежнему приходилось прятать ярость и страсть от посторонних глаз, хоть было это непросто. Но зато он остался и едва ли не единственным из сверстников, кто несмотря ни на что сохранил живое любопытство и способность смеяться без горечи.

Когда сезон штормов закончился и к Майордану потянулись первые купеческие караваны, прошедшие обучение юноши, среди которых был и Эри, начали готовиться покинуть псарни. Каждому из них предстояло принести присягу господину, а с ней — навсегда вручить ему свою судьбу. Молодые псы не испытывали особого душевного трепета ни от прощания с наставниками, ни от предстоящего путешествия, только Эри ждал перемен с предвкушением, обретающим оттенок то восторга, то томительного страха.

Но в тот момент никакого предчувствия опасности у него не было...

Он уже расстелил свой кусок войлока на досках лежанки, когда в казарму вбежал лысый Бор, младший дежурный наставник, и окликнул:

— Эй, синеглазый, жопу в горсть — наш божественный зовет.

Эри пожал плечами и направился к старшему наставнику Бусту, которого в лагере звали богом, что было шуткой только отчасти.

Войдя в командирские покои, юноша ритуально опустился на колени и склонил голову, прикрывая лицо.

— Верный пес приветствует старшего наставника.

Буст был не один. На почетном месте гостя, среди шелковых подушек, сидел высокий худощавый старик, разряженный в парчу и бархат с орденом Весенней Зари на шее, по всему — вельможа не из последних. Все помещение было набито начищенными до сияния кольчугами и тяжелыми пунцовыми плащами его телохранителей. 'Красота и бестолковщина' успел отметить Эри.

— Вот он, почтеннейший: Мааэринн, сын Зэняамара, шорника из Драаса.

Юноша удивился: полные имена не были в ходу на псарнях. Он почти забыл, как звучит его собственное.

— Убери руку и посмотри на меня, пес, — голос старика напоминал скрип несмазанных петель.

Эри немедленно исполнил приказание. Гость бросил короткий взгляд и тут же отвернулся.

— Ни малейшего сомнения, Буст, это то, что мне нужно. Сколько?

'Интересно, что ему нужно? — удивился юноша, — он же едва в глаза глянул... Божественный чего порассказал? Или он, как святые сестры, каждого насквозь видит?'

— Почтеннейший... — казалось, Буст растерялся, — я — не хозяин этим юношам, я просто их учу. Торги объявлены на послезавтра, там и определится цена, а я назвать не могу.

— Перестань, — вельможа нетерпеливо поморщился, словно старший наставник псарни был непонятливым ребенком, — одним больше — одним меньше, какая разница? Я же не торгуюсь, — он поднялся и достал кошель, — Сколько?

— Нет, — в соблюдении правил божественный был непоколебим, он тоже поднялся, встав между Эри и богатым гостем, — псы принадлежат Высочайшему Нимаадару Восьмому, шаху Майордана, и ни один из них не покидает псарни, до того, как присягнет на верность отечеству и новому господину. Таков закон.

— Вы — лучшие в мире бойцы, но вести дела с псами... — вельможа раздраженно скривился, однако тона не повысил, — Я — закон, Буст. Я — Вахраи Раан-Кари, первый визирь, ближайший родственник и опекун шаха Нимаадара...

Услышав имя гостя, наставник преклонил колени:

— Верный пес приветствует Светлейшего Хранителя Майордана!

— Знаю-знаю, поднимись. Я не собираюсь покушаться на обычаи, но мальчишка нужен мне немедленно: хочу сделать дорогой подарок в интересах страны. Потому его присяга лично мне без надобности, а верность шаху и отечеству у вас в крови — клятва только ритуал, не более, так, мальчик? — Эри, все еще коленопреклоненный, истово закивал, — Вот, — он бросил свой тяжелый кошелек на подушки, — тут больше, чем стоит любой твой воспитанник, распорядись по-хозяйски.

Интересы страны прежде всего — Бусту ничего не оставалось, как уступить. Он поднялся и подобрал деньги.

— Прикажешь мальчику собраться?

— Нет, некогда.

— Почтенней... прости, Светлейший Вахраи, этот юноша — один из лучших моих учеников и по праву носит 'кровавые узоры'. Позволь мне вызвать оружейника, чтобы он мог забрать в арсенале свои сабли.

— Именные клинки? — визирь со значением приподнял бровь, — конечно. Было бы странно, если бы он был плох. Но нет, у меня нет времени. Я сам дам ему все, что понадобится. Идем, мальчик.

Пока визирь и старший наставник вели переговоры, наступила ночь. Зажженные факелы у арсенала, главных ворот и на караульных башнях да еще тощий месяц в небе остались единственными источниками света в тихом спящем мире. У ворот псарни гостей ждали верховые лошади. Несмотря на преклонный возраст, Вахраи легко вскочил на великолепного скакуна, один из его охранников взял в седло Эри. Вскоре они уже были в порту.

У причала их встретила небольшая шестивесельная шлюпка, в которой находился один-единственный матрос, но такой высокий и могучий, что вряд ли нуждался в помощниках. Однако, Светлейший приказал двоим своим охранникам сесть на весла, а мальчику и тому, который его сопровождал — на корму, затем сам устроился на носу. Двое остались с лошадьми. Здоровенный оттолкнулся от причала и велел грести к стоящему на рейде большому купеческому кораблю. На корабле не спали: команда суетилась, готовясь к отплытию. Гостей встретил дородный мужчина с глубоким низким голосом. Он тоже всего раз пристально глянул на молодого пса и обратился к Визирю, рассыпаясь в любезностях и заверениях в преданности. Здоровяк выдал Эри пару меховых одеял, какими никогда не пользовались на теплом Майордане, и проводил в пустой трюм.

— Вот, парень, тут твое место, — безразлично бросил он, — наверх не суйся — хозяин не велел. Сейчас спи, а потом — видно будет, — и оставил его в одиночестве.

В трюме было темно, но помещение, отгороженное переборками, казалось небольшим. Пахло корицей, апельсинами и влажной шерстью. Эри пожал плечами, нашел подходящий угол, расстелил одеяло и улегся.

Поначалу спать не хотелось. Десять лет он готовился к службе, но жизнь оказалась так мало похожей на ожидания, что мальчик растерялся. Он даже поймал себя на мысли, что псарня была не так уж плоха: там все привычно и понятно. Особенно его огорчала потеря сабель: рукояти, созданные для его ладоней, звонкие длинные клинки, рассекающие пушинку в полете! Ради этих сабель он пять раз рисковал жизнью и убил двоих соперников. Он бы рискнул еще, лишь бы вернуть оружие. Но слово хозяина — закон. Его сабли остались в оружейной и теперь достанутся кому-то другому, а он поплывет за судьбой и встретит все, что она пошлет, смело и честно, как подобает майорданскому псу-воину.

Вскоре он ощутил легкую дрожь, пробежавшую по телу корабля, а потом толчок и движение — 'купец' поднял паруса, путешествие началось. Через некоторое время десятилетняя привычка все же взяла свое — Эри заснул крепко, без сновидений.

Он проснулся от ощущения присутствия. В полной темноте трюма различить что-либо было невозможно, но он отчетливо ощущал движение, слышал дыхание живого существа.

— Кто здесь? — спросил он, и сознание погасло...

... Боль... обжигающая, рвущая, накатывающая волнами. Глаза горели огнем. Эри хотел их коснуться — ни тут-то было! Резкое движение взорвалось в голове, отозвалось болью по затекшей спине, в запястье впился жесткий кандальный браслет. Тело дернула рвотная судорога, в нос плеснуло едкой слизью. 'Что за...?' Эри, уже наученный горьким опытом, больше дергаться не стал — осторожно сплюнул и постарался здраво оценить свое положение. После нескольких попыток пошевелиться или ощупать окружающее пространство он понял, что все еще лежит на том же одеяле, руки и ноги его скованы между собой, спину распрямить невозможно, а головная боль связана ни то с последствиями удара, ни то со странным жжением в глазах.

'Что это? Неужели я в чем-то провинился и заслужил подобное наказание? Не может быть... я не был ни дерзок, ни непочтителен, — подобное за Эри водилось, но сейчас он не чувствовал ни малейшей вины, — Или это очередное испытание? — к испытаниям, в том числе жестоким и неожиданным, он успел привыкнуть, — тогда надо ждать. Сейчас я беспомощен, но так будет не всегда. Когда что-нибудь изменится, я буду готов. А сейчас — просто терпеть, ждать и не упускать возможности. Свет и Тень, только одну! Я не оплошаю!' — просил про себя мальчишка.

Однако время шло, а возможность не появлялась. Тело от однообразной позы онемело и затекло окончательно, теперь он даже без кандалов вряд ли годился на что-то стоящее; глаза горели и гноились, боль в голове не проходила, отзываясь рвотными позывами при каждом движении.

Время от времени к нему наведывался толстый обладатель глубокого голоса. Он приносил фонарь и в его тусклом свете подолгу изучал лицо Эри, потом бесцеремонно раздвигал опухшие веки и заливал в глаза жуткую дрянь, от которой жжение многократно усиливалось, а зрение падало настолько, что становилось невозможным различить даже силуэты перед самым носом. Мучитель, жалостливо цокая языком и бормоча что-то о своих великих грехах, насильно поил пленника жирным отваром, который тот сразу же выблевывал. 'Глубокий голос' опять о чем-то сожалел, а затем надолго удалялся. Эри уже перестал верить как в свои силы, так и в то, что эта пытка — очередное их испытание, которое может закончиться. Вечер, когда он покинул псарню, стал казаться бредовым сном.

И вот однажды мучитель заявился не один. Его спутник был большим и очень сильным — Эри смутно вспомнил, что где-то его встречал, но сознание оказалось слишком слабым, чтобы удержать мысль. Верзила вооружился инструментом, ловко снял кандалы, которые тут же заменил просмоленными веревками, потом взвалил мальчишку на плечо, словно тюк, и сноровисто перегрузил в шлюпку.

Эри бросили у самой воды, и прибой всю ночь облизывал его тело с головы до ног, что было даже приятно — освежало и радовало хоть каким-то подобием очищения. А к полудню, когда солнце начало опасно печь, волей-неволей пришлось отползти в ближайшие кусты и затаиться. Чистый воздух, движение и холодная вода сотворили чудо — юноша вновь обрел надежду на лучшее и веру в себя. Но лишь к вечеру ему удалось собраться с силами, чтобы начать борьбу за жизнь.

Эри наощупь выбрался к мощеному тракту и уселся в высоких бурьянах на обочине. Прошло немало времени, прежде чем стук деревянных подошв о камни привлек его внимание. В надежде хоть что-то разглядеть, он подполз поближе.

— Кто это здесь? — окликнул путник.

— Помощь! — он узнал язык и неуклюже поднялся навстречу, — помощь, человек?

Майорданских псов знакомили со многими языками, но ровно настолько, чтобы они были способны понять основные приказы и составить простейшие ответы. Дальнейшее обучение должно было происходить по месту постоянной службы, а поскольку это место определялось навсегда и случаи перехода бойца к другому хозяину были крайней редкостью, на псарнях углубляться в языкознание и прочую подобную заумь считалось напрасной тратой времени.

Путник, судя по всему, пожилой небогатый горожанин, остановился и оглянулся.

— Ты просишь о помощи? Кто ты? Что с тобой приключилось? О, да ты совсем дитя. Не бойся меня, мальчик...

— Пес никогда не быть совсем дитя, не быть бойся, — перебил Эри, — человек помогать, пес служить. Любой приказ.

— Так ты майорданец? Подожди-подожди, не кипятись. Что с тобой приключилось? Дай-ка я посмотрю, — старик подошел к юноше, внимательно разглядывая глаза, — тут я тебе не смогу помочь...

— Человек — не помочь, пес помогать сам.

Мальчишка резко развернулся и направился к дороге, но не успев сделать и пары шагов, запнулся о камень и повалился под ноги старику.

— Прекрати вести себя как дурак, — усмехнулся прохожий, — слышал, вы, майорданцы, живучи, как коты с мусорных куч, но глаза твои залиты соком жабьих лилий. Голова болит? Тошнит? — Эри удивленно кивнул, — Вот видишь. Жабьи лилии — сильный яд, если уйдешь — скорее всего, ослепнешь. А я могу тебя вылечить, но не тут, дома. Так как поступим?

Юноша растерянно нахмурился, хотел почесать глаза, но прикосновение отозвалось резью и болью и очередным рвотным позывом. Он поспешно отдернул руку и утвердительно закивал.

— Ну вот и умница. Только как я тебя за стену-то проведу? Стражнику твои болячки не понравятся... и разит от тебя, как от выгребной ямы...

-Ра-зит? — переспросил Эри. Это слово было ему незнакомо.

— Разит? Разит — значит, воняет, говорю. Вот, надень-ка мой плащ, да запахнись получше и прикрой голову капюшоном. Скажу, что ты — сын моего соседа, дурачок Тугор, его в городе многие знают, что мы дорогой встретились. Только ты мою руку не отпускай — Тугор всегда так делает — и помалкивай. 'Никогда не быть бойся'! Кто ж поверит, что ты — местный слабоумный? Молчи, понял?

Городской стражник, хоть и хмурился, и ворчал под нос, мол, что это всяких полоумных туда-сюда носит, но старика со спутником пропустил, даже рассказал, что отец Тугора якобы сына обыскался.

Дома новый знакомый перво-наперво заставил Эри избавиться от пропитанных нечистотами лохмотьев и как следует отмыться. Тут он, наконец, обнаружил, что парень хоть и сильно исхудал за последнее время, но все же сложен отменно, что его иссиня-черные волосы, как и у большинства майорданцев, закручены в крупные упругие кудри, смуглая кожа имеет характерный оливковый оттенок, а улыбка — яркая и белозубая. И ссадины от кандальных браслетов на руках и ногах он тоже углядел.

Потом хозяин выдал гостю чистую одежду из своей старой, усадил его на лавку перед входом и начал промывать глаза.

— Так, малыш, терпи, больно будет... зато к утру полегчает... а пока расскажи-ка, чей ты? Откуда взялся, как в это дерьмо вляпался?

Парень насупился:

— Любой приказ — да, разный-всякий вопрос пес не рассказывать.

— Ну что ж, не рассказывать — так не рассказывать. Очень мне нужны чужие тайны — своих девать некуда. Да и приказов для тебя у меня нет. Но кому хоть вернуть-то тебя, бедолага, скажешь? Господин твой кто? Кто бы это в Равдене мог себе позволить майорданских псов? Что-то не знаю таких...

Майорданец опять хмуро свел брови, словно ему предстояло признаться в непростительном проступке, и пробурчал:

— Нет господин. Нет присяга — нет господин.

— Так ты не принес присягу?

Мальчишка едва заметно кивнул и на смуглых скулах проступила густая краска.

— Ну а чего ж убиваешься? Значит, ты свободен. Радуйся!

'У старика видно с головой не в порядке. Чему тут радоваться?' — Эри десять лет учился, работал, выживал и дрался ради того, чтобы служить, а теперь... он считал себя чуть ли не преступником:

— Нет господин — нет пес. Мертвый.

— Вот заладил: пес, пес... Неужели это так важно — быть псом? Ты не пес, малыш, ты — человек. Живой человек, понял? Вот как, к примеру, тебя зовут?

— Как тебязо вут? — переспросил Эри.

— Зовут. Называют. Как твое имя? Мое — Билкум. А твое?

— Мааэринн.

— Ма... что? У вас всегда так чудно детей называют?

— Эри.

— А, это уже лучше. Так что такое с тобой приключилось, Эри?

— Не знать. Пес ждать придти господин...

-Э, нет, малыш, так не пойдет. Ты ждал того, кто тебя заберет, так?

Эри согласно кивнул.

— Хорошо. Так и говори: я ждал нового господина. Давай.

Эри задумался и медленно повторил:

— Я ждал нового господина... был... большой человек, очень большой... Смотрел пес...

— Смотрел на меня, — поправил Билкум.

— Смотрел... на меня, — покорно повторил Эри. — Сказал: да. Был корабль... потом — это, — он сложил руки, изображая кандалы, и указал на глаза, — пес... я не зна-ю, почему.

— Так значит, ты не знаешь, в чем провинился?

Парнишка аж вскипел от возмущения: этот старик сначала сказал, что присяга не важна и без господина он может обойтись, а теперь смеет подозревать за ним, Эри, вину? Он хотел сказать какую-нибудь гадость из тех, за что на псарне жестоко разбивали губы — 'псы не брешут' — впрочем, Эри это никогда не останавливало.

С другой стороны, старик ему нравился: нравился запах чистоты, нравились руки, приносящие облегчение страдающим глазам, нравилось то, что он задает вопросы и слушает. Когда это кто слушал щенка-недоростка? Пока парнишка размышлял, как достойно ответить, Билкум закончил смывать гной с ресниц и попытался приподнять отечное веко.

Эри вздрогнул и закусил губу.

— Больно? Но надо потерпеть — отвар должен протечь внутрь и смыть как можно больше яда... Знаешь, зачем используют сок жабьей лилии? Он расширяет зрачок и позволяет видеть почти в полной темноте, только для этого надо очень мало — всего каплю на глаз. С двух-трех капель глаза делаются 'мертвыми', не чувствуют света и выцветают. Действие длится несколько часов. Этим пользуются, когда хотят притвориться покойниками... но тебя в отраве, судя по всему, прямо искупали...

Билкум раздвинул веки и осторожно промыл. Прямое действие снадобья на радужку уже давно прекратилось, и когда гной стек, старик увидел неизмененный цвет глаз своего гостя.

— Боги праведные! — только и мог он сказать. У мальчишки были исключительно редкие глаза, тем более странные при смуглой коже и черных волосах — густая закатная синева обретающая у самого зрачка оттенок винного пурпура. 'Наверняка, парнишку отравили потому, что кто-то мог узнать эти глаза. Но вот кто?'

— Что? — забеспокоился Эри. Он все еще опасался, что никогда больше не будет видеть так, как раньше.

— Да нет, ничего. Просто я... не думал, что твои глаза такие синие.

Эри уже привык, что всегда кто-нибудь обращает внимание на его глаза. Таких, и правда, не было ни у кого в его семье. На этот счет была даже легенда.

— Да, мать говорить: осень родиться ясный день — синие глаза, Другой раз ночь — черные. Ночь — часто, зима, лето — часто. Осень, день — очень редко.

— Мудрое объяснение, не поспоришь. — Усмехнулся старик. — Есть-то сможешь?

Эри чувствовал, что еда ему просто необходима, но от одного воспоминания о жирной жиже, которой его поили на корабле, к горлу подкатывало нечто скользкое и омерзительное. Он отрицательно мотнул головой и зевнул.

— Ты, парень, вот что: выпей-ка молока, да, в самом деле, спать ложись. Завтра к утру тебе должно быть много лучше, тогда и посмотрим, насколько ты голоден и насколько зряч. Идем.

В кухне парнишка опорожнил огромную пивную кружку молока — все хозяйские запасы, а потом, свернулся клубком на тканом коврике у очага, как самый настоящий пес, и тут же уснул.

'И что мне с тобой делать, малыш? — усмехнулся старик, глядя на его блаженную сонную улыбку, — Ну, положим, глаза я тебе поправлю, а дальше? Выживать-то тебя научили, и убивать — тоже. А жить?..'

Глава 2 'Вечные Сады' Равдена

Эри казалось, он попал в Вечные Сады!..

Давным-давно, когда Эри только начал привыкать к порядкам псарни, за ними, пяти-шестилетками, приглядывал беззубый и подслеповатый дед Фру. Когда-то Фру был телохранителем судьи и среди мелкоты считался человеком умным, знающим и заслуживающим всяческого доверия. А больше всего дети любили его за незлобивый нрав и за его вечерние истории. Рассказывал старый воспитатель в основном о божественном, именно он в свое время первым поведал малышам о Вечных Садах.

'Однажды в Пустынном Мире проснулся Великий Творец, — торжественно вещал Фру, — Огляделся он и понял, что горька его судьба, ибо он одинок. Стал тогда Великий Творец молиться о душе, способной разделить с ним радости и печали, развеять его одиночество и научить его слезам и улыбке. Молил Творец в Первозданной Тьме, и была его молитва так истова и горяча, что услышала Тьма и зачала от Творца сына, равного Ему, способного разделить Его одиночество. Но велик был Творец, и не смогло такое величие вместиться в одном ребенке, и появились на свет двое, ликом схожие, но душой — разные. Старший был добр, кроток и ласков, и имя ему было Свет Творца, а младший — зол властен и горделив и прозван был Тенью. Братья любили друг друга любовью преданной и нерушимой, но слишком они были разные и вместе жить не могли. И сотворил себе младший Тайные Копи, в которых скрылся для дел своих. А старший вырастил Вечные Сады, чтобы цвели открыто и радостно. А когда скучают друг без друга Свет и Тень, то приходят в Мир Сотворенный, что создал для них их великий Отец, и смотрят на дела человеков, этот мир населяющих, и радуются им, и печалятся, и судят человеков по разумению своему. Тех, кто жил сообразно законам установленным, по смерти забирает старший в свою обитель для счастья вечного, а души мелкие, счастья недостойные, достаются младшему для вечных трудов и мытарств в его Копях. Вот будете вы слушаться, будете Свет чтить — попадете в Вечные Сады на вечную жизнь и вечное счастье...'

А потом Фру долго со вкусом расписывал прелести этой вечной жизни, мол, все-то в Садах есть, чего только душе ни угодно: и еда самая лучшая, и питье самое свежее, и постель самая мягкая, и птицы там заливаются, и листья шепчут ласково, и цветы благоуханные, и девы страстные и невинные... Особенно смачно Фру описывал этих дев — так они ему нравились. Мальчишки между собой рассудили, что Фру — человек опытный. Он, поди, не только в местном порту бывал, а и в сам Испакраан наведывался — мало ли что он знать может? Но они-то попроще будут и желания у них немудрящие. Вот, к примеру, сосед Эра Вил мечтал о сушеных финиках — щенкам они доставались редко, только после особенно тяжелых тренировок. А самому Эру грезилось одно единственное — отсрочка побудки хотя бы на четверть часа.

И вот теперь Эри на другом конце земли еще при жизни попал в Вечные Сады или нечто очень здорово их напоминающее: ел он вдоволь и так вкусно, как в прошлой жизни приходилось разве что по большим праздникам, спал сколько душе угодно и не на голых досках, а на свежей душистой соломе, покрытой теплым шерстяным плащом. В доме постоянно кто-то шуршал и переговаривался, к хозяину часто приходили разные люди, и тогда Билкум просил Эри оставаться в кухне и не попадаться на глаза, в о стальном же мальчишка был предоставлен сам себе: никто не истязал многочасовыми пробежками, не заставлял карабкаться на отвесные скалы, не лупил почем зря палками и плетьми.

Но вскоре обнаружилось, что Вечные Сады, как и вечная праздность — удовольствие сомнительное. Тело, привыкшее к нагрузкам, требовало движения, разум, не истомленный усталостью, жаждал новых впечатлений, а душа — деятельности. Глаза Эри почти выздоровели: опухоль спала, гной больше не тек и в сумерках он видел почти как раньше. На ярком дневном солнце глаза резало, заливало слезами и опять начиналась головная боль и тошнота, но Билкум говорил, что все это тоже скоро пройдет, и Эр ему верил.

Однажды ночью, когда лунный свет ласково обтекал предметы, не причиняя страдания слабым еще глазам, Эр решил, что с Вечными Садами пора кончать. Скинув неловкие деревянные башмаки, он влез на глухой забор билкумова дома и заглянул в соседский дворик. Двор был пустым — хозяева спали. Он довольно долго рассматривал утварь, пытаясь прикинуть, чем же промышляют на жизнь эти люди, но, решив, наконец, что это гончарная мастерская, этим не удовлетворился, а влез на крышу и, обойдя дом, спрыгнул на улицу. Узкая и извилистая, она вела куда-то вглубь таинственных лабиринтов портового города, где даже ночами не затихает жизнь. Эта жизнь, яркая, таящая опасности и возможности, манила мальчишку своей новизной, и он пошел ей навстречу.

Он крался в тени, сам, как тень, тихий и невесомый, перелетал заборы чужих домов, рассматривал разные вещи, оставленные во дворах, осторожно касался, размышлял об их применении, пытался сообразить, кто и как проводит свои дни в этих домах, на этих улицах... странно! За пятнадцать лет ему ни разу и в голову не приходило озаботиться тем, как живет город, а теперь он с удивлением обнаруживал, что люди могут заниматься разнообразнейшими делами, о которых он даже представления не имел. В одном дворе он насчитал с десяток больших деревянных бочек, в другом — груду соленых кож под дощатым навесом, а вон там — целая улица тонула в невообразимой горько-кислой вони, — 'ра-зит, как выг-ребная яма...' — повторил Эр, — недаром выходила она прямо к морю, на сквозной ветер.

Он заглядывал в тусклые оконца кухонь, лавок и мастерских, тихо прислушивался за дверьми, пытаясь причаститься непонятному ему миру городских обитателей, ловил новые впечатления и уходил дальше все таким же тихим и никем не замеченным, в пляске случайных ночных теней.

Эри хотелось распознать, прочувствовать, понять жизнь, в которую он вдруг окунулся, пропустить через себя, раствориться в ней и пропасть. Он каким-то неосознанным чутьем знал, что только так сможет вновь обрести себя. Не верного пса у ног господина, скрученного кандалами, измученного, ослепленного, брошенного на погибель, а настоящего, того самого, единственного, кем он и должен быть: того, кто знает законы жизни, кто видит дальше, слышит четче, кто шевелением пальца меняет судьбы этих копошащихся человеческих куч, где каждый зависит от всех и все — от каждого, но никто никогда об этом не догадывается.

Следующая улица вильнула к берегу и вывела Эра к портовой гостинице средней руки. Это был огромный двухэтажный дом, нелепый и яркий, увешанный фонарями в красных и синих пузырях толстого мутного стекла. Грубоватая вывеска над входом изображала трех крупных рыбин с крапчатыми шкурами и почему-то злобными мордами, словно рыбы могут злиться. Двери входа почти не закрывались, впуская и выпуская мужчин и женщин разнообразной внешности, но похожих броской, яркой одеждой, истинная цена которой — пара медяков и слишком шумным развязным поведением. Из самого зала доносились запахи снеди, бряканье посуды, звон струн, пересвист дудок, громкие возбужденные голоса. Мальчик был бы не прочь войти и поближе узнать, что за публика в таких заведениях — впечатления обещали быть более чем интересными, но, здраво рассудив, что платить ему нечем, а нищему там вряд ли обрадуются, решил развлечься иначе.

Вскарабкавшись по водостоку, Эри устроился на краю черепичной кровли и стал поджидать подходящую жертву задуманной шалости. Ждать пришлось недолго: дверь отворилась, и на крыльцо вывалились двое подгулявших парней в темно-красных косынках и широких шароварах, заправленных в сапоги. Один, повыше ростом, поджарый и мускулистый, как северный волк, остановился на крыльце, выискивая что-то у себя на поясе. Второй, коренастый и длиннорукий, похожий скорее на небольшого медведя, судя по всему выпивший куда больше приятеля, скатился на мостовую, едва не угодив в сточную канаву.

— Ну и пьянь же ты, Реджи... — беззлобно бросил худой.

Коренастый сквозь зубы выругался и попытался встать, но придавил коленом полу рубахи и снова упал. Ворот разорвался, оголяя толстую шею. Эр прицелился и плюнул, попав точно за шиворот. Парень прихлопнул плевок ладонью и зарычал:

— Гел, крыса, зубы лишние? Так поправим...

— Утихни, ни то сам зубы искать пойдешь.

Но тот, которого звали Реджи, и не думал утихать, обретя боевой дух, он довольно сноровисто поднялся и наскочил на товарища, предполагая своротить на сторону челюсть, по лицу промахнулся, зато попал по трубке, которую тот наконец-то отыскал. Трубка как на грех свалилась под ногу хозяину и с треском раскололась.

— Ну, сука... — Гел схватил забияку за бороду, и началась настоящая потеха: двое пьяных мужиков сцепились намертво, норовя побольнее пнуть или попасть кулаком в нос сопернику. Эри беззвучно хохотал, глядя на их усердие, когда к окну, распахнутому темным провалом в безлюдную комнату, подошла женщина. Она без удивления посмотрела на незваного гостя и спросила:

— Твои проделки?

Незнакомка была немолода — наверное, вдвое старше Эри, но все еще очень хороша собой. И пахло от нее удивительно — сладко и тревожно... мальчик опять вспомнил Фру с его Вечными Садами... Он улыбнулся — в глазах метнулись сине-красные сполохи, — но на вопрос не ответил.

— Дурак ты сопливый, — продолжила женщина, — это — зыямские матросы, а точнее — пираты, взрослые свирепые мужики. Они только с виду перепились, а так... увидят тебя — живого места не оставят.

Может, все дело было в этом тревожном запахе? Или в рассказах Фру? Только Эру вдруг нестерпимо захотелось вычудить что-нибудь этакое, чтобы незнакомка в окне ахнула и запомнила надолго. Он небрежно дернул плечами, вложил пальцы в рот и заливисто свистнул. Драчуны незамедлительно повернули головы. Эр поднялся в рост, балансируя на карнизе, заученным жестом малого приветствия простился с дамой и прыгнул во двор.

Юный незнакомец, прикрыв лицо ладонью, изящно поклонился и исчез.

'Расшибется!' — подумала Блинда. Но шальной мальчишка мягко, как клубок шерсти, прокатился по двору и вскочил на ноги. Гел тут же оказался рядом, его чугунный кулак рассек воздух, метя озорнику в голову, но тот нырнул, уходя в бок и за спину противнику, снова перекатился по мостовой, успев в падении ударить Гела под колено. Удар был слабым, но матрос потерял равновесие и во весь рост растянулся на земле. Ронять Реджи не понадобилось — запутавшись в ногах приятеля, он упал сам. Шкодливый мальчишка еще раз исполнил свой короткий поклон, разбежался, перемахнул соседский забор — не перевалился, что было проще, а, упершись рукой, почти перелетел, красуясь и хвастаясь — и скрылся в темноте.

Блинда, хозяйка 'Трех Зубаток', одной из самых больших гостиниц для моряков, в Равдене, была дамой знаменитой, и не только потому, что еще не так давно все знали ее как Блинду Длинный Нож и не забывали, кому она наливает вино и греет перину, но и потому, что большинство матросов могли найти славную выпивку и теплую постель для себя под кровом ее заведения. И сама Блинда знала едва ли не всех местных, да и большинство моряков, часто наведывавшихся в Равден были ее давними знакомыми, но этого парнишку она определенно видела впервые. Судя по латаной одежонке и босым ногам, даже на самого последнего бедняка верхнего города он не тянул, значит, она должна, просто обязана была знать, кто таков. Кажется, черноволосый, синеглазый, не старше шестнадцати?.. впрочем, при таком освещении она могла и напутать... И еще этот жест — быстрый, четкий, словно затверженный поклон, полный одновременно покорности и достоинства... юноша определенно заинтересовал ее.

Блинда стряхнула оцепенение, поправила прическу и закрыла окно. Кто бы ни был этот паренек, она обязательно все о нем выяснит.

Глава 3 Любой приказ

— Где это ты бродишь по ночам?

Старик казался строгим, но Эри это не волновало — он промолчал.

— Я к кому обращаюсь, парень? Спрашиваю: где ты был?

Опять не ответил, словно не слышал или совсем не понимал. Не очень-то он стал разговорчив...

— Четвертую ночь подряд...

Парнишка нравился Билкуму: сильный, терпеливый и, памятуя о его воспитании, на удивление самостоятельный: только руки от истощения трястись перестали — тут же взялся топором махать или метлой, словно копьем. И по дому — воды, там натаскать или дров для кухни наколоть — только скажи. Порой, глядя на юного майорданца, старик думал: вот таким бы сейчас был и мой младший...

Жизнь у Билкума, что уж говорить, бурная была: погулять успел и по морю, и по суше, долго остепениться не мог. Уж виски припорошило, когда Иду встретил... Ради ее улыбки свою веселую жизнь бросил, в рыбаки пошел. Четыре года прожили душа в душу, двух дочек она ему родила и сына... а раз вернулся — нет ни Иды, ни детей. Долго соседи молчали: ушла, мол, детей собрала — и подалась... а куда — не знаем. Только все равно правда всплыла. Занедужила старшая девочка, а следом и сама мать слегла. Соседи нет бы помочь — испугались. А то как мор? Пришли к больной и велели до заката из поселка убираться, а не послушает — спалить вместе с малышами пригрозили... Бросился он искать — да никого не нашел. В двух трактирах подтвердили, что видели хворую нищенку с младенцами на дороге в Равден, да прогнали — хвори тут еще не хватало, постояльцев пугать. Билкум все надеялся, а как до Равдена добрел, сказали, померла, под самыми стенами... В поселок Билкум возвращаться не стал, так и остался в городе. Один. Только сам себе клятву дал, что никогда больного на дороге без помощи не бросит.

Вот и его мальчику было бы пятнадцать, если бы... Но Эри ему не сын. И не раб.

— Билкум... Ты не господин... мне, — парнишка словно мысли подслушал, — Любой приказ, но не вопросы.

— Да ведь ты весь в синяках! Думаешь, я не вижу? Ох, парень! Без помощи в Равдене тебе одна дорога — к барону воров в услужение. А на что тебе такой господин? Убивать и грабить? Пока самого не прирежут?

— Нет! Я был совсем слепой, но ты... дал глаза. Глаза тут, — Эр прижал руку к сердцу — хоть за последнее время он многому научился, но на длинные чувственные речи слов по-прежнему не хватало, — Теперь Эр — не слепой. Шах, король, — он начал загибать пальцы, — барон воров, Билкум... любой — не господин Эри. Больше никогда! Ты... — ладонь прикрыла лицо, — любой приказ: сегодня, завтра... любой приказ в любой день. Но — не спрашивай! Я не спраши-ва-ю, и ты — нет.

— Да, Эр, я понял, ты не хочешь, чтобы кто-то лез в твои дела. Но ведь для того, чтобы отстоять свою свободу, хорошо драться — очень мало.

— Билкум знает, что надо?

Что ж, парень не зазнается и не прочь учиться — уже хорошо...

— Если бы! — улыбнулся старик, — Иногда нужна доброта, а иногда — жестокость, иногда надо уметь лгать, а порой спасает правда, иногда надо ладить с людьми, но никогда нельзя позволять оскорблять и унижать себя. В каждом случае — разное... а вот ты говоришь, любой приказ? Но это будет сложный приказ.

— Любой!

— Берешься? — Билкум полез на полку, где хранил всякие склянки и горшочки и из дальнего угла выудил увесистый узелок с серебром, — оливковое масло знаешь? Качество определить сможешь? — Эр кивнул, — Вот и отлично. Пойдешь в лавку рыжего Вигорда, что на Старой Набережной, 'Табак, пряности и заморские благовония' называется. На вывеске — два цветка — шафрана и ванили. Найдешь?

— Шафран и ваниль? — опять кивнул Эр, — Зеленый дом, большие окна, три?...

— Она самая. У Вигорда есть оливковое масло. Стоит... — Билкум отсчитал монеты, — вот, три акана серебром за кувшин, такой — он указал на тот, что купил полгода назад, и где еще осталось немного масла, — Но смотри: Вигорд — ушлая бестия, обязательно захочет тебя надуть...

— Надуть? — перебил юноша, — как?

— Обмануть, надуть, облапошить... понял? А раз понял — не перебивай и слушай. Проверяй: масло должно быть самым лучшим. И деньги не отдавай, пока товар в руки не получишь, — Билкум взял тряпицу, вложил в нее монеты, закрутил в жгут и перевязал руку Эри под рукавом у локтя, — вот тебе и приказ. Беги, и чтобы к обеду масло у меня было.

Пока Эр шел до лавки, он все пытался сообразить, на чем же его поймали? Что приказ — это и не приказ вовсе, догадаться было несложно: Билкум и сам бы масло купил, как всегда это делал. Нет, он не помощи ждал, он Эри испытывал. А вот в чем суть испытания?.. Казалось бы чего проще — взял товар, проверил качество — благо, опыт в этом деле у парнишки был, кто ж на Майордане не знает, что такое оливковое масло — отдал деньги... в чем подвох? Так он размышлял, пока к лавке не вышел. А тут уж думать некогда стало — действовать пора. Он толкнул зеленую дверь под цветочной вывеской — в нос ударил резкий запах пряностей.

Помещение было чистым, аккуратным и для нижнего города очень богатым. Под ногами шуршала свежая солома, с потолочных балок свисали пучки трав, вдоль стен — чистые холщевые мешки, добротные бочонки и корзины с плотными крышками, а повыше располагались полки, сплошь заставленные разнообразными ларчиками, горшочками и склянками всевозможных форм и размеров. Как хозяин ухитрялся не запутаться в этом многообразии товаров среди одуряющего запаха, Эру было представить сложно. От растерянности он стал глупо глазеть по сторонам, пока не окликнули:

— Тебе чего, парень?

За прилавком из дорогого розового дерева Эри увидел дородного мужчину с редкими рыжеватыми волосами и густой ярко-медной бородой. Он поигрывал небольшой увесистой гирькой от изящных весов, стоящих тут же и поглядывал на босоногого посетителя с подозрением и неприязнью.

— Масло, — от такого приема парнишка быстро пришел в себя.

— Масло?, — усмехнулся рыжебородый, — я, что, на бакалейщика похож?

— Нет, — Эр ткнул пальцем в небольшой горшочек, обвязанный кусочком ткани с грубоватым, но узнаваемым изображением плодоносящей веточки оливы — что могло быть в самом горшочке, он даже не предполагал — и повторил, — масло. Лучшее.

— Лучшее? — рыжый, судя по всему это и был сам Вигорд, все так же ухмыляясь, позвал, — Багор, Лапа идите гляньте, что за диво — оборванец требует лучшего товара. А ты знаешь хоть, сколько стоит оливковое масло, парень? Ты таких денег, поди, отродясь не видел.

В дальней стене откинулась занавеска, и появились двое вигордовых охранников. Один, ростом не выше Эри, выглядел лет на семь-десять его постарше и вдвое тяжелее, был широк в плечах и физиономию имел грубую и глуповатую. Второй, тощий и жилистый, на голову выше товарища и на несколько лет моложе, рядом с ним казался благородным, хоть и был плохо выбрит и слегка навеселе. Оба улыбались так, словно сейчас им покажут ученую крысу — и диковинка, и противно.

Эр глянул на них лишь мельком, молча развязал свой жгутик, раскрутил, показал монеты хозяину, убрал на место и лишь тогда снова повторил:

— Лучшее масло, такой кувшин, — и указал на емкость подходящего объема.

Вигорд кивнул. Хоть внешне мальчишка и походил на южанина, торговец здраво рассудил, что настоящий южанин вряд ли станет платить три акана за то, за что привык рассчитываться медью, а потому и опасаться, что покупатель окажется знатоком вряд ли стоило. Он снял с одной из полок подходящий кувшин и поставил на прилавок.

Мальчишка вынул пробку, и капнул содержимого на ладонь. Масло имело странный запах... впрочем в том буйстве всевозможных ароматов, какое царило в лавке, ошибиться было не мудрено. Но цвет ему тоже не понравился. А Билкум предупреждал, что купец — отъявленный обманщик. Заткнув горлышко кувшина, Эр подвинул товар в сторону торговца.

— Не это.

— Ты, видно, не разбираешься раз так говоришь... — начал было Вигорд, но Эр отрицательно мотнул головой и указал на изображение оливы.

— Лучшее.

— Не знаю, что тебе не нравится... — проворчал рыжий и снова полез на полку. Его помощники тем временем перекочевали к окнам, продолжая поглядывать на покупателя.

Вдруг дверь открылась и в лавку вошла пышно разодетая женщина в сопровождении мужчины средних лет в куртке, под которой угадывалась легкая броня, с двумя кинжалами на поясе.

— Вигорд, ты достал то мыло? — с порога спросила женщина.

Эри узнал голос и оглянулся. Точно! Это была она, дама в окне веселого дома с красными и синими фонарями, и она тоже его узнала, — у тебя посетитель?

— Да что там, мальчишка подождет, — рыжий, улыбаясь во весь рот, бросился к богатой гостье, но дама мило улыбнулась и отошла к полке с маленькими скляночками.

— Нет-нет, Вигорд, я не спешу, отпусти мальчика. А я пока подберу себе благовония...

— Что ты, госпожа Блинда! Как можно! Для тебя — все что угодно... вот, посмотри, это — песчаный пион, а это — ты ни за что не поверишь — этот аромат добывают из железы кота...

— Вигорд, — в голосе Блинды послышались одновременно усталость, раздражение и угроза, — мальчик. Займись им. А я разберусь сама, — и начала передвигать склянки, делая вид, что очень заинтересована.

Торговец нехотя вернулся к Эри и поставил на прилавок второй кувшин.

— Гленн, — тихонько позвала Блинда своего сопровождающего, как только Вигорд отошел. — помнишь, я тебе рассказывала про мальчишку на крыше? Это он... Знаешь его?

— Что ты затеваешь, красавица, — подмигнул воин, — на молоденьких потянуло? А если барону расскажу, что тебя интересует мальчишка?

— Тебя бы он тоже заинтересовал, если бы ты это видел, — усмехнулась женщина. — и моего милого заинтересует, не сомневайся. Знаешь его?

— С чего бы? Впервые вижу... а вот в деле посмотреть хочу. Пусть Багор с приятелем его прощупают?

— Эй, ты потише. Он же дитя совсем...

— Вот уж и дитя! Ты расписывала беса, а не ребенка, а я обещался барону тебя защищать, а если парни Вигорда выкинут из лавки какого-то недоноска — мне что за дело? — и Гленн, возвысив голос, позвал, — Багор! Давай сюда.

Во втором кувшине оказалось оливковое масло, но от плохого хранения оно приобрело затхлый запах и неприятное послевкусие. Эр опять сказал 'нет' и отодвинул кувшин подальше, когда услышал:

— Лапа, ты погляди-ка на этого прынца, — Багор, ухмыляясь, подошел сзади, — Товар ему наш не глянется... а ты хоть приличный товар-то видел, сопля? Как ты мыслишь, Лапа, видел он добрый товар?

— Ага, когда господам нужники мыл, — осклабился подошедший слева Лапа.

— А ты мыл нужники, малыш? — Багор придвинулся справа почти вплотную и 'по дружески' потрепал Эра за плечо, — ты, вообще, чей будешь-то? Не наш, точно, я тебя не помню. А ты, Лапа?

— А должен? Чужой он.

— Точно, чужой.

Эри огляделся, оценивая обстановку. Драться ему не хотелось — это явно не входило в условия испытания, которое он тут держал. Уходить из лавки, не получив того, зачем явился, нельзя — поражения он себе позволить не мог. Да и уронить достоинство в глазах красивой дамы из окна ему никак не хотелось. Он подобрался и сосредоточился.

— Приблудный. Мож, с кораблика какого турнули за никчемность? — предположил Лапа.

— Ага... юнга, — Багор хихикнул, — А чего насупился? Мы ж так, по-свойски, расшевелить тебя хотим, раззадорить. Хорошим людям надо, понял? Где мамка-то твоя, юнга? Кто она? Шлюха, небось?

— Да ты не обижась, — подхватил Лапа, — шлюхи, они тоже бабы ниче, особенно ежели титьки... — и он изобразил рукам нечто очень большое.

— Эта была че — собак любила, — продолжил более языкастый Багор, — гляди-ка какой наш прынц чернявенький вышел. А у папаши хозяин, видать, добрый был, позволял в охотку... А только, прынц, зря ты девкой-то не родился: с глазками такими незабудками да локонами... девкам-то им что? От них не убудет, а вот от тебя, ежели вдруг кто охотку поимеет... — он многозначительно улыбнулся и начал накручивать кудряшку Эри на свой длинный палец.

— Во, разошелся, Багор! — с издевкой засмеялся Лапа, — тебе подсобить, или как?

— Подсоби, будь добр, а то вишь, какой холодный попался — не расшевелишь.

Эр и половины того, что они говорили не понял: один шепелявил так, что речь напоминала возню мышей в старых тряпках, а второй гнусавил и глотал окончания. К тому же многие слова Эру просто негде было слышать. Но некоторые жесты были красноречивее слов...

'Ну уж нет!..'

Багор накрутил прядь на палец и потянул на себя:

— А вдруг понравится? Не забудешь...

— Понравит-ся? — Эр поднял глаза и улыбнулся.

От этой улыбки Багор замер. Что-то не так, понял он, но было уже поздно.

Мальчишка схватил гирьку с прилавка и развернулся всем телом влево: плавный и стремительный удар снизу вверх. Утяжеленный кулак врезался в кадык Лапы. Он странно хрюкнул и повалился на пол. Эр даже не глянул, просто выпустил гирю и продолжил поворот, оказавшись лицом к лицу с Багром. Левая рука тут же вцепилась в пах.

— Пон-равит-ся? — прошипел мальчишка.

— О! — коротко выдохнул Багор, покорно раскидывая руки — черная завитушка так и осталась болтаться на пальце. От неожиданности он даже не вспомнил о ноже на поясе. А вот Эри о нем не забыл — этот нож он отлично почувствовал, когда был зажат между прилавком и противниками. Взять его теперь было плевым делом.

— Пон-равит-ся? — вновь услышал Багор, и левая рука сжалась еще сильнее, а в подбородок уперлось лезвие, — Так? А так — понра-вит-ся? Так не забы-фай! — по шее потекло теплое, от боли в паху потемнело в глазах...

Белый, как полотно Вигорд прижался к стене и молчал. Лапа умирал на полу, заливая кровью свежую солому.

— Ну, насмотрелся? Понял теперь? — Блинда оставила благовония и стремительно направилась к прилавку, телохранитель бросился за ней.

Она бестрепетно подошла к разъяренному Эру — с окровавленным ножом в руке он и в самом деле больше походил на беса, чем на человека — и погладила по плечу.

— Не надо, он все понял.

Эри резко повернулся, но, увидав Блинду, бросил нож и выпустил свою жертву. Багор тихо присел, согнувшись в три погибели, и заплакал.

— Эй, Вигорд, подойди. — Блинда бросила на прилавок увесистый кошель, — вот: за беспокойство. Этого — она указала на Багра, — гони в шею — он тебе не защитник. И отдай парню то, что он просил.

Вигорд закивал подобострастно и испуганно, мигом достал кувшин и сунул Эру:

— Вот, самое наилучшее, и в верхнем городе лучше не сыщешь, Всем святым клянусь...

Эри брезгливо глянул на свои ладони, плюнул, вытер об одежду все еще плачущего у его ног охранника, только тогда взял кувшин и вышел на улицу.

Не успел он сделать и пяти шагов, как его окликнула Блинда:

— Подожди, парень!

Он остановился.

— Работа нужна?

Эри склонил голову к плечу и промолчал.

'Вот же бесенок! Только что голыми руками человека убил и второго — едва не прирезал, а смотрит, словно дитя невинное, — усмехнулась про себя Блинда по прозвищу Длинный Нож, — А глаза, и правда, синие...'

— Зовут-то тебя как, незабудка? — он не ответил, склонил голову к другому плечу — и все, — Ну не хочешь — не говори... Приходи сегодня вечером ко мне, туда где виделись, в 'Три Зубатки', найду тебе дело — нуждаться не будешь. Придешь?

Эр помедлил, потом кивнул.

— Вот и хорошо, жду. Ну, бывай, незабудка!

Питейные заведения, лавки и склады, окружавшие торговые причалы, остались позади. Эр долго брел по набережной мимо старых построек и полусгнивших, давно отслуживших свое пирсов, потом спустился к морю, утвердил в песке свой 'драгоценный' кувшин, закатал штаны и вошел в воду. Сначала он как следует отмыл следы крови с рукава, потом принялся тереть ладони. От сырости и холода по коже побежали мурашки озноба. Тут все время было сыро и холодно, почему-то Эри заметил это только теперь.

Равден стоял на берегу небольшого залива, огражденного с запада острой косой, полого выдающейся далеко в море. С этого пляжа Эри был отлично виден маяк, торчащий одинокой свечой среди серовато-зеленой водной глади.

Там, где он вырос, тоже был мыс с маяком, но совсем не такой. Берега Майордана представляли собой красные гранитные скалы, твердые и неприступные, как клыки морского чудовища. Маяк на оконечности мыса был сложен из того же гранита, сам словно отросток его каменного тела. На заре эта башня раньше всех ловила солнце, окрашиваясь в кровавые цвета. Первая Кровь, так ее звали...

Это имя имело для Эри совсем иное, особое значение.

На третьем году пребывания на псарне — Эру тогда едва исполнилось семь — щенкам решили устроить настоящее испытание. Двум командам по пять человек нужно было влезть на скалу к подножью маяка и удержать высоту за собой, сбросив в море противника. На пути от лагеря мальчишки с азартом обсуждали предстоящую задачу. 'Нам подсунули Дохлого Риша, а им достался Маха-Бык! Попробуй-ка, скинь его...' — им все еще казалось, что это — увлекательная игра и повод отличиться.

Риш, маленький и тощий, ежедневно битый всеми своими товарищами на любой тренировке, оказался отменным скалолазом. Как он находил эти уступы, щели и трещины, за которые можно зацепиться, никто не понимал, но он бодро полз по почти гладкой скале первым, показывая дорогу. Команда Эра уже успела расположиться у маяка, когда показались первые противники. Завязалась драка. Юные псы со всей самоотверженностью, на какую только способны семилетние мальчишки, защищали свою высоту: в первую же минуту боя каждый украсился разбитым носом или подбитым глазом, разодранные локти и колени, порванная одежда в счет не шли. Двое самых проворных противников Эри отправились в воду, прихватив одного защитника... и тут у подножья маяка появился Маха. Маха был на голову выше и чуть не вдвое сильнее любого из своих сверстников. Его звали Бешеным Быком, и он страшно этим гордился — те, кто попадал к нему в пару на тренировке, частенько потом отправлялись к лекарю, а порой и в постель на пару дней.

Двое мальчишек сразу бросились в атаку, но, как тогда показалось Эри, Бык только повел плечами — и оба они исчезли где-то за пределами площадки. Потом он легко, как игрушку, схватил Риша и швырнул в сторону. 'Не туда! Море не там!..' успело мелькнуть в мыслях Эра, прежде чем Маха сгреб в объятия и его... Что было дальше — он совершенно не помнил, помнил только дикие глаза одного из двух оставшихся противников: мальчишка взвизгнул и сам кинулся в воду.

В следующий миг он почувствовал, как выламываются и трясутся пальцы, впиваясь в твердый камень, и обнаружил себя висящим на отвесной стене высотой куда большей, чем самое высокое дерево в окрестностях, а огромный Маха мертвой хваткой вцепился в его плечи. Далеко внизу торчали острые камни, между которыми шипело и пенилось море. 'Конец' — подумал Эр, а потом невероятно извернулся и отчаянно вцепился зубами в толстые пальцы Бешеного Быка. Здоровяк вскрикнул и отцепился. Треск рвущейся ткани... и Эр остался на скале один.

Он долго там висел на окостеневших пальцах, со всей силы зажмурив глаза и повторяя: 'Во имя Света и Тени!.. Во имя Света и Тени...', и это были самые страшные минуты его жизни — ни до, ни после он уже так не пугался.

А потом кто-то из старших отцепил его, на руках спустил вниз и поставил перед старшим наставником. Буст отлупил по щекам, говоря что-то, чего Эри не слышал и не понимал, протянул свой нож и показал на Маху. Маха лежал на камнях. Неподалеку Эри увидел и Риша: что было у Заморыша с головой, смотреть не хотелось, одно было ясно — это не может быть живым. Но Маха был жив, хоть и совершенно неподвижен — глаза полнились ужасом и мольбой, в мыслях он, наверное, тоже поминал Свет и Тень. Эри зашел сзади, взял Быка за кудри и провел ножом по горлу. Потом кто-то поздравлял его с победой. И с первой кровью.

Тогда он уже ничего не чувствовал.

Как и теперь — ничего.

Он не позволил унижать себя, получил свое масло и даже сохранил деньги. Почему же у него такое чувство, словно Багор — рыдающий у его ног Багор — все же исполнил свою угрозу? Почем победа столь же отвратительна на вкус, как та, на Первой Крови?

А потому что Билкум прав — единственное, на что способен пес — вцепиться в глотку по приказу хозяина.

Неужели все, что он чувствовал тогда, лунными ночами, крадучись по спящим улицам, было обманом, жалкой игрой его воображения? И теперь, столкнувшись с ярким дневным светом, этот обман рассеется, как ночная тень, пляшущая в лунных бликах? И он так и останется бродячим псом, брошенным своими хозяевами за неизвестные прегрешения?

И что теперь ему делать?

Вернуться к Билкуму, признать, что ошибался, и попроситься к нему навсегда, служить, чем только сможет? Это был выход — простая тихая жизнь... наскучит на третий день. Да, там никто не станет пробовать его на прочность, чтобы потом эту прочность использовать. Но разве это все, ради чего он родился? Нет, он стремится к большему, много большему!..

Или все же выяснить, что понадобилось от него красавице из веселого дома с цветными фонарями? Чутье подсказывало Эри, что ничего такого, что бы действительно могло его удовлетворить... А еще то, что эта дама собирается отыметь его не раз и не два, а, возможно, и не одна она на это рассчитывает. С другой стороны, если он сбежит и спрячется при первой же неудаче, то чего его жалкая жизнь вообще стоит? Тогда мечты, такие робкие, едва зародившиеся, так и растают, не успев стать внятными даже ему самому. Этого допустить было никак нельзя. 'Кто кого — это мы еще посмотрим!..' — сказал Эр равденскому маяку, подхватил кувшин и отправился в сторону билкумова дома.

Билкум вернул пробку на место — масло и в самом деле было высочайшего качества, именно то, что ему надо. И трех монет не жалко... однако три монеты лежали тут же на столе.

— Как тебе это удалось?

Молчание. Собственно, ответа никто и не ждал — парнишка заявился хмурый и решительный. А значит на объяснения ни малейшей надежды.

— Надеюсь, мой добрый друг Вигорд жив? — старик улыбнулся, — я еще не раз собирался наведаться к нему в лавку...

— Да, — Эри шутить расположения не имел. Он даже в глаза старался не смотреть.

— Ладно, хватит, — Билкум тоже перестал улыбаться, — выкладывай, что там у тебя.

— Я ухожу.

Вот так. Что ж, это когда-то должно было случиться...и уговаривать толку не будет — майорданец ему не сын. Да и спрашивать не стоило бы, но Билкум не утерпел:

— С чего вдруг?

— Так... — Эр не хотел быть ни грубым, ни неблагодарным, но как он мог надеяться объяснить, что с ним происходило? Да еще на этом невозможном языке... Как рассказать о том восторге, который струился сквозь него, словно наделяя крыльями, когда он почувствовал, что может понимать, что может быть свободным и сам строить жизнь, постигая ее законы, что может управлять ею, и не только своей — жизнью вообще! Как выразить всю глубину падения и разочарования, которую ощутил сегодня. Если он признает поражение — ему уже никогда не подняться... — Нужно жить. С другими... с людьми. Я хочу узнать как.

К счастью большего объяснения старику не потребовалось. Он не стал ни допрашивать, ни отговаривать, лишь поинтересовался:

— Когда?

— Сейчас.

— Вот, — Билкум подвинул монеты на край стола, — Ты принес масло — деньги твои. Это немного, но на месяц скромной жизни хватит.

— Нет, — мальчишка скривился так брезгливо, что дед снова невольно засмеялся.

— Ладно! Но так я тебя не отпущу... — он открыл большой сундук, стоящий в дальнем углу на кухне и служивший хозяину вместо кровати, когда в доме появлялись нежданные гости, — я представляю, где ты окажешься если не сегодня, то завтра — наверняка, — донеслось из недр сундука, — а встречают, как известно, по одежке. Как подобает майорданскому воину я тебя, конечно, не одену, да это в Равдене и ни к чему, но вот — в самый раз! — Билкум извлек наружу сверток, развернул и разбросил на открытую крышку совершенно новую зеленую рубашку, темно-серые шерстяные штаны, короткую курточку из мягкой рыжеватой кожи, явно ношеную, но такую удобную на вид, и косынку, — ...и цвет подходящий — глазищи твои попритушит... Примерь, — и видя, что мальчишка, хоть и рассматривает обновки с интересом, взять не торопится, добавил, — Не стесняйся, это не дороже трех аканов стоит. Сейчас еще сапоги найду...

Эр еще немного помялся и уступил. Наряд оказался ему слегка великоват, что делало слишком явным его почти детский возраст, зато теперь он не выглядел нищим оборванцем. Особенно понравилась Эри зыямская косынка: глаза слегка побаливали, и возможность убрать волосы была кстати, а к тому же косынка придавала ему вид настоящего портового забияки. Он посмотрел на свое отражение и воодушевился: Билкум прав, теперь он чувствовал себя куда увереннее и знал, что непременно заставит считаться со своей персоной прежде, чем еще кого-нибудь убьет.

— Эри, и вот еще... — Билкум, заметно волнуясь, подал парню пояс с двумя длинными боевыми ножами в ножнах, украшенных бронзовыми заклепками, — эти разбойничьи ножи не назовешь благородным оружием, да и клинки... ты, наверное привык к 'кровавым узорам'... Но туда, куда ты направляешься без оружия лучше не соваться. Эти ножи не раз мне жизнь спасали. Возьми.

'Кровавые узоры'... Эр с тоской вспомнил о саблях, оставшихся в арсенале псарни. Но что потеряно — то не вернуть. Он взял пояс и вынул один нож. Не самая лучшая сталь, верно... зато оружие надежное и удобное, которым часто пользовались, которое любили...

— А ты? — спросил Эри.

— Я? — Билкум пытался скрыть волнение, но получалось плохо, — стар уже, ножами-то махать, малыш, а сына у меня нет... я хочу, чтобы ты выжил. И нашел то... что ты там ищешь...

— Билкум, — Эри опустился на колено и склонил голову, — любой твой приказ, только скажи, — потом решительно поднялся, застегнул пояс и направился к двери.

— Постой, Мааэринн.

Юноша, едва успев открыть дверь, замер.

— Удивлен? Думал, я не запомню? Я запомнил. А теперь забуду. И ты — забудь.

Эр пристально посмотрел в ставшие вдруг очень серьезными глаза старика, еще раз коротко кивнул и вышел.

Глава 4 Барон Ассинг и его баронесса

— Поверить не могу! Барон Ассинг собственной персоной, в компании доблестного Гленна Левши, Сивого Паурга и прекрасной Блинды коротают вечерок в ожидании некого сопливого мальчишки, которого в Равдене ни одна блоха не знает! И что только я тут забыл?

— Помолчи, Лаурик, сделай милость... — Сивый зевнул и отхлебнул пива, — раз Блинда и Гленн в кои то веки сошлись на чем-то, значит, дельце того стоит. А скучаешь — так вон, Люциллу позови.Глянь, что за девка — огонь! Вмиг распалит.

— Ага, и кошелек ополовинит в тот же миг... дороговато за одно лишь распаление-то... А впрочем, после дела можно будет в комнаты подняться... — Рик оправил кружевной манжет тонкой шелковой рубашки. Невысокий, тонкокостный, с выразительным лицом и изысканными манерами, Лаурик походил на обедневшего аристократа. Одевался Лаурик всегда с иголочки, пиву предпочитал крепкое вино. А зарабатывал на свое не такое уж скромное существование тем, что организовывал азартные игры и развлечения. Сейчас его больше всего занимали предстоящие бои, — Гленн, на кого сегодня ставить думаешь? Говорят, будут новенькие, не слыхал?

— Говорят, сегодня в 'Душегубке' будет ярмарка свежего мяса, что-то да купят... Чую, ты первым руки погреешь, если подсуетишься — а только на меня не рассчитывай: я тех бойцов не видел, а коли и видел бы — тебе бы не сказал. Вертись, как знаешь.

— А ты-то сам, Гленн, стариной тряхнуть не намерен? — ответил Рик с изрядной долей злорадства и отсалютовал кубком, — Я бы на тебя поставил. В том числе против Жбана...

— Жбан — безмозглый окорок, — возразила Блинда.

— Очень уж большой окорок... но я бы его сделал. Только не буду. Мое дело барона охранять, а бои это так, ребячество.

— Так это яко бы чудо малолетнее вам для боев понадобилось? 'Поребячиться'? — усмехнулся Сивый, — ну Блинда — ладно, бабе простительно. Но ты-то, Берт, соображать должен: мальчишка, хоть он сто раз дерзкая бестия, против взрослого бойца — пустое место. Себя-то вспомни.

Берту Ассингу, негласному правителю нижнего города не особо льстило, когда кто-то вспоминал его детство, но старый контрабандист Паург слишком давно и слишком хорошо его знал, поэтому ему сходило с рук то, за что другой бы жестоко поплатился.

Это сегодня Ассинг, невысокий коренастый мужчина лет под сорок держал в руках чуть ли не все игорные заведения и 'дома мечты' в Равдене, но так было не всегда. Родился он в самых грязных портовых трущобах, мать его зарабатывала на жизнь тем, что стирала белье постояльцам трех портовых гостиниц средней руки, а отца он никогда не знал. Правда, мать любила рассказывать, что это был красавец-капитан Ассинг, который бороздил моря на большом корабле с белоснежными парусами, что когда-нибудь он придет в Равденский порт и заберет их с собой на теплые южные острова, где не бывает холода, растут бананы и финики и живут очень добрые люди. Годам к шести Берт разобрался, что к чему и слушал эти россказни, лишь бы ее не расстроить.

Однако ж в один прекрасный день корабль пришел. Правда был он не так огромен и паруса особой белизной не отличались, но на том корабле явился Паург Сивый с очередной партией редкого заморского лакомства, надежно укрытой от мытарей. Чем-то молодая прачка ему приглянулась, и он стал приходить часто, так часто, как только мог. Берта, маленького хилого парнишку, он научил сначала плавать, потом не давать спуска сверстникам, драться на ножах, зарабатывать деньги на азартных играх, а в довершение всего — разбираться в табаке и курить веселящий лист. Со временем у Берта появились амбиции, Начал он по молодости и глупости именно с того, что решил стать непобедимым бойцом, и лишь будучи несколько раз жестоко бит, наконец, понял, что организация контрабанды даст ему богатства и власти куда больше и быстрее. С тех-то самых пор и стал он бароном Бертом Ассингом в память о материных рассказах.

— Сивый, если помнишь, я и мальчишкой кое-чего стоил.

— Стоил, стоил... а гляди-ка, это не ваше сокровище?

Блинда оглянулась. У входа стоял молоденький парнишка, похожий скорее на сына капитана какого-нибудь небольшого судна, нежели на ее знакомого оборвыша. Однако стоило ей приглядеться — и сомнения рассеялись: походкой юный гость моряка не напоминал, зато наклон головы и улыбку не узнать было сложно. Она встала навстречу:

— Я его приведу!

— Бойко девчушка подхватилась, — Лаурик значительно ухмыльнулся, — смотри, Берт: сопляк ей, видно, приглянулся.

— Пусть порезвится, я не ревнивый.

Ассинг виду не подал, но насторожился: Блинду он знал как никто другой — за почти два десятка лет слишком много накопилось пережитого вместе. Она всегда была королевой подворотни — злой, настырной красавицей, спорить с которой было небезопасно. Но он знал, что за ее уверенной позой скрыта ранимая и привязчивая душа...

Худая голенастая девчонка дралась на ножах с двумя такими же молокососами. Ее притиснули к глухому забору, но она рычала, размахивала клинком в окровавленной руке, и сдаваться не собиралась... Красавицей ее тогда назвал бы только слепой, но Берт увидел огонь в ее глазах и не смог пройти мимо. Потом обидчики стояли на коленях и просили о милости, а она, растрепанная, в рваной рубашонке, растерянно глядела на своего спасителя, не в силах вымолвить ни словечка... а еще позже он перевязывал ее руку... она прижималась к нему маленькими детскими грудями и нежно, почти робко, целовала в шею... Гленн тогда сказал, что девка хорошо дерется, но до того костлява!.. парнем бы ему больше приглянулась. а Рик томно опустил глаза и приговорил: 'Длинный Нож. Знаю ее — шлюха из непотребных. Да к тому же злобная, как драная кошка'. Но Берта уже понесло: долгие ночи, наполненные ласками — слишком умелыми для такой пигалицы, еще более долгие дни — девчонка не собиралась бросать нож, и он все время боялся, что вот именно сегодня ему швырнут ее окровавленный труп.

Через несколько лет драная кошка превратилась в настоящую львицу — мягкую, грациозную и опасную. Гленн пытался ухаживать, а Рик ходил мимо с опаской. Но Берт знал — Блинда принадлежит ему, а мелкие шалости он охотно прощал — сам не без греха. Одно время они даже хотели пожениться. Смешно вспомнить: он собирался к алтарю! Да еще с кем! С женщиной, потерявшей счет своим любовникам, равно как и дракам. Тогда он только-только утвердил свою власть в нижнем городе, и его боевую подружку вдруг одолели бабьи глупости: 'Рожу тебе сына, барон Ассинг, силача, героя и наследника'. Берту-то эта докука была ни к чему, но, коли женщина хочет, что ж не уважить? Только вот не вышло у нее сына-то... ни силача-наследника, ни слабенького задохлика, никакого... трех подряд скинула. Он бабку повивальную привел, самую опытную в городе, лишь бы милую утешить. Бабка только глянула и рукой махнула: 'Поздно, девонька... по молодой глупости травить меньше надо было, а теперь — поздно, сгорело твое женское естество. Никто тебе не поможет, ни я, ни лекарь, что в Верхнем городе богачей за золото пользует, ни даже заморский маг...' Блинда поплакала, и вроде как смирилась, но с тех пор нож бросила, гостиницу эту завела... и огонь в глазах, тот самый, поразивший молодого вожака при первой встрече, угас.

И вот теперь, стоило Блинде увидеть мальчишку, — Ассинг не мог ошибиться — в глазах ее вспыхнуло прежнее пламя. Это была не любовь, нет — женщина принадлежала только своему барону — алчность, азарт схватки. Но и этого Берту было достаточно: использовать парнишку и избавиться побыстрее.

Парень и в самом деле был очень молод и совершенно ему незнаком, хотя по старой памяти барон привык знать своих подданных в лицо, не всех, конечно, но многих, а тем более столь примечательных: смуглых синеглазых деток, которые любят потешаться над зыямскими пиратами и избавлять богатых лавочников от их охраны...

— Блинда, давай-ка своего гостя сюда, — Паург махнул рукой, на случай, если в гомоне его не услышат, — посмотрим, что там за ценный умелец, — и, как только ни подошли, ногой выдвинул стул, — садись, парень, не стесняйся.

Юноша молча кивнул, потом развернул стул спинкой к столу и уселся. Блинда вернулась на свое место рядом с Ассингом.

— Перво-наперво, скажи-ка, зачем пришел? — спросил барон. — Мне говорили, нищий мальчишка, может работник, может невольник... видно, ошиблись. Не похоже, чтобы бедствовал. Но одно точно — в Равдене ты чужой, а потому лгать мне не советую — не окупится. Как перед богами говори: деньги тебе нужны или место в городе, семья, поддержка?

Юноша слушал внимательно, наморщив лоб, словно напряженно соображая. Блинда и раньше подозревала, что он неспроста молчит... вроде как не все понимает. Он довольно долго думал, потом ответил:

— Место. И деньги. Жизнь.

— Так. Объясняться можем — уже хорошо. Откуда ты?

Парнишка неопределенно махнул рукой в сторону моря, и добавил:

— Зачем?

— Не хочешь говорить? Натворил чего? Ладно — твое дело... — Ассинг пристально оглядел собеседника, даже через стол перегнулся: юношу можно было принять за пирата, но мозоли от корабельных снастей заметны сразу, у него таких не было, — одет как придется, а ножи — дежганские... Управляться-то с такими можешь?

Парнишка вынул оба, стремительно замахнулся и с разворота бросил. Лезвия вонзились вплотную друг к другу прямо в глаз одной из зубаток над стойкой. Гленн одобрительно кивнул, Лаурик присвистнул с удивлением, а Блинда усмехнулась:

— Ну ты молодец, Незабудка! С чего это ты решил, что можно портить резьбу на моих стенах?

— Я... не... п-прости... — мальчик покраснел, как свекла и уставился в пол, вроде даже пот на лбу заблестел. Хозяйка чуть не расхохоталась.

— Но самое главное, — продолжила она, — Сивый носит меч, Гленн — кинжалы, Рик не расстается со стилетом. Даже у меня есть нож, — длинный клинок появился откуда-то из пышных складок и вонзился в столешницу, барон одобрительно улыбнулся подруге и кивнул, словно отвечая на незаданный вопрос, — а ты теперь безоружен. Гленн, поучи-ка деточку манерам, не сильно, так... для острастки.

Гленн словно ждал приказа — метнулся через стол, целя кинжалом в грудь противника. Парнишка отскочил назад и встал в леворукую стойку — то ли успел заметить, что телохранитель барона левша, то ли сам был таким же. Смущение, робость как ветром сдуло. Гленн перескочил стол и снова атаковал. Любой умелый боец должен был попытаться его обезоружить, на этот случай удар правой был готов, но юнец не попытался, просто отбил его вооруженную руку и ушел вбок, к камину. Когда телохранитель развернулся, его соперник уже держал в руках кочергу...

— Смотри-ка, Берт, с копьем он краше, чем с жеганскими ножами... — Паург во все глаза таращился на схватку, — Кочерга, видно, тяжеловата, у Левши есть шанс, а вот если бы парнишке настоящее копье! Откуда такие навыки? Ведь этого в уличных драках не понахватаешься... Слушай, может, он и подойдет для боев...

Гленн уже потерял оба кинжала и приобрел достаточно синяков, пытаясь приблизиться к мальчишке, но все еще не оставлял надежды лишить его оружия: тот заметно уставал и двигался все медленнее, еще немного терпения — и он свою кочережку сам отдаст.

— Нет, Сивый, не для боев. Я знаю, зачем он мне нужен...Благодаря Блинде, — Ассинг похлопал подругу по колену, — этот сопляк принесет мне голову Дана. После смерти мэра поддержки в городе у старика нет, если валить его, то именно сейчас, пока с новой властью не снюхался. Парень этот — невинный ребенок на вид, никто такого не испугается, никто не заподозрит...

— А к тому же чужак. В случае чего — концы в воду, а мы не при делах, — поддержал вожака Рик, — посмотри, что творит... ножички свои достать решил?..

Парнишка бросил кочергу и махнул через стойку. Весь зал уже давно наблюдал за поединком, заблаговременно уступая место и подзадоривая криками и шумом то одного бойца, то второго. Особо горячие головы пытались даже присоединиться: уж если такая потеха случается по желанию хозяев, то чего бы не повеселиться? Оплачивать побитое имущество все одно не заставят.

— То, что ты хочешь — верная смерть для парня, Берт, — по голосу Блинды ни о каких чувствах сказать было невозможно.

— А ты плакать будешь? — его рука, сминая юбки, скользнула между ее бедер, — будешь ведь? Он, опасный, как тигр, на тебя телком смотрит, а протянешь кусок — из рук есть начнет. Это всегда тебя возбуждало... Так и чувствую: глазеешь на парня, а мечтаешь в ручках зажать...

— Рехнулся? — она резко оттолкнула назойливую ласку, — Он просто дитя. Ну, забавный, и что?

— А то, милая: раз забавно, сделай так, чтобы он согласился, да вопросов лишних не задавал. И тебе веселье, и делу польза. Сможешь?

Мальчишка достал ножи, но Гленн уже перехватил инициативу. Он не стал тратить время на поиск оружия — просто ударил кулаком в лицо. Юноша уклонился, но слишком медленно — костяшки пальцев мазнули по носу. Второй удар, — под ребра — был еще удачнее: легкого противника подбросило и унесло к стене...

— Крови его хочешь? — зашипела Блинда

— Не хочу... — Ассинг возвысил голос, — Гленн, хватит, помоги ему подняться, и топайте сюда, — и добавил уже Блинде, — Но когда захочу — моя будет. У каждого своя забава, верно? Тебе тело, мне — душа; тебе жизнь мальчишки, мне — его смерть.

Гленн подошел к поверженному противнику, подал руку:

— Устал?

Юноша утвердительно кивнул. Он с трудом переводил дух после удара, из носа тонкой струйкой текла кровь, но помощь принял охотно, словно давая понять: 'бой окончен, я не в обиде и мы не враги'.

— Это тебя железяка доконала: слишком тяжела для такого малявки, — предположил телохранитель, — идем к нашим, ждут.

— Ах, хорошо! — Паург треснул парня по спине, да так, что тот чуть на стол не опрокинулся, — давно я такого боя не видел! А что проиграл — не дрейфь! Гленн — боец редкий. С кем бы из равденских он ни дрался, я бы, пожалуй, на него ставил... винишка? — мальчишка вытер кровь под носом, довольно улыбнулся похвале и кивнул, — Блинда, девочка, давай-ка вина получше.

Блинда кивнула одной из служанок, и на столе появился пузатый кувшин и кубки к нему.

— Зовут-то тебя как, боец? — спросил Ассинг, — вроде, за знакомство пьем.

— Зовут? — парнишка словно удивился, — Зачем? Мать — шлюха, отец — собака... зови... как-нибудь.

— Ну, парень! Не за это ли ты Багру яйца чуть не оторвал... — Гленн засмеялся, за ним — Рик. Барон тоже выдавил скупую улыбку.

— Что ж, тогда Незабудка. Как тебе? За знакомство, Незабудка! — Берт поднял кубок.

Вино было крепким, для мальчишки совершенно непривычным, но под испытующим взглядом барона, идти на попятную было поздно. Он прокинул свою посудину и осушил до дна. Потом второй раз, потом третий... Скоро зал 'Зубаток' показался ему самым уютным на свете местом, а новые приятели — славными и безобидными людьми... Он несколько раз пытался себя одернуть, напомнить, что все совсем не так, но это плохо удавалось.

— Ладно, детка, мне пора — сегодня еще дела, — Ассинг чмокнул Блинду в щеку и поднялся. Рик, Гленн и Сивый — следом, — а наш юный друг кажется перебрал... устрой парня со всеми удобствами. Завтра бои — хорошо бы ему быть в форме.

— Барон, это не мое дело, но зря ты оставил Блинду с этим цветочком.

— А что такое? — Ассинг глумливо улыбнулся, — Он — дитя малое: краснеет, заикается... поди, голой бабы в глаза не видел. Кошечке забавно — пусть позабавится, погоняет мышонка...

— Опасный мышонок, Берт, — Гленн казался озабоченным, — что баб он не видел, поверю, но зато я видел, как он с Лапой обошелся — даже не глянул. Так мебель с дороги отпихивают, чтобы не мешала... и... не я его побил — он поддался. Тонко дельце обработал, я даже не сразу понял. Зачем — не знаю. Подумай об этом, Берт.

— Глен, я, конечно, тебе за заботу благодарен, но только зря ты меня за дурака держишь. Незабудке нашему я хочу Дана сосватать... как думаешь, справится?

— Его охрану обойти придется...

— Вот это верно! Что за птички — сам знаешь. А если уладит дело, я его Демону сдам — вот мол, кто дружка твоего на тот свет спровадил. Красный пират мне же и благодарен будет... Паренек так и так, считай, покойник. Ревновать к мертвякам и опасаться их мести я привычки не имею.

— Пойдем, комнату тебе покажу, — Блинда взяла гостя за руку и увлекла за собой наверх. Он покорно подчинился.

Лестница была крутой и узкой, Мальчишку мотало из стороны в сторону, колени подгибались, его пальцы, зажатые в ее ладони, ощутимо дрожали. Блинда прекрасно понимала, каких усилий ему стоило сохранять уверенную походку: упрямство парня одновременно смешило ее и вызывало уважение.

У самой двери женщина остановилась и повернулась лицом к своему спутнику.

— Знаешь, какая у тебя работа будет?

Он едва не налетел на нее, успев в последний миг упереться свободной рукой в косяк.

— А? — его глаза, пьяные, смущенные и растерянные, оказались совсем рядом.

Она знала, что красива: по-девичьи стройна и подвижна, блестящие каштановые волосы, собранные на затылке, открывающие гибкую шею, а вырез платья — пышную грудь; понимала, что в скудном свете коридора выглядит молоденькой девушкой. И все же такой явный благоговейный трепет льстил и радовал.

— Знаешь, чего от тебя хочет Ассинг? Сказать?

— Кого убить?

'Надо же! двух слов связать не может, а умненький... просто очень зеленый. Кожа на щеках нежная — ни намека на бороду. Нет, Незабудка, нет тебе шестнадцати...' Блинда улыбнулась:

— Как догадался?

— Это легко.

— Что — легко? Догадаться? Или убить?

Парень свел брови, мучительно подбирая слово.

— Оба...

— 'Оба...'! — передразнила Блинда. Она, как и Гленн, Лапу сколько-нибудь серьезным противником не считала даже для себя, но то, с какой легкостью этот юноша убивает, ее впечатлило, — Только ведь это будет не Лапа...

— Лапа? — как он забавно удивлялся! — Нет! Нет... человек... умирает. Легко. Если так, — он осторожно, словно она была хрустальной куклой, изобразил удар в висок, — или так, — два пальца, вроде клинка, коснулись ее шеи, — или...

— Или так, — Блинда таинственно улыбнулась и, обхватив его голову, наклонила к себе... Его губы были горячими, сухими, такими робкими... он замер, совершенно перепуганный и потерянный. Но ее смелости и опыта вполне хватало на двоих.

Ногой она толкнула дверь, шагнула в темный проем, не выпуская из объятий ошарашенного юношу, и на ощупь заперла дверь изнутри...

— Хочешь меня? — Она сдернула его косынку, растрепала волосы, осторожно погладила лицо, шею, сбросила на пол куртку. Он по-прежнему не отвечал и не противился. Берт был прав — покорность этого звереныша была так сладка... когда-то только кровь обидчика казалась ей такой желанной.

Крючки на лифе, шнурок на рубашке... она провела рукой по его груди, прижалась всем телом. Его пояс, ножи жалобно брякнули об пол, ловкие пальцы распустили гашник и скользнули внутрь...

Блинда потянулась к уху юноши, тихо шепнула:

— Твердый, как камень и весь дрожишь. Зачем так, маленький? Вот, смотри... — Забрав вверх подол, она вложила его пальцы между своих ног, — я хочу тебя, изнемогаю... чувствуешь?

Его нужда была слишком явной, чтобы пытаться скрыть, но он не просил, не требовал, не брал то, что само ложилось в руки — он боролся, словно на последнем рубеже, уже зная о поражении... и в глазах плескались страх и отчаяние.

' О, боги и демоны! Что я делаю? Зачем? У меня мог быть такой сын... этот ребенок мог быть моим сыном. Ах Берт, прощу ли я тебя когда-нибудь?! Прощу ли себя?..'

Женщина хищно улыбнулась и толкнула мальчишку на кровать.

— Хочу тебя и возьму, глупый! — Юбки взлетели пеной, ее влажное от желания лоно накрыло его возбужденную плоть. Глубже! Еще! До дна!..

Он пролился почти мгновенно, без звука, без стона, даже глаз не закрыл, только, закусив губу, отвернулся. Она задержалась, всматриваясь в его глаза, пытаясь найти признаки облегчения или успокоения, потом соскользнула и легла рядом.

В комнате был почти полный мрак, только от окна лился мягкий свет. В этом неверном свете смуглая кожа парнишки казалась почти черной... узкие бедра, широкие плечи, руки, вскинутые к голове, тонкие, почти детские пальцы. В задранной рубашке, приспущенных штанах, он по-прежнему казался ей невинным. Наверное потому, что так и не посмел прикоснуться... вот и сейчас — глядел в потолок, молчал и не шевелился.

Блинда приподнялась на локтях, разглядывая своего юного любовника, потом вынула из волос шпильки и освободила пышные темные волны. Румяная и свежая, помолодевшая от страсти, с дерзко обнаженной грудью, окутанная острым запахом своего желания и его семени, она была прекрасна и соблазнительна, и знала это.

— Вот и все, Незабудка, а ты боялся... Славный мальчик... думал, я страшнее Гленна? — она заглянула в его лицо: припухший после драки нос, черные капельки на искусанных губах.

Он вздрогнул, моргнул, но не ответил.

Блинда склонилась, осторожно слизнула кровь с его губ, провела кончиком языка по ресницам. Ладонь нежно скользнула по животу, требовательно обхватила его плоть.

— Мой мальчик... ты ведь мой, Незабудка?

Желание пришло почти мгновенно: глаза его вспыхнули холодным пламенем, он рывком швырнул ее на спину и вскинул ноги, сминая пышные кружева. Он брал ее грубо, яростно, злобно, словно заколачивая, сминая ее тело каждым следующим ударом, а глаза его, почему-то особенно синие в этой лунной тьме, не отпускали ее взгляда. Она стонала от боли и наслаждалась ею — эта неумелая жестокая страсть непонятным образом казалась именно тем, чего ей хотелось — искуплением.

Наконец, он достиг вершины, зажмурился, снова впился в губу и глухо рыкнул. Она обхватила его плечи, затылок, и прижала к груди, раскрываясь навстречу... потом долго нежно гладила и перебирала его волосы, словно он — ее единственное желанное дитя, которого она так и не родила. Он так и не ответил на ее ласки — просто откатился в сторону и отвернулся.

Выиграв бой, он проиграл войну...

До полуночи оказалось не так много времени.

— Мне пора, — Блинда взлохматила и без того спутанные черные кудри мальчика, — Берт может заявиться. Если догадается — он нам устроит... но ты не бойся, не догадается.

Он лежал на животе поперек кровати очень тихо, словно не дыша. Она думала, спит.

— Э-эй, слышишь? — заглянула в лицо: нет — глаза распахнуты и неподвижны. Если он куда и смотрит, то в себя... В первый раз — все понятно, но такого потрясения она не ожидала. 'Ты мой, Незабудка... и ты погиб', — Ладно, отдыхай, а еще лучше — поспи. Увидимся.

Она зацепила крючки на лифе, оправила юбки и тихонько вышла, плотно притворив за собой дверь.

Глава 5 Визирь и торговец

Длинными и тонкими, похожими на птичьи, пальцами Вахраи подцепил витую раковину и пододвинул гостю золоченое блюдо:

— Славные улитки, почтеннейший Самераах, — попробуй.

— О, да, Светлейший, воистину несравненное лакомство.

Его сотрапезник благодарно кивнул, но есть не стал, хоть и знал толк в тонких яствах, о чем наглядно свидетельствовало внушительное пузо, туго обтянутое желто-золотым атласом. Но на этом пиру кусок не лез в горло, и не только сухой скрипучий голос могущественного хозяина, способный вогнать в дрожь любого испакраанского купца, был тому причиной.

Купцам нечасто доводилось заглядывать в личные покои Раан-Кари, но сегодня первый визирь и хранитель Майордана Светлейший Вахраи принимал у себя долгожданного гостя: усадил на узорчатые ковры, прельстил изысканными блюдами и лучшими винами им подстать. Однако ни сладкоголосых певиц, ни грациозных танцовщиц, ни даже ловких прислужниц, готовых выполнить любой господский каприз, здесь не было, а присяжные псы Вахраи остались у входа и глаза и уши держали закрытыми.

— Ты хвалишь мой стол, почтеннейший, но не вкушаешь от щедрот его. Почему?

— О, Светлейший, не прогневайся: с годами мы не становимся моложе, а старости пристало воздержанием врачевать избыток тела и недостаток разума.

— Если ты, друг мой, сетуешь на старость, то мне пора позаботиться о памятной плите и красивых стихах на ней.

— Да будет милость Света и Тени с тобой, и да продлятся годы твои, о, Светлейший, ибо велик груз забот об отечестве на плечах твоих...

Голос гостя был густым и медово-сладким, как и сказанные слова. Однако визирь звал его не за тем, чтобы наслаждаться льстивыми речами.

— Велик, почтеннейший Самераах, ох, велик... но оставь пока мне мои заботы и поведай о своих. Как прошло путешествие? Милостиво ли море, удачна ли торговля?

— Да возблагодарит тебя судьба за добрые слова, Светлейший. Море было спокойным, а торговля принесла прибыль. Милостью Света и Тени, в империи по-прежнему ценят наши благовония, шелк и жемчуг, а клинки находят непревзойденными...

— Как и воинов, — хозяин улыбнулся одними губами и потянулся за оливками, — Получила ли прекраснейшая Гвендолин мой подарок? Поспел ли он к свадьбе?

— Подарок?.. — купец словно растерялся.

'Боится, что неверно истолковал волю Светлейшего, — отметил про себя Вахраи, — и хорошо, что боится. Чем глубже страх, тем вернее служба'.

— Жалость, скорбь и раскаяние переполняют сердце ничтожного раба твоего, о, Светлейший! Не вели казнить грешного: юноша, коего ты назначил в подарок прекраснейшей дочери императора, умер дорогой. Но пусть Светлейший не печалится, никто не посмеет сказать, что шах Майордана скуп или забывчив — двенадцать крупных изумрудов и три десятка отборных жемчужин достойно украсят свадебный наряд несравненной Гвендолин.

Визирь позволил себе слегка кивнуть, в глазах на миг блеснула искра одобрения, и лишь потом строго спросил:

— Что случилось с мальчиком? Я хочу знать все.

— Я расскажу!.. Чаячья слеза, Светлейший хранитель Майордана... — поспешно ответил купец

'Слишком поспешно', — подумал Вахраи.

— Матросы — темные люди — сильнее огня боятся заразы. Я держал юношу в трюме, подальше от глаз, и сам пытался лечить, но от этой напасти нет спасения. Сначала болезнь съела его зрение, потом разум.

— Кто может подтвердить твои слова?

Купец опять зачастил:

— Рафих, матрос с моей 'Милой Пташки' упокоил дар Сетлейшего в пучине... Но его, увы, не спросишь — превратности судьбы и опасности морской жизни... на другой день Рафих, сорвавшись с мачты, сам ушел следом.

— Ты ничего не скрыл от меня, друг мой, Самераах?

— Как можно, о Светлейший?! — праведная обида в голосе сплелась с мольбой и болью, — раб твой честен, как только может быть честен испакраанский торговец, чье слово ценится дороже его кораблей и товаров! Перед Светом, Тенью и их возлюбленными супругами не откроется большего, чем перед первым визирем Майорданского шаха.

Визирь внимательно слушал, еще внимательнее смотрел на гостя. Он не мог позволить себе упустить хоть малейшую ложь. Не то, чтобы Вахраи не доверял Самерааху, нет, он знал — ослушаться опекуна шаха Майордана не посмеет ни один купец ни в одной гавани острова, а почтенный Саммерах к тому же честолюбив и хитер — своего не упустит: награда ловкача ждала немалая — нет, лучшего исполнителя для столь деликатного дела и желать было нельзя. Но что-то не нравилось визирю, что-то смущало... Однако не бывать бы Вахраи первым среди многих советников и хранителем шахской власти, не умей он развеивать сомнения.

— Перед Светом, Тенью и их возлюбленными, почтеннейший Самераах? — он чуть возвысил голос, — Святые сестры! Прошу вас быть свидетельницами правдивости моего дорогого гостя, — и, опустившись на пятки, прикрыл глаза ладонью. Купец поспешил последовать его примеру.

Тяжелые шелковые занавеси раздвинулись, пропуская в покои двух женщин в одинаковых струящихся одеждах с длинными, почти скрывающими пальцы рукавами и покрывалами поверх распущенных волос. Только цвет одежд был разный. Сами Святые сестры тоже мало походили друг на друга: та, что в белом, была юна, почти девочка. Маленькая и полнотелая, она казалась смущенной и слегка испуганной. Вторая, облаченная в черное старуха, обладала горделивой статью и надменным видом. Возлюбленные супруги, верховные жрицы Света и Тени! Кривить душой в их присутствии был способен разве что безумец. Вахраи сквозь пальцы наблюдал за гостем: Самераах побледнел и словно съежился, даже ослепительные шелка его одеяния, казалось, потускнели. Визирь был готов поклясться, что бедняга не ожидал такого поворота дел и уже раскаялся, что, польстившись на награду, взялся за столь непростое поручение. Он и сам чувствовал себя неуютно, но отступать было слишком поздно, а знание истины оправдывало риск.

Старуха глянула на девушку, едва заметно кивнула. Девушка подошла к дрожащему от волнения купцу и легким прикосновением заставила его поднять взор.

— Вижу игру света в глазах твоих, почтенный Самераах. Вижу воду и соль, боль и страдания, вижу тьму и ужас, — несмотря на робкий вид, говорила юная жрица твердо и уверенно. Она еще раз вгляделась в лицо гостя и повернулась к хозяину, — Сердце этого человека исполнено страхом и сожалением, Светлейший Вахраи, но винить его во лжи и злых кознях я не могу — выполняя твой приказ, он сделал все, что было в его силах.

Возлюбленная супруга Света не так давно сменила свою предшественницу, но за робостью и неуверенностью хранитель власти уже видел редкий по силе дар жрицы. Меньше всего он бы хотел иметь такого врага.

Следом за девушкой к купцу подступила старуха:

— Вижу тени на челе твоем, почтеннейший Самераах, подтверждаю слова возлюбленной сестры моей, и не вижу лжи, — и она тоже не обошла вниманием визиря, — Ответь мне, Светлейший, кто был тот юный пес, удостоенный заботы самого хранителя Майордана и нашего с сестрой беспокойства?

— Возлюбленная Тени, теперь ли задавать вопросы? Он был... — во рту визиря внезапно пересохло, — это был достойный юноша. Я бы гордился таким сыном. Видно богам не пришлась по нраву та судьба, что я ему готовил. Дай Свет, в Вечных Садах он будет счастливее, чем на грешной земле... А прочее — дела мирские, внимания Святых сестер недостойные.

Юная жрица хотела спросить еще что-то, но старуха остановила ее взглядом и удовлетворенно кивнула Вахраи:

— Что ж, и в этих словах лжи нет. Мирские дела и в самом деле не к лицу возлюбленным Света и Тени. Идем, сестра.

— Свет да озарит путь Высочайшего Нимаадара и Светлейшего Вахраи, — звонко произнесла юная жрица и легонько поклонилась.

— Тень да сбережет покой шаха Майордана и хранителя его власти, — эхом отозвалась ее старшая сестра.

Пока их провожали длинными коридорами и анфиладами дворца, Возлюбленная Тени задумчиво теребила четки из темно-дымчатого янтаря. Гладкие шелковистые бусины мягко стукались друг о друга, и это помогало сосредоточиться. Традиция предписывала на каждый такой стук произносить строку молитвы, но Возлюбленная Тени так долго была верховной жрицей, что давно перестала относиться к некоторым вещам с благоговейным трепетом только потому, что так предписывала традиция. Нет, вера и верность своему богу были по-прежнему смыслом ее жизни, просто она давно уяснила, что Тень — это одно, а людские представления о нем — совсем другое.

В этот раз Возлюбленная Тени думала о Светлейшем хранителе Майордана. 'Устроить ни то заговор, ни то тайное судилище — и ради чего?! — возмущалась старая жрица, — ради какого-то пса-недоростка. Раз не добрался до места службы, так значит, того и стоил, было бы о чем печалиться? А ведь этот глупец не просто печалится — разрыдаться готов. Глядишь, еще и ночами спать не будет. Нашел себе заботу, будто других мало...' Темная сестра знала первого визиря еще тогда, когда юный принц Вахраи только мечтал о власти, и в глубине души прекрасно понимала, что ни глупым, ни слабым он не был и опрометчивых поступков почти не совершал. Умный, хладнокровный и рассудительный, он даже нравился и Тени, и его супруге, если бы не одно обстоятельство: Вахраи как был, так и остался чужаком, не понимавшим и не принимавшим в душе тех законов, по которым вот уже тысячу лет жил Майордан. 'Так и не усвоил, дурачок, что судьба мужчин — война, а значит боль, жестокость и смерть. И нет в ней места жалости и умилению.' Поэтому, когда уже немощный Тиигиринн окончательно утвердил первенство Нимаадара, не только жрицы, но и боги сочли это разумным и справедливым.

За размышлениями темная жрица уже совсем собралась сесть в носилки, как вдруг услышала:

— Возлюбленная сестра моя...

Она остановилась и рассеянно оглянулась. Юная сестрица скромно потупилась:

— Простит старшая младшей бесцеремонность и позволит ли спросить?

— Спрашивай, милая, что тебя тревожит?

— Многое, сестра моя... скажи, посещает ли тебя супруг твой?

Вопрос был оскорбителен, но девочка выглядела столь взволнованной и жалкой, что воспитывать ее сейчас показалось смешным. Возлюбленная Тени лишь повернулась к собеседнице всем телом и посмотрела с укором.

— Ты не молода и давно уже не красива, тело твое увяло, а чрево иссохло, скажи, ты по-прежнему любима Тенью? — выпалила девушка, и вдруг устыдившись своей грубости, склонилась в малом приветствии, прикрыв лицо, — да простит старшая и мудрая молодую-неразумную сестру свою, но Свет забыл меня, а ведь так недавно сам выбрал... может, я не хороша?

— И правда, неразумная... — старуха усмехнулась и вновь раздумала обижаться, — ты видела Свет, девочка? На кого он похож? Молод или стар? Мужчина или женщина? Неужели, ты думаешь, не зрит он лика твоего, истинного и вечного, а любуется бренной оболочкой?

— Угу, — светлая сестра всхлипнула и кивнула.

— А к тому же разве станет добрая жена упрекать супруга, а тем более такого, невниманием? Наше дело любить и хранить веру.

— Я люблю и верю, но кругом все так... наш юный шах... давно ли ты видела его, сестрица? Он редко бывает в храме.

— Около месяца назад. Да, Маад — нечастый гость, что и не удивительно, — Возлюбленная Света была молода, разве понять ей, что это за пытка: сотни и сотни крутых ступеней, ведущих к вратам храма! Опухшие ноги старухи заныли от одного воспоминания, — для мальчика это неблизкий путь.

— Неблизкий, верно... и с каждым днем он все длиннее. Тысячу лет Майорданом правит старшая ветвь Раан-Кари, эта власть освящена богами. Что с нами будет, если Нимаадар умрет?

— Маад болен уже семь лет, и все еще жив, почему он должен умереть именно сейчас? Если он проживет хотя бы еще год, то успеет выбрать супругу. А затем обрести столько жен, сколько мы сочтем нужным, и оставить нескольких наследников. Для надежды больше причин, чем для тревоги.

-Нет, сестра, не то... ты видела его глаза? Они не просто синие. Из тысячи синих я узнаю эти — глаза Света. Ниимадар родился не для того, чтобы тихо угаснуть. Боюсь, смерть его обойдется слишком дорого. А кто ближайший наследник? Первый визирь. Он назвал целителя Руна изменником, он удалил из дворца Гайди... и сегодня... Лжи в речах не было, но тайна — была. Тайна, сокрытие, непонимание... Возможно, истина такова, что ни сам хранитель, ни его гость не знают ее. Сестра моя, я боюсь, Светлейший Вахраи замышляет недоброе, а супруг мой покинул меня и забыл Майордан...

Глаза Света... старая жрица и сама чувствовала — с мальчиком не так все просто. Но что именно таится в этом слабеньком ребенке? Она не знала, а Тень редко открывает тайны, и лишь тогда, когда сам того пожелает.

— Не печалься, сестрица моя, — она ласково обняла девушку, — Вахраи любит Маада как родного сына, и это правда, тебе ли не знать. Но я обязательно подумаю над твоими словами. Подумаю и помолюсь. И вот еще, возьми, — она подала свои четки, — если будет необходимо — пришли их мне, а на следующее утро жди в саду у хрустального водопада, я приду.

Когда жрицы удалились, Вахраи улыбнулся гостю так приветливо, как только смог:

— Я всей душой благодарен тебе, почтеннейший Самераах, за твою заботу о бедном юноше и за твою сообразительность в замене подарка. Не беспокойся, казна возместит все убытки.

— Богатства приходят и уходят, Светлейший, душа же вечна, — торговец, только что прошедший нешуточное испытание, не выглядел счастливым, напротив, он по-прежнему был бледен, а на лбу блестели крупные капли пота, — только о ней и следует заботиться всем живущим.

— О! — визирь сделал удивленные глаза, — Мой сын будет бесконечно счастлив с супругой, родитель которой так печется о своей душе. Теперь, когда все дела улажены, почтеннейший Самераах, не откажешься же ты от угощения, предложенного отцом будущего зятя?

Почтеннейший Самераах не откажется. Деваться некуда — будет давиться и улитками, и мясом, изрядно сдобренным соусом из фруктов и пряных трав, и драгоценным вином достойным самого шаха. 'Хотя шах вряд ли оценит...' — невесело усмехнулся про себя Вахраи. Ему до отвращения надоело общество торговца и собственное притворство. Перед глазами стоял тот юноша: его тело, здоровое и сильное, его взгляд, полный покорного достоинства, его голос: 'Верный пес приветствует...' и это видение он никак не мог изгнать.

Когда самому ему было пятнадцать, он страстно желал сблизиться с братьями, особенно со старшим. Спокойному Вахраи не хватало того огня, той заразительной радости, которой в полной мере был наделен Ниимадар, а тому в свою очередь совсем не лишним было бы поучиться у брата осторожности и здравомыслию. Юноши тянулись друг к другу, но между ними несокрушимой стеной встал вопрос престолонаследия.

'Старший? Хм... вы родились в один день и один час в противоположных пределах дворца. Кто может знать, что именно он старший? Моя вестница клянется, что была первой!' — Фран, дочь борийского князя и мать Вахраи, была женщиной сильной, гордой и властной, как все северянки, но не обладала и десятой долей той мягкой, уступчивой хитрости, какой брала красавица Акияааль. Испакраанская простолюдинка, на которую случайно засмотрелся шестнадцатилетний принц Тиигиринн, не имея ни связей, ни воспитания, все же сумела на долгие годы сохранить место подле супруга. Шах любил свою рыбачку и не любил княжну.

А княжна платила нелюбовью не только самому Тигиринну, но и всему острову. Ничто на Майордане не тешило ее душу: слишком жаркое солнце не греет и ласкает, как положено, а палит, сушит, хлещет наотмашь; сады режут глаз яркостью, дурман, что источают цветы, порождает головные боли; пища такова, что дерет рот и нутро выжигает. Даже море похоже не на море а на мутный рассол, в котором плавают всяческие мерзостные твари, вроде студенистых медуз. А люди! 'Да разве ж это люди? Это звери берут разом по десять самок! Но даже звери не отдадут свое чадо в чужие, недобрые руки ни за жирный кусок, ни за горсть золота! А эти еще и радуются!..' Так говорила мать, а юный принц слушал.

Потом Нимаадар был назван наследником, и Вахраи остался вторым. Навсегда. 'А чего ж нам еще было ждать? — ответила княжна Фран, — Та змея, которую пригрел на груди твой отец, что ни день свое шипит: мол, ее сынок — майорданец, а ты — борин. Не оставит же он власть борину? Все было ясно еще тогда, когда гаденыш наследное имя получил... Но беда не в том, Вахраи, что ты не станешь шахом, а в том, что теперь четвертый твой сын, и каждый следующий отправятся на псарню, будут жить зверьми и умрут рабами. Разве такая судьба престала потомкам гордых вождей Бории?'

До того дня, когда двоих внуков впервые забрали псари, бабка не дожила, боги ее помиловали. А Вахраи малышей помнил до сих пор... Спустя десять лет он объехал все лагеря острова в поисках мальчиков, и не нашел. Может, его сыновья погибли еще до продажи? А может, он просто не смог узнать их среди молодых псов? История повторилась через год и через два. На четвертый год принц Вахраи отказался от поисков. И от всех своих сыновей, кроме троих старших. Он радовался рождению дочек, охотно играл с ними, заботился, дарил подарки и слушал их просьбы и жалобы, а о сыновьях даже не спрашивал, их словно вовсе не существовало.

'Своих не узнал, а этого — сразу, стоило лишь глянуть... — по сердцу словно раскаленным клинком полоснуло, — Мааэринн... Что бы, в самом деле, не подарить парня принцессе? Кому бы он там мешал, на другом конце света? Жил бы себе спокойно. Только если имперский посол вздумает вдруг побывать дома!.. Нет, все верно. Мальчишка должен был исчезнуть, и исчезнуть тихо, бескровно, безвестно. Дело сделано: его никто не видел и теперь уже не увидит. Осталось забыть, просто забыть.'

Хранитель власти отбросил тяжелые думы и взялся за кувшин:

— Сок лучшей лозы Испакраана, мой почти родственник. Выпей со мной за наших будущих внуков.

— О, да, Светлейший... — торговец неуверенно коснулся чаши, — если родятся у нас внуки...

Такие речи Вахраи уже не пришлись по нраву. Да, страх — надежная защита от неповиновения. Но когда он застит разум!.. Купчишке пора напомнить, где он и с кем ведет беседу. Он строго глянул на гостя:

— Что я слышу, почтеннейший? Сомнения? Разве дочь твоя больна? Разве есть в ней изъян, не позволяющий в срок принести мужу дитя?

Купец вздрогнул и еще больше побледнел, хотя это казалось невозможным, низко опустил голову, но все же ответил:

— Дочь моя, да будут Свет и Тень милостивы к ней, славится красотой и здоровьем. Но... у мальчика были синие глаза.

Синие глаза! визирь заставил себя улыбнуться:

— Почтеннейший, разве ты наслал хворь на несчастного, чтобы винить себя в его участи? Да и неужели эти суеверия тревожат твою душу? Синеглазое проклятье — выдумки черни, любящей тайны и чудеса.

Хотел бы он сам в это верить... но судьба брата, его жен и детей! Нет, смеяться над старой легендой Вахраи не мог. Стоило ли затевать этот сомнительный брак? Можно ли было иначе убедить подозрительного торговца в том, что он не боится никаких проклятий?

'А не проще ли избавиться от него? Чисто и без шума?' Мысль была столь закономерна, что хранитель Майордана чуть не поперхнулся. 'Мальчик, племянник, матрос — да-да, эта смерть тоже на моей совести — а теперь еще и торговец? Не Раан-Кари а нечестивый зыямский разбойник! О, боги милостивые, до чего ж низко я пал!..'

— Повиновение Высочайшему Ниимадару Восьмому, шаху Майордана! — прокричал охранник у входа.

Погруженный в свои мысли, Вахраи не успел опомниться — царственный мальчишка рванул занавеси и остановился на пороге: растрепанный со сна, в одной лишь ночной рубахе и босой. Побелевшие от гнева глаза метали молнии. Кири, присяжный пес Нимаадара, замер рядом.

Гость замешкался еще больше. Появление юного правителя так потрясло беднягу, что он оказался не в силах пошевелиться: лишь вытаращился на мальчишку да рот открыл. 'Только этого не хватало!' — испугался визирь. Запоздало повторив:

— Повиновение Высочайшему Нимаадару, — он склонился в глубоком приветствии.

Высочайший оглядел изысканные угощения и желчно изрек:

— Пируем, дядюшка? Отдыхаем от трудов праведных? Надеюсь, диван, чьи склоки так пагубны для меня, не слишком тебя утомляет? Кто распорядился?..

— О, Высочайший!

Не поднимая головы, визирь отнял руку от лица и просительно возвысил голос. Испытывать свою власть над подопечным при посторонних, да еще в минуту гнева было делом рискованным, но еще меньше ему хотелось, чтобы торговец разглядывал шаха, а шах вздумал расспросить торговца.

— Высочайший, будь милостив, разреши почтеннейшему Самерааху удалиться, а моим воинам проводить его до дома, как желанного и уважаемого гостя. Свет и Тень видят — наши речи не займут его внимания.

Почтеннейший Самераах поспешно бухнулся в ноги юноши, трясясь от ужаса.

— Да? — шах перевел взгляд на гостя, словно только что его заметил, и гадливо скривился, — пусть отправляется, куда знает! Мне до него дела нет.

Охранники визиря словно только того и ждали: как по волшебству оказались в покоях, подхватили под руки перепуганного торговца и вывели вон.

Отделавшись от гостя и едва переведя дух, Вахраи дал волю чувствам:

— Мой повелитель, позволь спросить: как ты себя ведешь? Раздет, не прибран и бос. Ты — шах, а не конюх. К тому же ты должен быть в постели...

— Ах, да, дядюшка Вахраи, непременно! — усмехнулся юноша, — Сейчас оденусь, обуюсь и лягу в постель. Только сначала ответь: почему меня опять не разбудили? Уже в третий раз подряд! Шах Майордана — я! И я сам желаю править страной, слушать своих советников и судить своих подданных. Никто не смеет решать за Нимаадара Раан-Кари!

Похоже, сегодня парнишка разошелся всерьез. Слабый и неизлечимо больной, он все еще упорно пытался соответствовать своему положению. Вахраи считал это самоубийством, но убедить юного шаха не мог. Вот и сейчас, все учащающееся дыхание говорило не только о гневе — очередной приступ грозил разразиться каждый миг. Визирь поспешил на помощь:

— Маад, мальчик мой, присядь и успокойся. Ты же знаешь, чем это кончится.

— Охотно, Светлейший Вахраи, — Нимаадар позволил усадить себя на подушки. — И чем же ты встречаешь гостей? Телятина в остром соусе и вино... хорошее, наверное? Я совсем не разбираюсь... Я, пожалуй, голоден.

— Разве тебе не подали завтрак?

— О, да! Я просил конную прогулку, но мне сказали, что ты запретил, и подали конскую еду. Твоя трапеза куда аппетитнее...

— Лошади, Маад? Что за глупости? И эта еда — не для тебя: жирное, и острое вредно, ты же знаешь...

— Да, мне полезно жевать траву! — юный шах схватил одну из подушек и запустил ее в блюдо с мясом. — Я — шах! Диван обязан повиноваться, и ты, дядюшка Вахраи — тоже! Я... я требую...

Он начал задыхаться, губы его посинели, пальцы рванули шелковое шитье на груди. Визирь едва успел подхватить племянника за плечи и прижать к себе.

— Кири, зелье!

Распоряжение было лишним. Телохранитель уже опустился на колени, протягивая крошечную склянку, наполненную зеленовато-серым порошком. Вытяжка из завязи хуми, которую на ее родине зовут еще и сладкой смертью, забравшей немало жизней своих почитателей. Рун говорил, это зелье всегда поможет, но давал очень редко, только в самых крайних случаях. Потому что оно не лечит, а лишь снимает приступ, к тому же с каждым разом его нужно все больше, и однажды наступит миг, когда мальчик не сможет дышать без хуми. Тогда сладкая смерть возьмет и его. Сколько раз за последний месяц Вахраи давал юному шаху эту отраву? Пять или шесть? Рун обходился пятью разами в год...

Вахраи зубами раскупорил склянку, тряхнул над кубком с водой, протянутым тем же безотказным Кири, взболтал и поднес племяннику:

— Давай, Маад, осторожно...

Тонкая струйка потекла между приоткрытых губ. Юноша чуть не захлебнулся, судорожно сглотнул, потом еще раз, и задышал немного ровнее.

— Что же ты делаешь, повелитель, непослушное дитя мое! Ты же себя погубишь!

— Все равно... — с трудом переводя дух, отозвался Нимаадар, — лучше смерть... чем такая... жизнь.

Столько презрения к себе было в словах мальчишки, что визирь почувствовал, как ком подкатывает к горлу. Он вновь поднес больному кубок и заставил выпить до дна. Потом отер холодный пот с его лба, бережно обнял, покачивая, как младенца:

— Чего тебе не хватает, Высочайший? Ты же знаешь — я все сделаю, только скажи.

Яд хуми действует быстро — глаза юного шаха подернулись туманом, лицо расслабилось, руки безвольно упали на колени визирю. Однако Нимаадар переборол дремоту и ответил:

— Я хочу быть достойным... я должен править... Обещай: диван не будет решать без меня... — он с трудом приподнял руку и ухватил полу халата Вахраи, — дядя, обещай мне!

— Да, да, мой повелитель, обещаю, — он погладил кудри мальчика, — ты сам будешь править. Диван больше не будет обсуждать ни одного серьезного вопроса в твое отсутствие. Доволен?

— Еще... Гайди... о ней есть вести?

— Зачем ты тревожишь себя мыслями об изменнице, Маад? Гайди не нашли. Но ищут.

Вахраи делал вид, что возмущен. Он не любил этих разговоров. Не любил и боялся: несмотря на неоспоримость доказательств, Нимаадар, хоть и смирился с приговором, в душе по-прежнему не верил, что дядюшка Рун мог предать своего шаха. И продолжал любить ученицу целителя. Если уж начал спрашивать о девчонке — теперь не отступится.

— Я сам хочу говорить с ней!

— Мы ведь уже все решили? Я помню...

— Говорить и судить!.. никто не обидит мою Гайди, дядя! Никто пальцем, даже словом ее не тронет!..

— Да, да, Нимаадар, так и будет.

— Клянись... самым дорогим. Жизнью моей клянись!

Тем, кто искал девушку, было строго-настрого приказано непременно найти, и непременно мертвой. Но синие глаза сына Аюмы смотрели с мольбой, тревожа больную совесть и в который раз испытывая готовность хранителя власти идти до конца.

— Клянусь, мой мальчик, Судьба Гайди решится только по твоему слову, — прошептал Вахраи, и еще крепче обнял племянника, — а теперь поспи. Успокойся и засыпай, так надо.

— И последнее... прогулка верхом... обязательно...

Юный шах говорил еще что-то о том, что скоро осень, и он должен выдержать испытание, потом его речь стала неразборчивой, и вскоре он притих ни то заснув, ни то впав в забытье сладкой смерти.

Всю жизнь принц Вахраи, словно утверждая свое борийское происхождение, был холоден, строг и никогда не испытывал сомнений. Конечно, как каждый человек, он знал и боль, и обиду, имел желания и старался всячески потакать им. Но его страсти, да и он сам были ничем в сравнении с интересами государства — в это верил визирь Вахраи и этому он служил — правители уходят, а Майордан вечен.

И вот теперь вере угрожала любовь: слабый больной мальчик, сломанная веточка на родовом древе Раан-Кари, единственное препятствие между ним и абсолютной властью.

Порой Вахраи казалось, что это и есть расплата за то, что второй занял место первого, что смерть шаха лишь вернет принадлежащее ему по праву, но стоило задуматься — и сердце вновь заполняли любовь и раскаяние. Неужели им движет жажда во что бы то ни стало стать шахом? Или он мстит отцу и брату за свои обиды? Нет! Этого не может быть! Сила государства, его основы и традиции, благо страны и ее жителей — вот то, о чем он печется, ради чего старается.

'Видят боги — а они видят все! — не я повинен в бедах Ниимадара. Я всегда был вторым, и не роптал на судьбу. Я пытался привязывать эту ветвь, ухаживать и лечить. Но она не приживается — лишь гниет и сохнет. Так не в том ли мудрость садовника, чтобы отсечь гниль и спасти древо?' Да и разве можно ставить в вину Вахраи то, что болезнь делает сама? Юный шах сгорает, как сухая лучина, и никто не в силах ему помочь. Даже Светлейший Рун потерпел бы поражение...

Конечно, будь тут Рун, он бы постарался подготовить это жалкое подобие мужчины к торжественному выезду. Но чем бы это кончилось? Испакраанская чернь, верноподданные шаха, разорвут это дитя, как рвут голодные шакалы раненого олененка!.. Что может быть ужаснее для мальчика, чем гнев разъяренной толпы? Что может быть позорнее для страны, чем правитель, отвергнутый народом? И даже если добрые майорданцы примут такое убожество и позволят взять жену, разве будет способен едва живой юноша зачать здорового наследника? Нимаадар Восьмой — пятно в истории... этого нельзя, невозможно допустить. Если нужна жертва — а Свет и Тень знают, иного пути нет — он принесет жертву. Трое детей... один уже мертв, и других не спасти... но благополучие отечества дороже.

Вахраи тяжело вздохнул, покачивая мальчика. 'Прости меня, родное мое, любимое дитя, но лучше тебе тихо упокоиться на моих руках и не познать позора'. Раздумья отозвались тяжелой тянущей болью, уже знакомой, даже привычной: Вахраи приказал себе не думать.

Светлейший хранитель власти еще немного посидел со своим подопечным, потом подозвал Кири:

— Уложи Высочайшего в постель и будь рядом. О любой мелочи сразу сообщай мне — если Нимаадар чихнет, я должен узнать первым.

Телохранитель ответил коротким поклоном, поднял юношу на руки и уже направился к выходу, когда визирь окликнул:

— Да! И не забудь: как проснется, вели заседлать коней — мы едем на прогулку.

Бедняга Кири сначала замер столбом, а потом повернулся к визирю и, как был, с повелителем на руках, рухнул на колени:

— Что такое, Кири? — Вахраи словно удивился.

— Выезд верхом, Светлейший? Я, должно быть, неверно понял?

— Высочайший Нимаадар желает конную прогулку, разве ты не слышал? Кто ты, пес, чтобы оспаривать приказ своего господина? Кто я, чтобы не повиноваться шаху?

— Светлейший, позволь сказать! Господин мой смелый юноша, ему нестерпима собственная слабость, он хочет заставить больную плоть подчиниться гордому духу. Но я, пес Кири, отвечаю за моего господина, я буду защищать его, пока жив, даже от него самого. Вели казнить, Светлейший Вахраи, но скакать верхом господин Маад не будет.

Светлейший Вахраи слушал пламенную речь телохранителя с довольной, понимающей улыбкой, и, когда тот закончил, согласно кивнул.

— Наш повелитель — волею богов шах Майордана. Но он еще дитя, хрупкое больное дитя. Я рад, что ты это понимаешь. Не нужно никаких лошадей.

Крытые носилки мерно покачивались, яркий шелк золотом переливался на солнце, мягкие подушки удобно подпирали спину, однако торговца Самерааха не радовали ни роскошь, ни удобства. Ужас переполнял его душу, ужас и отвращение... Снова и снова проносились видения: синие витражи испакраанских храмов, вознесенных на вершины зиккуратов в самую небесную синеву, синие глаза мальчишки на корабле, синие сполохи в очах Высочайшего... весь мир вокруг внезапно окрасился в этот пронзительный, безжалостный цвет. Разум отказывался понимать, но сердце!.. сердце не обманешь. Оно уже давно тихо, но беспрерывно ныло, оно чувствовало — беда впереди, беда придет, пришла и желает взять свое... 'Бедное мое сердце, бедное и старое! Разве мог я по-другому? Разве мог я отказать? Кто и когда мог сказать 'нет' Светлейшему Вахраи, хранителю Майордана?! Сердце мое, во имя Света и Тени!..'

Но сердце не послушалось — ударило в ребра, дернуло нестерпимой болью и резко оборвалось... Синие дали вечности распахнулись впереди.

Когда носилки остановили у дома Самерааха, сразу послали за лекарем, благо один из лучших в столице жил по соседству. Лекарь щупал жилку на шее, заглядывал в глаза, подставлял ко рту серебряную пластину...

— Эх, почтеннейший сосед мой, говорил я тебе: чревоугодие — грех величайший, доведет оно до беды! Да ты меня не слушал. — только и сказал он в завершение.

А потом ушел и платы за труды не спросил.

Глава 6 Гайди

Шум битвы удалялся, и скоро стало совсем тихо. Гайди открыла глаза, выползла из-под трапа, огляделась. Бочки. Солонина и вода — хорошо. Она спрячется тут, затаится между бочками... она маленькая худенькая, над ее худобой смеялись и в Обители Света, и во дворце: 'Рядом с этим цыпленком даже Высочайший Нимаадар — силач...' Что ж, теперь это может принести какую-то пользу... и еды ей много не надо — никто не заметит.

Девушка облюбовала себе уютный уголок и улеглась. Надо бы поспать, хоть немного, пока прошлые беды позади, а новые еще не настигли. Но сон не шел. Каждый скрип, каждый шорох заставлял ее вздрагивать, сердце сжималось, а дыхание перехватывало.

'Трусиха! Жалкая! И что только нашел Светлейший Рун в такой малодушной твари, — обругала себя Гайди, — если не перестану трястись, ни за что не справлюсь!..' Она вынула из-под рубашки амулет и зажала в ладони. Блеклый белый металл, черная эмаль и мутный темно-синий камень... безделушка, ничего примечательного, брось — не подберут, но в руке чувствительно потеплело. Теперь девушка и сама верила в сокрытую силу древней реликвии. 'Жалкая трусиха Гайди. Но больше некому...' Девушка закрыла глаза и прошептала: 'Все же надо постараться уснуть. Если думать о доме, можно стать сильнее...'

Ее дом — самое лучшее место на свете!..

Гранитные скалы, хрустальные струи Раанари, бирюза, нефрит и яшма уютной гавани, между ними — сердце Майордана, тысячу лет не знавшее войн и разорения: город купцов и мореходов, оливы и ванили, прекрасных дев и душистых роз, город золотой мечты — Испакраан. А сердце Испакраана — Дворец Шахов. На плоской вершине гранитного кряжа, словно в воздухе, парят дивные сады и фонтаны, пронзают небо две иглы башен: дымно-черная Обитель Тени на севере и бело-сахарная Обитель Света на юге. Между башнями — резиденция правителей острова. Произнося 'дом' Гайди вспоминала дворец, и не за его роскошь, славу или красоту, нет! За то, что именно там остались два самых любимых человека в ее жизни...

Гайди родилась в знатной ипакраанской семье. Мать ее умерла вторыми родами не дожив и до двадцати, и пока молодой вдовец оплакивал свою первую любовь, его родитель думал о дальнейшей жизни, и рассудил так: трагический брак первенца — не простая случайность, не иначе, заслужил чем род божью немилость. А, кроме того, рано или поздно слезы юноши иссякнут, он приведет в дом других женщин: сладко ли будет старшей дочери в окружении мачех? И принес Обители Света щедрые пожертвования, а еще отдал сестрам-жрицам в обучение малышку — пусть вернет семье мир и благоденствие своими молитвами. Семь лет прожила Гайди в Обители Света среди таких же, как она, послушниц, прилежно училась и работала, молилась, не слишком истово, но с искренней верой и почтением. И вот произошло то памятное событие...

Ранним утром верховная жрица, Возлюбленная Света, вызвала ее и еще шесть девочек в храм у подножья башни. В храме их ждали двое вельмож — девочки и наставницы опустились на колени и низко склонили головы. Мужчины так ярко выделялись своими шелками и драгоценностями в строгой сияющей белизне молитвенного зала, так горделиво держались в присутствии могущественной верховной жрицы что юные послушницы растерялись, некоторые даже заплакали.

— Что это за трусливых дурочек ты мне предлагаешь, Возлюбленная Света? — проворчал тот, что был выше и много старше своего спутника, — неужели ты думаешь, я допущу к моему мальчику недотепу или плаксу?

— Это очень умные и воспитанные девочки, — возразила старшая из сестер-наставниц. Она очень обиделась за своих учениц, но глаз поднять не посмела, — они нежны, скромны и учтивы...

— Не хватало, чтобы и он набрался этих слюнявых привычек, — лица вельможи Гайди видеть не могла, но голос, недовольный и скрипучий, пугал ее.

— Им всего по восемь, Светлейший Хранитель Майордана, — сухо отозвалась верховная жрица, — к тому же они — дочери лучших семей Испакраана. Если тебя интересуют грубость и жестокость — отправляйся на ближайшую псарню и поищи там. Однако же я считаю, что одна из моих воспитанниц будет наилучшей компанией для юного шаха.

— Тихо-тихо! — голос второго вельможи показался Гайди куда приятнее, — Дядюшка Вахраи, Возлюбленная Света, ведь это я должен выбрать ученицу, не так ли? Не бойтесь, девочки, я только посмотрю на вас. Мне нужна... — он подошел к одной из послушниц и приподнял ее голову за подбородок, — добрая... — заглянул в глаза следующей, — ласковая и смелая девочка... — и остановился напротив Гайди, — вот! Это точно она! Именно такую я и ищу. Я беру эту, дядя.

Теперь Гайди уже могла видеть их лица. Тот, которого называли Светлейшим Хранителем, показался ей вовсе не злодеем, но строгим и даже капризным стариком, которому непросто будет угодить. Зато второй, который брал ее к себе в обучение, — веселый и приветливый, понравился с первого взгляда.

Старик внимательно осмотрел девочку и равнодушно прикрыл глаза.

— Худющая... что ж, Светлейший Рун, если ты хочешь заботиться еще и об этой крохе — твое дело. Но смотри мне, если я увижу печаль или скуку в глазах Нимаадара...

Он развернулся, и бодро, шагом более подобающим юноше, а не старику, направился к выходу.

— Не бойся, малышка. Этот строгий человек — первый визирь Вахраи Раан-кари, он очень любит нашего шаха, поэтому и беспокоится: у мальчика слабое здоровье, скоро ты все сама увидишь... Я — Рун Раан-кари, лекарь Высочайшего Нимаадара и очень дальний родственник... да, при дворе еще многие носят это родовое имя, ты привыкнешь. А как зовут тебя?..

Так Гайди сделалась ученицей Светлейшего Руна, которого полюбила с первой встречи. Учитель был для нее почти всем: отцом, советчиком, утешителем.

А всем остальным для нее стал Высочайший Нимаадар Восьмой, шах Майордана, ее ровесник, хрупкий мальчик с недетской мудростью в больших синих глазах: 'Ради Света и Тени, Гайди! Маад — так меня зовут. И поднимись сейчас же! Для титулов и ритуалов у меня слишком мало друзей, а времени и того меньше...'

Гайди невольно улыбнулась воспоминаниям... как же давно она его не видела! Прошел всего месяц, а кажется — целая вечность...

Поначалу девочка боялась, вдруг маленький правитель окажется властным, своенравным и жестоким, будет ее высмеивать, обижать или заставит выполнять всякие глупые приказы? Таких детей она, худенькая и слабенькая, видела во множестве, особенно среди тех, которые не жили в храме, а лишь приходили, чтобы получать уроки. А этот был к тому же мальчиком и шахом... Но опасения, к счастью, не подтвердились: юный властелин Майордана отличался скорее упрямством и терпением, чем капризами или пустой гордыней.

После убийства красавицы-невестки Высочайшего Нимаадара Седьмого, всех его жен и детей поразила неизвестная болезнь, за три года дворец опустел. Единственным наследником остался маленький внук шаха. Сначала казалось, что несчастье обошло малыша, до семи лет он рос сильным и веселым ребенком, любил шумные игры и вполне справлялся и с науками, и с оружием. Но на восьмом году все изменилось. Легкая слабость перешла в обмороки, потом приступы удушья, озноб и ночные кошмары... 'Синеглазое проклятье Раан-кари'. С тех пор от него удалили не только детей, но и большинство придворных — нездоровье Нимаадара было государственной тайной, знать, а тем более обсуждать которую опасно, это Гайди усвоила быстро — поэтому мальчик почти сразу искренне привязался к своей единственной подружке. Они с равным удовольствием устраивали конные прогулки, веселые игры или жаркие ученые споры, а порой просто валялись на траве и разговаривали или читали друг другу вслух... Только вот продолжалось это недолго. К тринадцати годам он уже с трудом садился в седло, о скачках наперегонки или прогулках в лес пришлось забыть, пара кругов по саду и потом долгий отдых — все, на что хватало его сил.

Несмотря на слабое здоровье, юный правитель считал себя шахом Майордана со всеми правами и обязанностями — он потребовал своего присутствия при решении всех вопросов, касающихся управления государством и ничто не могло заставить его отступиться. Изучение экономики и политики, да еще и долгие часы на публике стоили мальчику недешево, но спустя месяц Гайди сама слышала, как Светлейший Вахраи с гордостью и печалью говорил учителю: 'Маад мог бы стать незаурядным правителем: все, что он говорит — очень разумно. Но его разум сияет еще ярче, когда он молчит и не вмешивается в то, чего понять не в состоянии, доверяя решение более опытым и мудрым'.

'Мог бы стать... Вахраи любит Маада... Любит! Разве может быть иначе?'

Гайди в сотый раз задавала себе этот вопрос, зная, что ответа нет.

В тот последний день учитель Рун как обычно растер юного шаха согревающими маслами, а Гайди приготовила успокаивающий чай, настало время короткой беседы перед сном.

— Дядя Рун, — Маад, словно стесняясь своих слов, смотрел в чашу, а не на лекаря, — некоторые ученые мужи пишут, что раньше, когда боги ходили среди людей, все правители Майордана были синеглазыми... Они считают синие глаза признаком божественного происхождения.

— Да, некоторые думают так, Высочайший... — учитель кивнул и снисходительно улыбнулся, — Это только предположения. В зале Суда сотни ликов твоих предков. Много ли среди них синеглазых?

— Ты прав... только четверо. И трое из них такие древние, что никто не может помнить, какие у них были глаза, — согласился юноша, — Но... Божье Око, — он вынул из-под рубашки свой амулет, — смотри, оно синее.

Светлейший Рун кивнул на чашу.

— Пей свой чай, Маад, а то остынет, потеряет половину полезных свойств.

— Мне важно твое мнение, дядя, иначе я бы не спрашивал, — при всей своей мягкости, юноша умел быть настойчивым, и учитель как никто другой, знал об этом.

— Хорошо, ты пей — а я расскажу. Я думаю, когда-то давно, очень давно, когда Майордан, возможно, носил другое имя, на острове жил народ, для которого такой цвет глаз, как у тебя, был обычным. Возможно, у них была и белая кожа, как у нашей Гайди... потом с соседних земель пришли другие люди, смуглые и черноглазые, как я — таких и похожих ведь много на соседних островах и на материке. Может, была война, а может, островитяне просто были малочисленным народом, но они постепенно растворились среди более темных пришельцев. Поэтому иногда появляются дети с признаками той древней расы, причем как в благородных родах, так и в семьях простолюдинов — поровну. Случается это очень-очень редко... а за морем таких синих глаз нет вовсе, оетсюда и растут легенды.

— Да, те, кто родился под осенним солнцем... Значит, ты думаешь, в этом нет никакой магии?

— Синеглазое проклятье Раан-кари? — учитель нахмурился, — зачем ты забиваешь себе голову этими глупостями, мой мальчик? Твоя мать не была ни демоном, ни богиней — просто молодой женщиной... очень красивой... — он вдруг опечалился, — красивой, любящей и несчастной. Твои мать и отец любили друг друга. Он отказался взять вторую жену, вот ее и обвинили в колдовстве... Тот, кто держал кинжал, был суеверным фанатиком, но тот, кто направил его руку — настоящим злодеем, для которого Копи — не наказание... А мор — простое совпадение.

Нимаадар опустил недопитую чашу и внимательно посмотрел на учителя

— Я недостойный шах, дядя. Я слаб, болен, слишком чувствителен... и Око не отвечает мне. В руках моего отца оно горело.

— В день совершеннолетия, да... Око должно загореться в день совершеннолетия. Принц Фаруз мог бы стать великим правителем. Но это совсем не значит, что ты плох. Может быть в тот день, когда ты выедешь в город, чтобы выбрать себе невесту, Око будет сиять на твоей груди, и вспыхнет еще ярче, когда ляжет на грудь твоей избранницы.

— Сиять на груди? Шестнадцатилетний наследник Раан-кари верхом на лошади, одетый только в цветы... жалкое должно быть зрелище, если этот наследник — полудохлый Нимаадар Восьмой, — усмехнулся юный шах, — а искать избранницу мне нужды нет — если доживу, я возьму Гайди. Гайди, ты пойдешь за меня такого?..

— Что это за речи, мой повелитель, — возмутилась девушка, — ты будешь жить долго и счастливо! Да и какое-такое зрелище? Зрелище будет великолепным: сотни дев осыплют тебя цветами, ты увидишь многих гораздо краше меня...

А на следующий день ей пришлось бежать...

'Я бы сто раз согласилась! Да что там... я бы сто раз отдала тебя другой. Только дождись меня, — девушка сжала в ладони амулет, — только дождись, Нимаадар...'

Она ждала все утро. Прикрыв лицо шелковым платком от палящего солнца, Гайди раз за разом обходила причалы, вглядываясь в лица встречных, но разве найдешь человека в порту в разгар весны? Несколько раз ей казалось, что знакомый силуэт мелькнул в толпе, за одним она даже бросилась вдогонку, но, нагнав, обнаружила, что обозналась: из-под пестрой шали на нее удивленно посмотрели глаза чужого человека. В довершение всего какой-то пьяный купчишка попытался сдернуть с нее платок, чтобы разглядеть лицо. Девчонка убежала, а потом, забившись под кусты у стены старого склада, долго плакала от страха и растерянности.

Наконец, осознав, что никто за ней не явится, и придется как-то самой выпутываться из истории, Гайди постаралась успокоиться и придумать, как попасть на корабль. Для начала она сняла с себя все украшения и стала прикидывать, сколько это может стоить. Тут она вспомнила, как пару дней назад, несмотря на скверное самочувствие, Высочайший все же согласился принять заморских торговцев, и перед встречей ей пришлось трижды перечитывать вслух доклад казначея о ценах на столичных базарах и размерах пошлин. Тогда она злилась на упрямство коронованного мальчишки, теперь готова была благодарить — теперь она не только знала, сколько стоят все ее ценности, но и вполне здраво могла оценить, ту выручку, что получит, сбыв все быстро и без лишнего шума. Выходило немного, но вполне достаточно, чтобы прожить пару лет в Испакраане... еще бы знать, сколько будет стоить место на корабле и жизнь за морем...

Покончив с продажей украшений, девушка обзавелась простенькой хлопковой рубашкой, шерстяным верхним платьем простолюдинки и неброским белым платком. Надо было бы и переобуться, но расстаться со своими удобными сандалиями с мягкими кожаными ремешками вместо веревок, которые точно сотрут ноги в кровь, или вовсе отправиться в путь босой она не решилась. Нарядные шелка придворной дамы тоже кое-чего стоили, но, поразмыслив, Гайди решила не рисковать и утопила все это богатство под старыми рыбацкими причалами.

Когда же, гордая своей предприимчивостью, девочка вернулась в порт, то поняла, что трудности в ее жизни еще даже и не начинались. Торговаться с алчными скупщиками, привыкшими греть руки на чужих бедах, было стыдно и противно, но все это оказалось сущими пустяками по сравнению с переговорами о месте на корабле! Майорданские капитаны наотрез отказывались брать к себе молоденькую женщину без личного позволения отца, мужа или другого опекуна, а во взглядах иноземцев было столько похоти, что Гайди сразу пугалась. Каждый второй прямо заявлял, что и медяка с нее не возьмет, даже приплатит, а вдобавок научит ее всяким полезным для ублажения мужчины премудростям, если она и в самом деле девственна. Другие же подбирались окольными путями, мол, на Майордане явный избыток женщин, или с порога пытались демонстрировать власть и силу. Поняв, наконец, что ничего таким образом не добьется, Гайди крепко задумалась... и тут решение пришло к ней само.

— Что, Мерлиз, домой?

Гайди оглянулась и увидела невысокого плотного майорданца в серой с красными кистями шали таможенника, приветствовавшего молодого северянина, наблюдающего за погрузкой небольшого торгового судна. 'Верная Морячка' прочла она на борту.

— Да, Себех, пора. Сегодня заканчиваю — и прощай Майордан... люди у вас хорошие, а вот солнце просто адское... После майорданского солнца меня ни одна девка целовать не хочет, знаешь, как я горюю? — засмеялся северянин.

Лица иноземца Гайди видеть не могла, но со спины он производил впечатление редкого красавца: высокий, стройный, широкоплечий, с тугой золотистой косой толще ее руки, торчащей из-под моряцкой косынки.

— В Копях солнца нет, Мерлиз, не гневи богов!

— А женщины? Если в ваших Копях хватает зрелых, ядреных баб, то Сады вместе с солнцем и девами мне ни к чему, я попрошусь к Тени!..

Таможенник прошел мимо девушки, и его приятель оглянулся. Лицо северянина было под стать всему остальному — мужественное и открытое. 'Такому ни к чему брать силой то, что можно получить по любви', — подумала Гайди. Но что же творилось с его кожей! Лоб, нос и щеки были покрыты коростами, под которыми угадывалась влага, словно при ожогах. Гайди знала эту болезнь: она никогда не случалась с майорданцами, но была не так уж редка среди иноземцев, особенно северян. В самом деле, всему виной было солнце. Когда таможенник удалился, девушка обратилась к моряку:

— Простит ли добрый господин такую дерзость, если ученица лекаря предложит ему помощь?

Северянин отвлекся от тюков, корзин и бочек и с любопытством посмотрел на Гайди.

— А с чего это ты, птаха, решила, что я нуждаюсь в помощи лекаря? По-моему, на здоровье мне жаловаться грех.

— Ваше лицо, мой господин... я могу вылечить. И еще могу рассказать, что нужно сделать, чтобы впредь уберечь кожу от вредоносных лучей.

— Правда? — иноземец казался всерьез заинтересованным, — ну а что же ты хочешь взамен?

— Покровительства.

— Покровительства? — он удивился, — но разве у тебя нет ни отца, ни брата, ни дедов с дядьями? Да и моя 'Морячка' почти готова к отплытию. Дольше, чем на ночь, я в Испакраане не задержусь.

— Я хочу защиты именно от своей семьи, господин. И покровительства в дороге до ближайшего крупного порта Империи или любого другого северного государства. Я всю жизнь мечтаю обучиться целительству, спасать жизнь людям, облегчать их страдания, я многого достигла на этом поприще. Но моя семья хочет выдать меня замуж за старика, который заставит греть его постель и нянчить его внуков, предназначенных на псарню.

— Что ж, доля незавидная, согласен... — красавец-северянин всерьез заинтересовался, — но как же ты, птаха, собираешься прожить одна в чужой стране?

— Я обучена языкам, господин. Могу быть толмачом или писарем. А более всего хочу попасть в обучение к тамошним лекарям. Рассказать, что знают о человеческой плоти, ее страданиях и их исцелении на Майордане и приобщиться к мудрости ваших врачевателей. Так каково будет твое решение?

— Хорошо, птаха, я беру тебя. Только не опоздай к отплытию...

— Да я уже!

Он протянул руку и так искренне засмеялся, глядя на ее радость, что Гайди стало легко и спокойно — она вновь почувствовала себя в безопасности.

Четыре недели плавание продолжалось спокойно. Удо Мерлиз, так звали красивого капитана, в самом деле, отличался отменным здоровьем, потому лечение шло успешно. Коросты подсохли и отпали, на месте струпьев образовалась гладкая кожа, еще нежная, но вполне здоровая. Он преисполнился уважения к 'южной птахе', как прозвал Гайди, а сама Гайди была довольна результатом и горда своей самостоятельностью.

Однако девушка ни на миг не забывала о доме. Каждый вечер, устраиваясь на узкой лежанке, она сжимала в ладони Божье Око, и перед глазами вновь вставали образы учителя Руна и Высочайшего Нимаадара. 'Свет и Тень, если вы еще не забыли людей в своих чертогах, если вы по-прежнему взираете на Майордан благосклонно, защитите моих любимых и помогите нам снова свидеться!'

И вот, когда до ближайшего порта осталось не более пары дней, на горизонте показались зыямские паруса. Мерлиз пытался сбежать, но тяжело груженая 'Морячка' не могла сравниться с хищным зыямцем, и вскоре стало ясно, что боя не избежать.

Капитан велел Гайди запереться в каюте, что она и исполнила, поэтому ни о самой битве, ни о судьбе Удо и его команды ничего не знала. Саму ее нашли довольно быстро, обыскали и, конечно, отняли все припрятанные монеты. Божье Око осталось при ней единственно потому, что на такую чепуху никто не позарился, но саму ее после долгих обсуждений решили сбыть в публичный дом в каком-то порту — кажется они называли Равден — но сами не тронули, даже стеречь не стали. Указали место для сна — и только. Однако Гайди не питала иллюзий насчет своего истинного положения, поэтому как только представилась возможность — сбежала. В разгар битвы никто не заметил маленькую неброско одетую девушку, и она, благополучно избегнув столкновения с пиратами, спряталась тут, в трюме неизвестного корабля. Если бы она могла знать, что это 'Красный Ястреб' Демона Бахруса.

Глава 7 Враги и друзья капитана Бахруса

Перед самым крыльцом компания остановилась. Застать врага в логове его женщины Демон и не надеялся, но Ассинг любит Блинду, а Блинде очень нравится ее гостиница, значит пришел он как раз туда, куда следовало.

— Давай, парни, заходи, — гаркнул он, — выпьем за вечную жизнь друга Ладара в лучшем мире. Да спросим, кто это бедняге устроил.

В негромком голосе пирата звучал мрачный, злобный азарт. Ему хотелось хватить дверь так, чтобы с петель слетела, но он сдержался: резкий хлопок лишь заставил вздрогнуть посетителей. Раннее утро — то время, когда в нижнем зале "Трех Зубаток" было тихо и почти пусто. У стойки, потягивая пиво, несколько портовых грузчиков лениво жаловались на невезение и отсутствие работы, да в самом темном углу досыпал загулявший с вечера пьяница.

— Заведение закрывается. Пошли вон! — рявкнул Демон. Работяги сразу же заторопились к выходу, даже сонный забулдыга счел за лучшее убраться с глаз.

Пока люди Демона осматривались, на стук двери к ним вышла сама хозяйка. Блинда выглядела слегка уставшей и словно опечаленной. "Как раз к случаю стерва мину слепила!" — пират еще больше разозлился.

— Бахрус, друг, рада тебя видеть, — она улыбнулась, грустно и приветливо.

— И когда это мы успели стать друзьями, красавица? — по изуродованному лицу Демона скользнула недобрая усмешка.

— Не знаю, за что ты меня невзлюбил... я то всегда тебе добрым другом была. И сейчас полностью к твоим услугам.

— К услугам, говоришь, — он дал знак, и моряки расселись вокруг большого стола, не выпуская из вида ни вход, ни лестницу, ни кухню, — тогда тащи-ка нам лучшее свое пойло, да сама с нами выпей, вспомни добром Ладара Дана. А потом, красавица, очень бы мне хотелось узнать, кому бедняга своей смертью обязан — должок отдать хочу... очень хочу, Длинный Нож!

Хозяйка кивнула прислуге, и расторопная девушка мигом принесла кувшин с вином, бочонок пива, и тут же исчезла. Блинда сама наполнила кубки.

— За мой счет в память о Ладаре, Бахрус, — она подняла кубок и единым глотком выпила, — Скорблю вместе с тобой...

— Милочка, уж не пытаешься ли ты невинность изображать? — пират к вину даже не притронулся, его люди последовали примеру капитана, — Зря. Был я в доме Дана и все своими глазами видел. Это ваш псеныш вытворил, больше некому...

— Незабудка, да, — хозяйка опустила глаза, — только не наш он, Бахрус, чужой, пришлый... он к нам лишь пару дней, как прибился, и даже имени не назвал. Мальчонка смелый, боевой, да к тому же совсем неприкаянный, вот Берт ему и позволил остаться... Мой грех, — казалось, она сейчас расплачется, ни то от осознания вины, ни то от страха. Демону куда охотнее верилось во второе, — я просила... приглянулся он мне. А какой бабе такой малыш не приглянется?.. кто ж знал-то?.. Я его расспросить хотела, да боюсь теперь. Может, сам спросишь? Он тут, забирай...

Бахрус в недоумении уставился на Блинду. Рассказ ее казался все более и более странным. По всему выходило, что она либо сама за последние годы вконец оглупела, либо его, ветерана войны и разбойника, известного в любом имперском порту, за дурака держит. Либо, что уж совсем невероятно, и в самом деле не знает, кто такой этот ее Незабудка...

— Кого порасспрошу? — сказал он, наконец, — пса? Когда это пес выдавал своего хозяина? Да он трижды сдохнет, а имени не назовет, ежели ему так приказано.

— Какого пса?.. — даже сострадательные ноты в голосе пропали.

"Пожалуй, и правда не знала, — подумал Демон, — а и в самом деле, откуда ей-то знать?" Он с майорданцами не раз встречался, прекрасно помнил, чего такой вот с виду сопляк в драке стоил, и повадку их ни с какой другой не путал. Но для того, чтобы заполучить себе такого вояку, надо к ним в логово лично явиться, да немалую кучку золота отвалить — на такое в захолустном Равдене средств от века не было... так что невежество Ассинговой баронессы может и не ложь вовсе.

— То есть, ты, красавица, клянешься, что ни только сама, но и дружок твой понятия не имели, что мальчонка этот — майорданский пес?

— Нет... Бахрус, откуда?..

"Майорданский пес! Так вот откуда у мальчишки такие навыки! А Берт-то с Гленном все голову ломали... Только ведь прав тогда пират — должен быть у Незабудки хозяин. И дело — ему под стать: не той породы зверек, по равденским трущобам бесцельно таскаться..." а она ни о каком хозяине, ни о цели ничего и не подозревала... Впрочем, малыш под чашу вина весел да словоохотлив, но болтуном его бы только глупый счел. Блинда растерялась, правда, ненадолго. Уж не первая странность в ее жизни приключилась, а извернуться она всегда умела: если парню положено хозяина иметь, то пусть этот никому не известный хозяин виноватым и остается.

— Ни я, ни Берт ни о каком майорданце и его хозяине не слыхивали... А раз он у Незабудки непременно быть должен, так его и надо искать. Кому Ладар дорожку перешел?

— Да вот Берту твоему и перешел.

Но Блинда уже пришла в себя, и сбить с толку ее стало непросто.

— Берт с Ладаром, конечно, друзьями не были, но и уважения друг к другу не теряли. А еще, сам подумай, майорданские воины — роскошь почти королевская! Я на бедность не плачусь, но и в королевы никогда не метила. Да и Берт — барон только в родных трущобах. Ассинг по мнению Демона был известной сволочью, однако и в словах Блинды резона было немало. Он ведь в самом деле лет пять в Равдене не появлялся и ничего о друге не знал: ни о делах, ни о его связях. Мог ли кто-то специально подослать мальчишку? И можно ли это у мальчишки выяснить?.. Все его существо требовало действия: мести, крови, немедленно! Но он вновь сумел взять себя в руки. Если Аассинг погибнет безвинно, беда невелика — одной подлой душонкой меньше станет, но если истинный убийца будет продолжать жить!.. если он по-прежнему будет сладко есть, мягко спать и смеяться, вспоминая, как разделался с Ладаром!.. Нет, пока он жив — этому не бывать.

— Ладно, Блинда Длинный Нож, решим так: я тебе поверю. Пока. — Тихо и внятно сказал он, — Где, ты сказала, мальчишка?

— Наверху. Вторая дверь направо. Он... — казалось, уверенность подвела Блинду, голос чуть дрогнул, но она продолжила, — спит.

— Точно?

Она утвердительно кивнула. Демон подал знак, и трое из его людей направились к лестнице.

— Что ты с ним сделаешь? — и теперь волнение в голосе его убедило. Баронессе мальчишка дорог... "Что за баба?.." — ему даже гадко стало. Что, впрочем, не имело значения.

— Сначала расспросить попробую, хотя вряд ли толк будет. — Он издевательски улыбнулся, — А потом вздерну. Может, утоплю. Милый мальчик: молоденький, глазастый... жалко? Неужели ты воображала, что я убийце Ладара жить позволю? Только я бы на твоем месте не за мальчишку переживал — я бы за себя боялся. Я сказал: верю. ПОКА! Но сегодня вечером желаю видеть твоего барона собственной персоной здесь. Не явится — буду считать, виновен.

Тем временем сверху послышался звук падающей мебели, потом в зал спустились люди Демона и привели с собой пленника. Майорданец, растрепанный и одетый кое-как, со стянутыми за спиной локтями, казался не столько испуганным, сколько сбитым с толку, однако у одного из пиратов кровоточили разбитые губы, а второй бережно придерживал правую кисть, не смея утереть с глаз предательскую влагу. Он сморгнул и спросил:

— Капитан, дозволь прикончить ублюдка?

— Нет, Пэг, — отрезал Демон, — на корабль его. Сам разберусь. Щенка прибить — дело плевое, но мне-то хозяин надобен.

Паренек, увидев пирата в компании хозяйки "Зубаток", чуть было не обрадовался, но Блинда отвернулась, словно происходящее это не имеет к ней никакого отношения. Он, казалось, ждал от нее чего-то, и все пытался поймать ее взгляд, пока один из конвоиров не вытолкал его за порог.

Дверь хлопнула, Блинда вздохнула с облегчением.

— Не знаю, кто его хозяин, милочка, но сдается мне, ты парня предала. Как теперь спать-то будешь? — Демон с усмешкой ласково потрепал ее по щеке и, махнув своим людям, вышел вон.

Блинда рывком отвернулась от входной двери и окликнула служанку:

— Уберите здесь все... и комнаты... к обеду "Зубатки" должны сиять — я проверю. А до этого не смейте меня беспокоить, — и она почти бегом поднялась по лестнице.

Запершись в комнате, которую только что покинул Незабудка, она упала на кровать. Постель все еще хранила его тепло и тонкий, едва уловимый запах...

— Видишь, Берт, как я люблю тебя? — тихо прошептала она, — ты сказал: звереныш... но этот звереныш мне верил... — и крепко зажмурилась, стиснув зубы, чтобы не разреветься...

Рано утром после боев она поднялась к мальчику узнать о его самочувствии и накормить завтраком. Он спал, но, стоило ей войти, сразу открыл глаза и улыбнулся.

— Как ты? После вчерашнего ничего не болит? А я вот тебе поесть принесла: сыр, мед и свежий хлеб.

Он пренебрежительно пожал плечами и взял поднос. Ел он с аппетитом, но без жадности, чинно и аккуратно, и никогда не оставлял ни крошки. Блинда все гадала, откуда бы подобные манеры?.. Кто он, что у него была за жизнь? "Охранник или воспитанник" — сказал Драго. Она бы и в самом деле усыновила приблудного: вот так кормила бы завтраками, волновалась, если бы он пропадал где-то слишком долго, и радостно целовала в щеку при возвращении, любовалась бы и гордилась им, таким сильным, смелым и ладным мальчиком.

Но Берту нужно было другое, и ждать он не хотел... он взял парня с условием, которого никто не мог нарушить. В том числе и она.

Блинда решила начать издалека:

— Незабудка, расскажи о своей маме?

— О маме? — он не сильно удивился: она то и дело задавала такие вопросы, только в ответ получала шутки или отговорки, — Что?

— Расскажи, ты помнишь ее? Какая она? Во что она играла с тобой? Какие песни пела? Чем она кормила по утрам?

— Сколько вопросов!.. — он пожал плечами, — У мамы были дочки.

Больше ничего не добавил. Дочери были ей ближе сына? Он считал себя обиженным? Или это имело какое-то другое значение?

— Моя мама тоже приносила мне свежий хлеб по утрам. Она работала в пекарне, пока не умерла... потом я сама добывала себе хлеб: попрошайничала, воровала, задирала подол перед каждым, кто готов был меня накормить за это... потом встретила Берта. Он был сильным, смог защитить меня. И полюбил.

Незабудка перестал есть и недоуменно уставился на хозяйку. Он, конечно, сразу догадался, что все эти рассказы неспроста. Блинда продолжила:

— Этот парень в "душегубке" сильно тебя помял? — она ласково погладила его руку.

— Нет...

Мальчишка пытался сообразить, куда она клонит. Блинда видела это по его настороженному взгляду и сведенным бровям, она научилась хорошо его понимать.

— Ты не горюешь, что проиграл?

— Я не мог — он не такой, как все.

— Ты — тоже.

— Нет, — он качнул головой, — Я умею убить, но я — просто... — Незабудка запнулся и, не найдя более верных слов, закончил, — он — не человек.

— Не человек?.. а кто?.. хотя, какая тепееррь разница? Рик сказал, он в Равдене не задержится... я о другом спросить хотела: помнишь Ладара Дана?

Он кивнул

— Я боюсь Дана, Незабудка... — Блинда сжала его руку и опустила голову, пряча глаза.

— Он... сделал тебе плохое?

— Пока не сделал, но сделает. Дан всегда мечтал избавиться от Ассинга, убьет его, а потом со всеми нами разделается...

— Почему? — спросил парнишка с удивлением.

— Берт Ассинг — защита и опора для любого, кто не угодил Ладару Дану, а двум воровским баронам в Равдене тесно.

Поверит или нет? Незабудка юн и наивен, но не глуп. Он смотрел на нее распахнутыми глазами ребенка, и она изобразила самый невинный вид, на который только была способна:

— Берт — разбойник, но разве у благородных господ совесть чище или на руках меньше крови? Дан — совсем другое дело. Он мягкий с виду, но в душе — настоящий зверь. Его все боятся... даже Гленн, а дружка его, дежганского пирата, помнишь? Красный Демон. Самый жестокий убийца, каких только свет видел.

— Хочешь, я убью Дана?

Да! Он поверил! Сам предложил то, что ей требовалось... Блинда не знала, радоваться или плакать. Дан, и правда, был не только препятствием к достижению желанной для ее барона власти, но и вечной угрозой самому его существованию, но послать мальчишку за его головой!..

— Это опасно, мой хороший. Видел его охрану? Тебе их не одолеть... погибнешь!

Но Незабудка только засмеялся:

— Они — люди!

А потом оделся и ушел.

О, Берт был доволен! Особенно когда мальчишка вернулся. Усталый, с пустыми холодными глазами, он подошел к барону:

— Дан умер, — и бросил на стол прядь волос и цепь с медальоном.

— А его охрана?

— Четыре у дверей и один внутри... такой, белый — мертвые. Другой — живой. Он не видел.

Берт хвалил парня за смелость, Гленн пытался выспросить все подробности, а Паург усердно подливал ему вина. Без толку: парнишка почти ничего не рассказал, а пил и того меньше...

А она радовалась, что ее Незабудка жив.

— Ненадолго, — Паург криво усмехнулся, — "Ястреб" все еще в порту. И завтра Демон обо всем узнает. Я тебя предупреждал, Берт: это дурная затея. Молись, чтобы он удовлетворился мальчишкой и не потребовал объяснений с тебя.

— Ты сдашь Демону мальчика?! — тогда она не поверила.

Берт привлек ее к себе, обнял, поцеловал.

— Я позволил этому сопляку вольности, но тебя — не отдам. Он был очень полезен, это верно, и еще пригодится: пусть Бахрус всласть отомстит за друга.

Блинда оставалась с Незабудкой всю ночь. Он то тянулся к ее ласке, как умирающий от жажды к роднику, то вдруг превращался в жестокого, яростного насильника, и глаза его все время оставались пустыми и холодными.

Он вот только был здесь, спал, доверчиво уткнувшись носом в одеяло... А теперь его нет. Нет, и больше не будет. "Он был твоим после убийства и перед смертью, — скажет Берт, — тебе этого мало?"

На "Ястребе" уже заканчивали подготовку к путешествию: закатывали оставшиеся бочки, грузили корзины с провизией, в последний раз проверяли снасти.

"Покончу с убийцами — и прощай Равден навсегда. Больше мне здесь делать нечего... Ладар-Ладар!.. дружище ты мой. Да как же это могло случиться?!.. С кем ты так не сошелся, что дело нужно было решать убийством? — Демон не мог этого понять, никак не мог, — Ладар Дан, конечно, был и жесток, и коварен, но всегда разумен и умел договориться, не хватал кусок больше, чем мог съесть. И порядок в городе держал отменно... так за что? Только ради власти — вот единственная причина. А такой власти хотел Ассинг, он же и единственный, кто сможет теперь ее взять и удержать... Интересно, удастся что-то вытянуть из мальчишки?"

Незабудка стоял между двоими матросами тихо и спокойно, опустив голову.

— Посмотри-ка на меня, псеныш, — Демон легонько сунул по лицу наугад.

Парень сплюнул кровь, поднял глаза. Взгляд его казался далеким и безучастным.

— А... иди ты... — ответил он без особого чувства.

"Говорит ужасно... майорданцев продают в пятнадцать, ему — не больше, раз еще языку не выучился... Вот, поймал, связал, а теперь убью... И кого? Пятнадцатилетнего мальчишку?! — Бахрусу сама мысль была противна, но он напомнил себе, — Это — не дитя, это майорданский пес, сильный, обученный боец, даже не человек — орудие, не знающее боли, страха и жалости. Он убил Ладара."

— Ну, так что мне с тобой делать, Незабудка? — спросил он у пленника, — Ты ж моего самого близкого друга, можно сказать, брата, к праотцам спровадил... за что? Кто приказал? Молчишь? А я ведь тебя вешать буду. Осознал? Или повторить? На пальцах? — он повернулся к Пэгу, — Хватит ручонку нянчить. Организуй-ка нашему юному гостю развлечение.

За этим дело не стало — Пэг только глазами повел, и мальчишку поставили под реем на бочонок, а шею плотно обняла веревочная петля: кто-то даже подтянул, позаботился, чтобы пленник о ней забыть не посмел. Только майорданец по-прежнему оставался безучастным.

— Неужели тебе не страшно, Незабудка? — Демон посмотрел на пленника с каким-то даже любопытством. Никак не верилось, что пятнадцатилетний мальчик может столь хорошо владеть собой, — Страшно! Пальчики, смотрю, дрожат. — "Или это они от веревок дрожат? Руки-то парню по-зверски стянули, он их, наверное, уж и чувствовать перестал", — Скажи, кто тебе приказал Ладара убить — и все кончится. Обещаю. Умрешь быстро и без боли. Молчишь? А еще можно петлю повыше подтянуть и заставить тебя на пальцах стоять. Хочешь?

— Маад? Повелитель??!! — робкий возглас превратился в крик ужаса.

Демон оглянулся. Он не услышал ни шагов, ни скрипа дерева, Гайди застала его врасплох. Она стояла в пяти шагах за его спиной и смотрела на майорданца: глаза округлились в пол-лица, а щеки покрыла мертвенная бледность.

— Нет... это не ты... Кто ты? Кто?!

Девчонка бросилась к пленнику, но вдруг остановилась, повернулась к капитану, будто только что увидела, а потом повалилась в ноги.

— Мой господин, мой добрый, ласковый господин! Не трогай его! Умоляю тебя! Если надо — убей меня, а его отпусти... — она обняла его ноги, прижалась щекой к сапогам, — заклинаю всем святым, что есть у тебя! Отпусти его... Вечно твоей рабой буду...

Только этого ему не хватало! Как это он совсем о девчонке забыл? А болваны эти куда смотрят?! Демон хотел ногой отпихнуть Гайди, но вспомнил ее затравленный молящий взгляд... как у Эльмы... и не смог. Как старая добрая кумушка принялся за уговоры:

— Гайди, ну что ты, перестань! Это же обычный пес. Раб, убивающий по приказу, — он старался говорить ласково, но не очень выходило, — Он не стоит твоих слез... успокойся, ну?

Вдруг мальчишку словно прорвало, от равнодушной безучастности и следа не осталось. Он вскинул голову и в глазах полыхнул такой гнев, что даже с петлей на шее парень показался страшным.

— Встань, дура! — Закричал он девушке — Не унижайся — это бесполезно. Ты перепутала — я тебя не знаю. Вставай и уходи отсюда, не смотри! — Демон не очень хорошо понимал майорданский, но понимания и не требовалось. К тому же, увидев, что девчонка не слушает, парень добавил уже для него, спокойно и без крика, — Убери ее, дерьмо.

— Гайди, иди вниз, — Бахрус поднял девушку на ноги и встряхнул, — не реви и уходи. Тут женщине делать нечего. Эй, паршивцы! уберите девочку. Заприте где-нибудь, пока я не закончу.

— Значит, ты все-таки что-то чувствуешь? — спросил Демон, когда двое подвернувшихся матросов увели Гайди, — Если я эту малышку на твоих глазах резать начну, скажешь, кто приказал Дана убить?

— Ложь, — майорданец изобразил полное недоверие его словам. Говорил он, может, и не слишком хорошо, но выразительная мимика покрывала этот недостаток с лихвой.

— Думаешь, я не убью ее ради мести за друга? — мальчишка передернул плечами, Демон усмехнулся, — правильно думаешь. Приятно иметь дело с умным человеком. Но вот умный бы знал, что еще немного — и ты лишишься рук. У тебя уже пальцы синие. Хочешь, развяжу? Или потуже затянуть?

— Ты... убьешь меня? Зачем руки, если мертвый?

— Опять угадал, — пират, кажется, начал понимать, что мог найти в парне Берт Ассинг, — Храбришься? Да только я все равно вижу: губешки дрожат, зубы клацают и колени ходуном ходят. Тебе страшно, Незабудка. Так что я еще немного подожду, пока ты штаны намочишь.

Мальчишка пренебрежительно скривился, показал язык, а потом закатил глаза и отвернулся: "Не дождешься, и не воображай, что сломил меня. И вообще отстань, надоел". Уж куда яснее — и слова ни к чему.

— Ладно, толку не будет, так я и думал... Пэг, кончай с ним...

— Подожди, капитан! — к Демону подошел Белый, — подожди, успеешь еще повесить... ты лучше вот на это глянь, — В руках он держал пояс с разбойничьими ножами в проклепанных ножнах — оружие этого сопляка. Видел?

— Нет. А что такое?

— Так на, смотри. Пэг — молодой еще, не знает, но ты-то эти игрушки не забыл, небось?

Демон взял пояс и с удивлением уставился на ножи. Он долго разглядывал сначала ножны, потом вынул один и покрутил в руке, хотя и так было ясно, узнал сразу. Ножи Билкума-Душистой Травки, он бы их из тысячи узнал, хоть и почитай как более двадцати лет не видел... у мальчика они или потому, что Билкума нет больше на свете, или потому, что старик сам их отдал... А он как-то говорил, что отдаст свое оружие только сыну.

Что случилось с его сыном и дочками, Демон слышал.

— Белый, славно, что заметил... Откуда у тебя это, парень?

— Мое дело.

— Нет, цветочек, теперь — мое... — он немного подумал и добавил, — Я хозяина этих клинков давно ищу. Найду — в куски изрежу... теперь вижу: в Равдене искать надо. Старше меня, в мазях да элексирах сведущ, Билкумом зовут. Не подскажешь чего? Нет? Что ж, сам дознаюсь — дело плевое, — Бахрус опять принялся разглядывать пояс, словно забыв о пленнике, — Кто у нас тут заморской травой промышляет да веселящим листом приторговывает? Вигорд? Вот с него и начну, уж он-то наверняка знать должен...

— Эй, Демон!

Демон оглянулся на майорданца. Мальчишка весь подобрался, даже дрожать перестал, словно вовсе о петле на шее забыл, лицо потемнело, а глаза горели пурпуром, словно закатное зарево.

— Что еще, дохлятина?

— Давай, вешай, — процедил парень, — но смотри, тронешь его хоть пальцем, я из Копей вернусь по твое равное рыло, кишки выпущу и смотреть буду, как ты скулишь да собственное дерьмо жрешь, лишь бы быстрее сдохнуть. Так и будет, знай.

Демон вдруг застыл в ужасе... нет, не угрозы висельника напугали свирепого дежганского разбойника — он воочию увидел другого юношу, такого же, как этот: сильного, отважного, пригожего. И такого же глупого.

... В тот день сияло солнце. Оно лилось над морем радостным золотом. Свежий ветер врывался в комнату принося с собой запах морской соли, свежести и водорослей. Молодой моряк был счастлив — сегодня его любимая должна была ответить и ответить "да" — он был в этом уверен. Она ждала его долгие два года, пока шли сражения...

Гостиница стояла совсем недалеко от дома Эльмы — только пару улиц пройти. Бахрус отправился к невесте в парадном костюме, том самом, в котором среди прочих дежганских капитанов принимал капитуляцию имперского флота.

День был необычно солнечный, а люди приветливы но все было как-то не так. Нет в воздухе не витала тревога или напряженность, наоборот все было слишком хорошо и правильно — это Бахрус понял уже потом...

Дом Эльмы стоял чуть поодаль от других домов и на свободном месте был разбит сад. Бахрус вошел в сад. Его сразу насторожил вид помятого цветника и грязные следы на крыльце, он прибавил шагу. Дверь оказалась распахнута, первый этаж пуст. Со второго доносились приглушенные голоса, но разобрать, о чем и кто говорит, было невозможно. Молодой капитан взлетел вверх по лестнице. "Справа — кабинет ее отца" — припомнил он. Голоса доносились оттуда. Дверь оказалась приоткрытой, и Бахрус заглянул внутрь: Два человека с ножами стоят у стола, рядом прикрученная к стулу Эльма...

Он распахнул дверь, сабля будто сама собой оказалась в руке.

— Отпустите её! — глаза Бахруса пылали.

— Легче друг, легче. Нам разобраться надо. Все по закону. — один из чужаков шагнул в сторону капитана.

— Стой! — Бахрус выставил саблю вперед.

— Эй! Ты железку-то спрячь, а то ещё поранишь кого ни будь. — Чужак остановился.

— Отпустите её! — повторил Бахрус.

— Да, сейчас, — бандит ухмыльнулся. — Убери-ка его Хажук.

Бахрус оглянулся — сзади стоял человек с дубиной. Удар и темнота...

Очнулся капитан в том же самом кабинете... Руки оказались вывернутыми в плечах и задранными вверх. Связанные ноги едва касались пола.

Комната была перевернута вверх дном, ящики стола валялись на полу вперемежку с книгами. Один из разбойников склонился над Эльмой.

— Да, милая, похоже, ты не соврала — нету у тебя барышей. — он погладил её по волосам и повернулся к своим. — Что, ребят, денег нету, а долг есть. Будем изымать. Кто первый?

— Я! — вперед вышел поджарый жилистый бандит с серым лицом. — Я таких крошек люблю.

— Только тронь её! — Бахрус грозно смотрел в сторону бандитов.

— О! Смотрите кто проснулся! — хохотнул тот что стоял рядом с Эльмой. — Твой герой, крошка? Хорош, нечего сказать... А что ты сделаешь?!

— Узнаешь мразь! Тронь ее — и тебе конец!

Бандит достал нож, подошел к Бахрусу и приставил нож ему к горлу.

— Ну что? Убить мне тебя сейчас или попозже? А? как ты выбираешь?

Бахрус не ответил, только посмотрел прямо в глаза бандиту.

— Нет, не буду я тебя убивать... сразу. — и разбойник коротко ударил капитана ножом в живот. — Вот так! Быстро не сдохнешь, часок другой поживешь, мы пока с девчонкой поразвлечемся. А ты, друг мой, полюбуешься...

Бандит отвернулся от стремительно бледнеющего Бахруса.

— Ну что Шакал приступай.

Шакал — тот поджарый бандит подошел к тихо плачущей Эльме снял веревки — она даже не пыталась бежать — страх парализовал её. Медленно очень медленно как казалось Бахрусу начал снимать с неё одежду. Вот уже белый кружевной корсет упал к ногам.. потянулся рукой вниз... А Бахрус смотрел как завороженный и не мог оторвать взгляд словно старался запечатлеть каждый момент, чтобы запомнить все, чтобы не забыть ничего когда он станет платить по счетам!

Шакал закончил встал и посмотрев на Бахруса осклабился и показал ему окровавленную руку.

— Хажук теперь ты. — Шакал сел на стул.

Хажук с какой-то детской радостью смотрел на лежащую на полу девушку из приоткрытой пасти буквально текли слюни. Он бросился на Эльму, он брал её зло безжалостно... она кричала от боли, а он гоготал и продолжал насиловать.

Последним был их предводитель. Он делал дело нарочито медленно, напоказ, словно смаковал страдания своих жертв.

Он приподнялся на руках над плачущей Эльмой:

— Ну вот красавица — нету больше долга у тебя. Мы в расчете.

Он наклонился к ней, чтобы поцеловать и тут же вскочил.

— Ах ты сука!! Мой нос! — он держался за лицо, по руке текла кровь.

Бандит выхватил нож и вонзил Эльме в грудь она только и успела что вскрикнуть но тут же замолчала.

— Нет! — с трудом выдохнул Бахрус невольно пытаясь разорвать веревки. — Ты убил её! Тебе конец! Я найду тебя, где бы ты ни был, где бы я ни оказался! Хоть под водой хоть под землей! Нигде, слышишь, ты!.. Нигде тебе не укрыться! Я достану тебя пламенем тысячи преисподних!.. Ты — мертвец, слышишь?!... Ты уже мертв...

Бахрус опустил голову и начал тяжело дышать. Когда снова поднял бандит стоял рядом с ним и держал в руке окровавленный нож.

— Хорошо говоришь, парень, я заслушался. Да только покойник не я, а ты. — Он посмотрел на нож. — А вот тебе на последок!

Бандит полоснул Бахруса поперек лица — глубокий порез мгновенно оброс кровавой бахромой, по полу застучали крупные капли...

— Пошли ребята, тут — все.

Они ушли, оставив Бахруса наедине с Эльмой... Она лежала на полу раскинув руки и чуть приоткрыв рот из которого вытекла струйка крови.

— Канаф помоги мне... — прошептал капитан из последних сил...

В тот день он, глупец, вообразил себя победителем, у ног которого лежит весь мир!.. и был убит. Точно так же, как этот щенок, он, связанный, беспомощный, почти мертвый, клялся вернуться из любой преисподней этого мира, чтобы отомстить. Тогда он сдержал слово, теперь носит преисподнюю внутри себя — такова плата. Когда-то хватало одного взгляда — и женщины дарили любовь, а мужчины преданность... теперь он сам не может смотреть в зеркало без отвращения.

Он даже не понял, отчего слова мальчишки так его разозлили, но только теперь ему и в самом деле захотелось его смерти, захотелось страстно, неодолимо, мучительно. "А ведь и щенку этому убить хочется! Мне бы хотелось. Я бы все отдал за удар, за единственный, последний... Сейчас подойду — и он ударит. Без малейшей надежды на успех — все равно попробует. Ногой. В горло или в висок, убить, умереть... лишь бы все кончилось. А руки связаны — не устоять..."

— С чего ты взял, псеныш, что я твой лай понимать должен? — Демон, уже готовый к удару, шагнул вперед.

— Все ты понял...

Парнишка развернулся, резко выбросил ногу... и соскользнул с бочонка. Ноги судорожно дернулись, ища опоры...

Ударить себя в висок Демон не позволил, однако по голове получил. Мир дрогнул, поплыл... пират оступился, и чуть не свалился, сделав несколько шагов назад. Едва обретя равновесие, он рванул из ножен саблю.

Клинок свистнул над головой, и мальчишка рухнул на палубу. Когда хотел, Демон двигался быстро, очень быстро. Он одним махом перерезал веревку на шее и путы на руках пленника, а потом от всей души ударил его носком сапога в грудь. Парнишка отлетел на несколько шагов в сторону, попытался приподняться, снова упал; изо рта потекла сукровичная слизь.

Демон сгреб парня за рубаху и приподнял над полом.

— Ты, пес смердящий, убил Дана. Знаешь, что это для меня? Никогда тебе, сука, не понять... — синие глаза майорданца потухли, он ничего не слышал и не соображал. Пират это видел, но остановиться уже не мог, — Когда я был молод и глуп, Билкум спас мне жизнь. Ради него, и ради мольбы Гайди я тебя не убью. Сегодня. Но если попадешься мне еще раз — пеняй на себя, — и с силой швырнул на доски.

— Пэг! — окликнул он, отдышавшись, — выбрось эту дохлятину с "Ястреба". Да смотри, не трогай. Хватит ему.

Эри не чувствовал страха разумом — он давно забыл это ощущение, только по липкому от пота телу волнами прокатывал озноб, зубы отбивали дробь да живот вновь и вновь мучительно стягивало в узел. Встать сейчас и пробовать не стоило — колени подломятся, и он снова ткнется носом в ноги своего мучителя. "Напомнить бы этой свинье, что капитан приказывал не бить..." — мысль казалась здравой, но такой далекой... и тут же сменилась другой: "А хоть бы убил. Может, лучше? Только, чтобы сразу..."

— Что, сучонок, не тявкаешь больше? — Пэг коротко, но с чувством еще пару раз пнул свернувшегося клубком пленника в спину. Однако интерес пропал быстро: парнишка в ответ не стонал, даже не вздрагивал, — Это тебе за мою руку... Капитана нашего благодари, а я бы так подольше поглядел, как ты в петле дергаешься. Ладно, загорай тут... — он бросил рядом пояс с оружием.

Звук удаляющихся шагов и зыбкое, неверное чувство облегчения.

Боль постепенно отпускала, только дрожь все усиливалась. Эр попытался вдохнуть поглубже и расслабиться... сейчас главное — отдых... А потом он подумает, как поступить с Бертом и Блиндой.

Блинда... одна мысль о ней ранила сильнее всех угроз Демона и побоев Пэга. Сердце сжало такой тоской, что он чуть не взвыл.

"А то ты не знал! — одернул он сам себя, — Знал, всегда знал! С самого начала. Да только не мог отказаться... А ведь тебя предупреждали!.."

— Вставай, падаль! — Буст обычно не орал, но сегодня, видно, вошел в раж, — Вставай, а то прикончу. Думаешь, в бою кто-то позволит тебе валяться? Вставай и сражайся!

Он ткнул мальчишку тренировочным мечом в бок, тот вскрикнул, но встать не попытался. — Слабак, — Божественный вздохнул и отступился, — Наир, забери. Не должно быть, чтобы я его сильно поранил, но осмотри все же.

Наир, лекарь псарни, на которой вырос Эри, молодой сутулый парень с землисто-серым лицом, страдал одышкой, не мог долго ходить или стоять, но дело свое знал отменно — здоровью мальчишки вряд ли что-то угрожало.

Их было пятнадцать — лучших из лучших. И вот двенадцатилетний Эри, самый младший, остался один.

Буст отер пот, перевернул опустевшую колбу часов и усмехнулся:

— Ну, синеглазенький, давай сюда. Посмотрим, из чего тебя лепили...

Эр каждый день сражался и с товарищами, и с наставниками и уже привык считать себя неплохим мечником, тем более что в отличие от прочих, владел обеими руками совершенно одинаково — "одинаково превосходно", как отрекомендовали Бусту. Но только теперь он понял, что все его мастерство медяка тертого не стоит — старший наставник и впрямь был божественным. Вода в часах и на четверть не пролилась, а он уже начал пропускать удары. На половине он в первый раз упал...

Дальше он падал, только лишь успевая подняться, а подниматься становилось все труднее и больнее — что-что, а как избить до полусмерти и при этом не искалечить, Буст знал в совершенстве. Когда сорвалась последняя капля, Эри вновь попытался встать, но Божественный ногой вдавил его щеку в каменное крошево двора.

— Уймись, безумец, твое время вышло, или ты вправду хочешь быть убитым?

Потом он лежал, пытаясь выровнять дыхание и унять дрожь... в голове было гулко и пусто... как из далека прозвучали голоса:

— Кого на завтра, Божественный?

— Хасу, горбоносого, двух дружков-сахринцев — из этих четверых будет толк... и синеглазого. Хорош парнишка, дивно хорош. Только спесив и яростен...

— Так поломаем.

— Нет... Боюсь, не сломаешь — просто убьешь.

Оттенок гордости, прозвучавший в словах Буста, словно наполнил Эри новыми силами. В тот раз он сумел подняться и самостоятельно доковылять до своей лежанки.

Потом и на руках приносили, были случаи... А особенно запомнился один.

Божественный как обычно выбил из парнишки все силы, потом присел рядом и заговорил.

— Хочешь сейчас меня убить?

Эри так хотелось сказать, что не просто хочет — а убьет. И скоро. И плевать, что за это Буст наверняка по губам отхлещет. Но не смог, дыхания не хватило. Наставник усмехнулся и продолжил. Почти по-дружески.

— В тебе слишком много ярости, Эр, слишком много ненависти. А ведь где злоба и ярость — там нежность и доброта, где ненависть, там любовь. Ты хочешь любви, синеглазый? Любви — любой ценой? И понимания? И счастья? Не отвечай, не надо, я знаю, что угадал. Я повидал тебя в бою, перед страхом боли и смерти, когда душа нага и беззащитна.

"Да что же это такое? — думал тогда Эр, — отлупил — ладно... нечего воображать себя непобедимым бойцом... но кто дал право ему еще и в душу лезть?!" Он дернулся, пытаясь подняться... и тоже не смог.

— Любовь и счастье, синеглазый, могут дать тебе силу, огромную, неодолимую. Но если о твоей жажде узнает враг — она обернется слабостью. С тобой трудно сладить сталью, я знаю, я с тобой сражался. Кулак мужчины тебя не сломит... но вот ласковые женские пальчики... — он вздохнул словно о своем и поглядел на мальчишку, — Любовь — не для пса, нас с рождения никто не любит. Забудь об этом, Эр. Или вставай сейчас, и я тебя, наконец, добью.

Эри с трудом приподнялся на четвереньки, потом сел. Потянулся за своим поясом — какое счастье, что Билкумов подарок остался при нем! Вынул один из ножей, сжал в ладони рукоять — сразу мир стал возвращаться на место. "Блинда... Ты прав, Божественный — все сопли и ласки вырвать с корнем! Хватит себя обманывать". Он рывком встал и медленной неверной походкой поплелся по берегу.

Глава 8 Божье Око Майордана

* * *

— Господин мой, позволь мне его увидеть...

— Да сколько тебе повторять: Я не знаю, где он! — Бахрус тихо выругался. Что эта пигалица себе позволяет? Может, думает, что его терпение безгранично?

Гайди побледнела, замерла, но не убежала, даже глаз не опустила: смотрела на свисающий с рея обрезок веревки, не переставая теребить пальцами другой ее конец с узлом разрезанной петли, который подобрала тут же, у мачты. Маленькая, тонкая, а сил сколько! Хотя цену этой силы Бахрус отлично знал — вот-вот грохнется в обморок или разревется. Только рева ему и не хватает.

— Мой добрый господин... зачем? Зачем ты сделал это с ним?

— А что я с ним, бедным, сделал? Стукнул пару раз? Велика невидаль.

Капитан уже десять раз повторил, что не повесил псеныша, но Гайди не верила. Да и сразу было ясно, что не поверит: он сам не мог понять, с чего вдруг такое великодушие пробудилось. Надо было веревку эту от греха убрать. А теперь попробуй-ка унять девчонку! Хоть снова запирай... Кто он ей? Друг? Вряд ли — таких зверей никто к девицам и близко не подпустит. Брат? Так не похожи они нисколько... или она из-за чужого так убивается? Только лишь потому, что земляк?

— Ты был так добр ко мне, господин, а с ним — так жесток? Почему? За что?..

— За что? А почему это я должен быть добрым к псу? Милочка, у нас тут не храм добродетели, — Бахрус начал злиться. — Когда шел убивать, щенок добра не ждал, знал, чем кончит.

Этот мальчик — убийца. Такие, как он, убивают тысячами и сами сотнями умирают, по всему миру . Народ этой соплюхи выращивает и продает убийц, как другие — племенной скот. Майордан не воюет, так? Майордан — гостеприимная страна, майорданцы — кроткие люди, которые уважают закон и всем сердцем любят своего шаха. И из любви и уважения сами, собственными руками продают сыновей на поругание! Он мог головой поклясться, дурочка знать не знает, что такое майорданский пес... решила, что пират добрый, и что псеныш достоин милосердия! А Ладар? Сучонок даже знаком с ним не был.

Демон с ненавистью глянул на Гайди и осекся: девчушка вся сжалась под его взглядом, хрупкая и жалкая. Огромные глаза переполняло горе. Ему опять стало стыдно.

— А, будь проклят день, когда связался с вами... мало было своих бед! — бросил он сквозь зубы и отвернулся.

Но девчонка не сдавалась:

— Позволь мне только увидеть — большего не прошу. Не бойся, господин, я не буду плакать, — шептала она, — мне очень нужно его видеть... я хочу точно знать, хочу быть уверена, что не ошиблась... Его глаза, они... синие?

На Дежгане про такие глаза говорили: как у древних и их богов, раз увидишь — не забудешь. Точь-в-точь подвеска, что у девчонки на шее. Странный камень, красивый, будто сияет, тревожно и вместе с тем радостно — как только раньше он этого не заметил? Демон кивнул.

— Незабудка, чтоб его... да, синие. Вон, на цацку твою похожи.

Девушка опустила взор на амулет, ахнула, вскинула руки, схватила подвеску в горсть и вдруг разревелась:

— Синие... — повторяла она, сжимая пальцы, синие! Он жив...

— Жив, а я что тебе твержу? Ну, ну, утихни!

Старый пират злился на девчонку и собственную внезапную доброту. От слез Гайди внутри что-то рвалось и разливалось горячей нежностью. Было больно, но Бахрус почему-то совсем не хотел от этой боли избавиться.

— Дуры вы, девицы, — усмехался он, — чуть увидите парня покрасивше — и сразу до смерти. Подумаешь — синие глаза! Да кому они нужны, глаза-то?

— Нет, мой господин, не то... — хлюпала сквозь слезы Гайди, — Совсем... Я не влюблена... Он — мой повелитель, мой смысл... нет, я не расскажу, тебе не понять... Мне надо к нему...

Конечно, не понять. Где ему, старому уроду? Демон воочию представил, как упрямая девчонка сбежит на берег, искать своего синеглазого, и там непременно попадет в самую грязную историю. А парень-то, не будь дураком, уже от Равдена далеконько, потому что, если не сбежит — наткнется на нож, не его бравым ребятам, так Ладаровым приятелям или головорезам Ассинга.

А ему-то как раз пора с Ассингом потолковать.

— Ты вот что, девонька, — он взял Гайди за плечи и слегка встряхнул, — не вздумай в город навостриться. Пропадешь там. Равден — это тебе не Вечные Сады. Я сам что смогу про мальчишку узнаю. А ты — брысь в каюту, и чтобы я этой мокроты больше не видел. Ясно?

_ Да, добрый господин, благодарю, добрый господин...

Гайди склонилась, прикрывая зареванную мордашку, и быстро, и быстро, словно вспугнутая пичуга, скрылась с глаз. Бахрус поймал себя на том, что уже размышляет, как искать мальчишку. Вот так — стоило малявке признать в нем "доброго господина", и безумный пират Демон превратился в старого республиканского офицера.

Эри не думал, куда идти — ноги сами принесли на пустынный пляж за городом, к подножью Равденского маяка. Ему по-прежнему было худо: колени подкашивались, избитое тело сотрясала крупная дрожь, горло драло так, словно на свежую рану насыпали острых соляных кристаллов. Хотелось одного — спрятаться в кусты, забиться в какую-нибудь щель, свернуться там по-собачьи и, если Свет и Тень позволят, тихо сдохнуть. Но он все равно разделся и вошел в воду. Загребая полные горсти песка, до красноты растирал тело, дергал и трепал жесткие от морской воды волосы, долго, с остервенением смывал со штанов запах страха и нечистот.

Пара часов на холодном ветру не помогли ни согреться, ни просушить одежду. Так и натянув на себя мокрое, Эри застегнул пояс и еще раз проверил ножи. Нужно было возвращаться в город.

* * *

— Детка, вина подай лучшего, пусть этот дежганский сброд чувствует, что Равден уважает их сабли и не затевает предательства. Хотя, если Демону милее вражда — он ее получит. Прямо здесь и прямо сегодня... Блинда, дверь в погребок закрыть не вздумай!

Берт распоряжался так, словно уже был единовластным хозяином нижнего города и собирался принять не жаждущего мести врага, а партнера и будущего приятеля. Все это не казалось разумным, тем более что Сивой тоже сомневался в успехе, а уж в чем старый контрабандист разбирался, так это в повадках дежганцев. Однако Гленн был всем доволен и Лаурик не сбежал, сославшись на "важные дела", а спокойно тянул дармовой мускат и заговаривал зубы одной из девиц. Дуреха, конечно, блаженно улыбалась, готовая простить красавчику все долги и невыполненные обещания на год вперед. Блинда напомнила себе, что кроме обычной охраны — трех вышибал, стерегущих покой ее клиентов — в кабаке еще десяток лучших бойцов Гленна, причем половина из них — в засаде со взведенными арбалетами, и постаралась успокоиться.

Покой, однако, не приходил. Все время вспоминался растерянный взгляд Незабудки и кривая улыбка на обезображенной роже Бахруса: "... а парня-то ты предала...". И снова щипало в носу, предательски вздрагивали губы... вот бы просто обнять Берта, прижаться к твердой груди, окунуться в его силу, в его уверенность, чтобы и самой поверить: все правильно, все как надо.

Только не поймет Берт, не поддержит и не утешит — не до того ему сейчас.

Демон-Бахрус явился в сопровождении пятерых дюжих парней, явно не дураков в драке, и маленького но шустрого старикашки с белой как молоко окладистой бородой. Блинда приняла их у самых дверей, повела через полный посетителей зал прямо к специально накрытому столу, усадила на почетное место. Берт и вся его компания тоже поднялись навстречу: улыбки, протянутые руки, даже об оружии никто не спросил. И Демон вроде поверил, уселся за столом свободно, развалясь, а когда Берт поднял кувшин и наполнил кубки — даже выпить своим людям позволил.

Блинда к столу не села — зачем глупой бабе в серьезный разговор лезть? Но пока следила за подавальщицами, все время прислушивалась.

— Разделяю твою скорбь, дорогой гость, — сокрушался Берт. — Ладар, я слышал, был тебе земляком и давним другом?

— Он был мне старшим братом.

— Понимаю. Однако скорбь приходит и уходит, а жизнь течет дальше. Так, капитан? Не лучше ли нам будущее обсудить к общей выгоде и приятности?

Слишком правдоподобно притворяться барон и не пытался, напротив, всеми силами старался показать дежганцам, что убийство его не волнует, а обвинения не пугают. Убили прежнего вожака — что ж, и такое случается, но он-то тут причем? Он лишь старается выгадать на обстоятельствах, но уж выгоду-то свою упускать не намерен.

Бахрус усмехнулся, осушил кубок и снова ткнул на него служанке. В этот раз от угощения он не отказывался.

— Я сижу за твоим столом и пью твое вино, Берт, но о мести помню. Не сегодня, так завтра, я узнаю не только, кто это сделал, но и кто приказал, и тогда виновный возжелает скорой смерти, но не получит. Это я могу тебе обещать. Кстати, я еще не видел доказательств твоей невиновности.

— Да брось, Демон! — Берт был так убедителен, что Блинда сама бы поверила. Впрочем, она-то всегда верила своему барону, — В этом деле я поддержу тебя, только скажи...

Скрип входной двери, такой тихий и, казалось бы, незаметный среди шума таверны, прозвучал близко и отчетливо. Блинда разом забыла о дежганцах, оглянулась и застыла, не в силах ни сдвинуться с места, ни отвести глаз.

На пороге "Зубаток" стоял Незабудка, с ног до головы мокрый, нижняя рубаха, в которой его увели утром, была порвана и грязна, волосы облепили избитое, в синяках и ссадинах лицо. Он остановился, обвел зал пустым, без малейшего выражения взглядом, отыскал хозяйку и пошел прямо к ней.

В первый миг Блинда обрадовалась, но тут же поняла, что что-то не так.

— Незабудка, ты?

Он не ответил, только остановился напротив, все такой же спокойный и безучастный.

Она протянула руку, провела по щеке, убрала назад слипшиеся кудри. Пальцы коснулись ссадины на шее и замерли: след петли, морская вода, холодная бледная кожа...

— Малыш... что с тобой сделали?

Он опять промолчал, но не отстранился — просто стоял, смотрел ей в глаза, и от этого взгляда пробирало до костей холодом и страхом. А вокруг — оглушительная тишина, словно вся таверна оцепенела.

И Блинда поняла: это не ее мальчик — ее Незабудка мертв, удавлен, утоплен... По-другому просто не могло быть — Демон не отпустил бы убийцу побратима. А это... не иначе призрак — мстительный призрак, явившийся, чтобы требовать ответа за предательство. Нежность, жалость, любовь, даже раскаяние — все вытеснил дикий животный ужас.

— Это не ты... — прошептала Блинда, а потом закричала в голос, — Не ты!

И бойцы в засаде, опомнившись, вскинули арбалеты.

Шагнув в двери "Зубаток" Эр привычно, даже не задумываясь, отметил множество зажженных светильников, по-новому расставленные столы и чистые скатерти, непривычную трезвость большинства посетителей, взволнованное возбуждение, густо висящее в воздухе, странный, неправильный трепет теней по углам — под лестницей на входе в винный погреб. Тишину, внезапно накрывшую зал при его появлении. Потом он увидел и узнал Ассинга со всей приближенной компанией, дежганского капитана с белобородым помощником и несколькими матросами. И Блинду.

Зачем он вернулся? Эр и сам вряд ли знал причину. Месть? Но псы не мстили. Их учили только служить: защищать, воевать, убивать, умирать — как велено, кого велено, когда велено. Боль от предательства? Но то, что для этих людей он только оружие, острый бездушный клинок, было ясно сразу. Клинок, вот именно. Эри привык считать себя драгоценным булатным клинком, за который платят золотом не торгуясь, он никак не думал, что после первой же службы будет брошен в сточную канаву. Это унижало, оскорбляло гордость майорданца, с этим он не смог бы жить и сражаться дальше. И оскорбленная гордость помогла ему забыть боль и усталость, отрешиться от всего и идти напролом, не думая о последствиях и не надеясь на спасение.

Но было и еще что-то. То, от чего предостерегал наставник Буст: забота и внимание старого Билкума, взгляд криворожего пирата на испуганную девчонку, свежий хлеб, молоко и мед в руках Блинды ... все то, чего никогда больше не будет, теперь уже точно — никогда... Дом, семья, дружба... любовь.

Блинда была тут же, у стойки бара. Когда он подошел, она что-то залепетала, стала гладить его волосы, лицо. А он сжимал рукояти ножей и медлил, тянул время. Зачем? Неужели не мог решиться? Как же это глупо — Буст бы долго смеялся.

Но эта женщина опять все решила сама — она закричала.

Крик еще не затих в ушах, а Эри уже различил движение, опасность, готовую сорваться смерть. И выучка пса спасаться любой ценой сработала: левой рукой — по шее, правой — под спину, а самому — вниз, скрыться между стойкой и еще бьющимся в агонии телом.

Успел. Болты ударили в стойку, в спину Блинды. Она еще раз дернулась и застыла. Эри оттолкнул труп и кинулся через зал под лестницу, где укрылись стрелки.

Когда из темноты погребка полетели арбалетные болты, таверна, наконец, опомнилась. Пираты и равденцы оказались на ногах одновременно — разномастные клинки блеснули в масляных отсветах. Паург сбил ногой скамью и отскочил в сторону, открывая путь к отступлению, а Гленн, напротив, двинулся вперед и прикрыл собой друзей. Выпивавшие за соседними столами грузчики тоже повскакивали, хватая тиковые дубинки.

Бахрус опрокинул стол и обнажил саблю. Надо признать, майорданец опять его удивил! Псы ценили жизнь, а вломиться к Ассингу сейчас мог только самоубийца. К стыду своему капитан разинул рот на щенка и чуть не упустил начало драки. Благо, равденцы тоже повелись, иначе не Бертовой девке, а ему валяться бы под ногами этого сброда с болтом в затылке. Что ж, к тому, что придется драться его люди были готовы. Когда же и пираты, и местные пустили в ход ножи, стало ясно, что малой кровью не обойдется: Незабудка бился насмерть, оттянув на себя бывших стрелков, два матроса с трудом держали троих вышибал, Лирам-Белый схватился с Паургом, а Гленн уже стряхивал кровь с лезвий.

— Пса не трогать, — крикнул Бахрус своим. Пусть порвет шакалов, сколько сможет, — остальным — смерть!

Случайные посетители на беду сунувшиеся в "Зубатки" этим вечером, кабацкие шлюхи, прислуга кинулись к дверям, к лестнице наверх, забились под столы, лишь бы не попасть под нож. Но это не спасало: ни дежганцы, ни бойцы Ассинга не разбирали, кто попадался на пути.

Спеша на помощь Белому, Бахрус ударил рукоятью сабли какого-то парня, проломил висок. Лишь потом узнал Рика, но добивать не стал. Лирам, даром что разменял шестой десяток, дрался умело и жестоко. Удар в живот унес его под стол, но в следующий миг Паург не заметил, как нож старика вспорол бедро от колена в пах. Хлынувшая кровь залила доски и белую бороду дежганца.

Демон рвался к Ассингу Двое бандитов кинулись спасать вожака, но зря: дежганцу бандиты были что дети — он легко расшвырял их в стороны и уже почти достал Берта, когда на пути встал Левша.

Сабля против кинжалов — неплохой расклад. Демон отшагнул в сторону, но Гленн пропустив мимо себя клинок, напал первым. Поначалу Бахрус был уверен в быстрой победе, а стоило сойтись с Левшой всерьез, и капитан понял, насколько уже стар — одышка, скованность, ноющие раны против скорости и силы зрелого бойца. Да и места для длинного клинка в таверне не было. Оглядеться, отойти на пустую середину зала Гленн не позволил — оттеснил к стене и почти зажал в угол. Пират уже хотел бросить бесполезный клинок и сойтись в рукопашной, как вдруг услышал хрусткий удар. Гленн замер и свалился ему на грудь уже мертвый.

Бахрус отпихнул тело врага в сторону и огляделся. Таверна, всего несколько минут назад чистая и уютная, теперь была разгромлена, залита кровью, пополам с вином и пивом из разбитых бочек. Всюду валялись обломки мебели, черепки битой посуды, сорванные, втоптанные в грязь скатерти и неподвижные тела. Из живых — Белый привалился к столу, еще трое его парней, сами изрядно потрепанные, теснили в угол оставшихся равденцев.

— Хватит! — скомандовал Бахрус, — Берт где?

Дежганцы разом остановились. Недобитые местные — кто как — поковыляли к дверям, прихватив тела раненых и убитых товарищей.

Портовый барон обнаружился у стойки рядом с телом подруги. Он еще был в сознании, но, судя по ране чуть ниже ключицы и залитой кровью рубахе — ненадолго. Бахрус подошел и усмехнулся.

— Ну что, Берт, сочувствуешь теперь моему горю?

Берт тоже попытался усмехнуться, но от боли и слабости усмешка расползлась гримасой.

— Добить пришел? Давай... а то я сам, скоро.

— Нет, крысеныш, ничего ты о горе не знаешь. Молодой еще, мало пожил.

Бахрус отстегнул от пояса небольшую фляжку и кинул Ассингу прямо в руки.

— Рану залей и выпей — выскребешься. А лет через десять, если жив буду, я тебя о горе спрошу.

Пираты тем временем отыскали своих убитых и тоже направились к выходу. Бахрус подставил плечо Лираму.

— Не стоит, капитан. Лирам-Белый еще на косточки не развалился. Ты бы парнишку лучше забрал, а?

— И на что мне дохлый пес, Лирам?

— А на то, что в затылке Левши опять тот самый Билкумов нож. Хочешь сам прослыть псом неблагодарным?

Бахрус пожал плечами, но все же прошел к погребку и отыскал Незабудку. На живого грязный истерзанный мальчишка никак не походил, но жилка на шее все еще слабо билась.

— Надо же, держится. Хотя все равно не жилец.

— Если помрет, так хоть отдать морю по-человечески, Хотя майорданцы — твари семижильные, может и выкарабкается.

* * *

Как только Бахрус с товарищами отбыли на берег, Гайди выбралась из каюты и весь вечер простояла у фальшборта. То с надеждой смотрела в сторону причала, то снова и снова теребила подвеску. Синий камень в блеклой оправе теперь сиял, не угасая, и теплота его стала явной, приятной и обнадеживающей: значит, он жив, он здесь, недалеко, значит, он найдется, вернется к ней. И вместе они спасут Майордан.

...Было уже за полночь, длинные высокие лестницы, коридоры дворца едва освещались и, не считая стражников, совершенно опустели. Нимаадар опять заснул слишком поздно. Светлейший Рун был особенно озабочен в тот раз, а он не имел привычки беспокоиться по пустякам... Гайди стало не по себе.

— Что случилось, учитель? — робко спросила она.

— Знаешь, пятнадцать лет назад Маад родился в мои руки, я слышал его первый крик, а теперь мальчик умирает, Гайди. Я испробовал сто способов лечения, но ничего не помогает, больше трех лет не наш шах протянет. А хуже всего то, что он сам давно это понял. Ему страшно, а я бессилен! Я клялся Аюме, защищать ее детей и не сдержал слова.

Гайди хотелось утешить учителя, но что она могла? Светлейший Рун любил жену наследного принца, девочка давно это поняла. У него самого никогда не было ни жен, ни детей, ни богатств, ни развлечений, свою жизнь он посвятил сыну возлюбленной. Но усилия его оказались тщетными: мальчик слабел и угасал, надо было ослепнуть, чтобы тешиться надеждой.

— Ты делаешь все, что можешь, учитель... — робко сказала девушка.

— Ничего я не делаю! Ты презирала бы меня, если бы только знала!.. Я должен был сам ехать за мальчиком. Это ведь не просто дети — это судьба Майордана. Кажется, я потеряю обоих... — он вдруг остановился, глядя в конец коридора, где начинались его комнаты. У дверей чинно стояли двое псов, судя по пунцовым плащам — личная охрана первого визиря. Рун провел пальцами по шелковому поясу и схватил руку девушки. Тон его резко переменился, — Гайди! Слушай меня и не вздумай ослушаться. Держи. Это — Божье Око...

Гайди ничего не понимала, она хотела сказать, что только что видела амулет на шее Нимаадара, что учитель, видно, сам не здоров и ему нужно отдохнуть... но он не позволил.

— У Маада — подделка. Аюма отдала Око мне, чтобы другого мальчика могли признать, но кажется, я не тому доверил ее тайну.

— Учитель, о чем ты?

— Нас увидели. Не спрашивай — слушай. Жизнь шаха в опасности. Уходи из дворца, сразу, сейчас. Завтра до полудня жди меня в порту. Если не появлюсь, не ищи — беги с острова. Проси помощи, используй Око — псы, где бы они ни были, подчинятся его свету. Верни домой сыновей Майордана. Если выйдет — защити Нимаадара. Без законного правителя нам всем конец...

— От чего защитить, учитель?

— От всего. И от всех: от Вахраи, от дворцовых псов, от его собственной наивной гордости. Если нет... что ж, хоть ты выживешь. Уходи!

Он толкнул Гайди в последний на их пути боковой коридор и с улыбкой, как ни в чем не бывало, шагнул навстречу страже.

Потом, уже на "Морячке", в плену у зыямцев, тут, в Равдене она столько раз вспоминала тот последний вечер, и все думала, что же хотел ей сказать учитель? Чего ждал Светлейший Рун от своей помощницы? В чем состоит ее долг перед ним, перед Нимаадаром и перед всей страной? И вот, наконец, она поняла! Кажется, поняла... и... нет, Свет и Тень не могли быть так жестоки! Гайди не хотела верить, что догадалась поздно.

В тот день моряки вернулись, уже по темноте, и девушка могла лишь видеть, что дежганцы ни то пьяны в хлам, ни то сильно потрепаны: одни едва плелись, других тащили на плечах товарищи. И только когда они поднялись на борт, Гайди разглядела кровь.

Лезть с расспросами к капитану она побоялась, ушла подальше, спряталась, в надежде на то, что если у благодетеля есть для нее новости — позовет сам. Так и вышло: совсем скоро ее отыскал мальчишка-юнга и велел немедля идти к капитану: он, мол, на корме ждет, вестей тебе принес и заботы. Гайди со всех ног кинулась на зов, и там увидела его, своего господина, которого так долго искала и, наконец, нашла. Юноша лежал на капитанском плаще, еще каких-то тряпках, брошенных прямо на палубу, и был так окровавлен, что живого места не отыскать.

— Вот твой Незабудка, пигалица, — проворчал капитан. — Я обещал тебе разузнать его судьбу — считай, сделал. Дальше сама возись, если надо. Да не дрейфь! Ран там много, но серьезных нет, подштопать маленько да отлежаться дать — может еще и выживет.

С тех пор вот уже пятый день Гайди выхаживала господина: промывала раны и смазывала их целебным бальзамом, спасала отварами от боли и лихорадки, поила разогретым с медом вином. И просто была рядом, гладила горяченный лоб холодной ладошкой, держала за руки, не позволяя сорвать повязки или повредить швы.

Поначалу Гайди просто боялась за жизнь господина, но потом, когда лихорадка начала отступать, мысли девушки стали иными. Этот юноша так сильно походил на ее Маада, словно и был им, но не в этой, а в какой-то иной жизни, в которой не было ни ее, ни учителя Руна, ни пустых покоев, пропахших лекарствами, ни голубоглазого проклятья Раан-Кари. Столько раз, обмывая и перевязывая, она любовалась ладным, сильным телом невольно думала: уж этот-то точно не побоялся бы вскочить на коня и проскакать круг-другой перед столичными жителями, и никакой жеребец, никакие пылкие взгляды Испакраанских красавиц такого бы не смутили. А может еще так оно и выйдет... А потом пугалась своих мыслей, хваталась за Божье Око и долго молилась, припоминая все, чему когда-то учили светлые сестры.

Белесый туман вился широкими лентами. Боль не утихла, лишь отдалилась, стерлась. Эри с детства вдалбливали простую истину: в жизни пса много боли, надо уметь терпеть. Он давно знал, что если притерпеться — будет казаться, что это и не боль, а только плотная горячая пелена. Но вот пелена начала спадать, обнажая тело, прохлада воды коснулась кожи... и ему почудились руки, ласковые руки женщины. Блинда. Свежий хлеб, молоко и мед, и густой, тревожный запах страсти... сердце заходится в беге.

Удар.

Лезвие ножа выправлено на совесть, нежно касается кожи и рассекает почти без усилия.

Удар.

Кровь волной на кружево платья, на ладони, на пол.

Боль стала невыносимой.

Свет и Тень, если вы есть, хватит! Хватит! Смилуйтесь... больше не могу!..

Он беззвучно кричал сквозь горячую пелену, не надеясь на ответ. Но ответ все же пришел.

— Потерпи еще чуть-чуть, — выдохнул туман, — осталось недолго.

Терпеть, еще терпеть...

Но недолго обернулось вечностью, и Эри укрыла тьма.

— Потерпи, осталось недолго, — шептал у самого уха легкий бриз, — Еще чуть-чуть — и мы пойдем туда, посмотри!

Эри стоял на галечном пляже, прибой облизывал босые ступни. Ленты тумана распались на нити и свились у ног. А за туманом возник сад: темные свечи кипарисов и прозрачная дымка сосновой хвои, раскидистые кроны платанов и узоры кленовых ветвей, и цветы, цветы... белый снег вишен, розовая кисея миндаля, золото акаций, кармин и пурпур азалий. Сладкий запах щекотал ноздри, оседал на языке, а слух уже ловил холодное журчание воды по каменистым перекатам. Шаг, еще, вот уже под ногами не галька, а мягкая зелень травы...

— Ты хочешь забрать его, брат? Убийцу — в Вечные Сады? — Усмехнулся туман под ногами.

— Он просил, а ты не пожелал услышать. Сделай это сам или не мешай!

— Проччччь! — туман зашипел и гибким телом кобры кинулся из-под ног. — Прочь, он — мой, не отдам!

Огромная змея ударила воздух, затрепетала туманным наваждением. Порыв ветра еще раз рванул ее призрачное тело, шепнул напоследок: "Что ж, брат, ты прав, он — твой. Как знаешь..." и пропал.

— Живи, щенок, — кобра повернула к Эри плоскую морду с горящими глазами цвета закатного неба и винного пурпура, — живи, борись!

Потом раздула клобук, и в его затхлой лиловой пелене утонуло видение сада, пляжа, и сам Эри вместе с болью, мольбой и надеждой на избавление.

Эр выдохнул и открыл глаза.

— Тихо, тихо, мой господин, не надо шевелиться.

Хрупкие руки с неожиданной силой придавили его плечи. Девчонка! Та самая, с дежганского корабля. Эр сразу ее узнал — не каждый день на этом проклятом берегу встретишь земляка, тем более женщину. А эта, как и в прошлый раз, назвала его господином.

— Ты ранен, мой господин, истек кровью и ослаб. Тебе надо отдыхать, набираться сил. Вот, постарайся выпить, а вставать нельзя.

Эта ласковая, навязчивая забота напомнила Блинду, ее любовь и ее предательство. А хуже всего, что он опять ощутил в руках хрупкость жизни и липкое тепло крови.

— Отстань от меня, проваливай, — зло ответил он и отвернулся.

— Мой господин злится — это хорошо, это значит, силы возвращаются. А лекарство выпить все равно надо.

— Позволь, мой господин, помогу...

Гайди хотела поддержать за плечи, но этот дикий парень стряхнул ее руки.

— Я не твой господин, дура!

— Да как же?..

— Замолчи. Как ты в прошлый раз сказала? Маад? Не знаю, кто таков, только я — не он! Поняла? Я тебя не знаю и знать не хочу. И жалеть не смей: сдохну и сдохну — не твое дело.

Она вздохнула, с отчаяньем глядя, как расплывается на повязке пятно крови — разбередил все же раны. Сейчас она даже жалела, что перед ней не Маад. Тот бы улыбался, слабо и стыдливо, но принимал помощь и благодарил за заботу. О, Высочайший тоже злился — на свою немощь, на пронизывающий ветер, на норовистого скакуна или слишком крутые ступени. Но никогда на Гайди. Хотя она была бы согласна — пусть злится, лишь бы толика здорового румянца выступила на щеках шаха.

А этот — другой, живучий и крепкий, едва сделал шаг в сторону от, уже силу почувствовал: своевольничает, ругает ее и гонит. Гайди пятую ночь спала урывками, тревожилась за него, а он на шестой день надумал кровью истечь? Теперь? Когда она его, наконец, нашла?

Гайди снова посмотрела в синие глаза, ответила учтиво, но непреклонно:

— Конечно, не Маад, мой господин, теперь я это точно вижу. Мааду никогда с тобой не сравниться ни в стати, ни в силе, ни в телесной крепости — он с детства слаб и болен. Ему, несчастному, и мечтать нельзя на ножах биться или в морской поход идти. Только и другое ему тоже не причудится — возжелать "сдохнуть". Как это — сдохнуть, господин, когда ты так нужен, когда тебя дома ждут?

— Дома, говоришь? Где он, мой дом? И кому, любопытно, я там нужен? — Эр горько усмехнулся, — Уж не тебе ли?

— Мне. И Мааду. — Гайди опустила голову, нашарила рукой подвеску, на миг сжала в кулаке, — и всему Майордану. Но решать тебе, мой господин.

Она сдернула с шеи шнурок и бросила Око в руки юноши, а потом поднялась и медленно, с достоинством удалилась.

Эр бездумно подхватил летящий предмет, просто так, по привычке. А когда разжал ладонь — чуть не вскрикнул от удивления: на руке сияло Божье Око.

Девчонка была совсем не такой пышной и желанной, как Блинда, напротив, из-за юности и хрупкости она казалась беззащитной, ее хотелось спасать, а не целовать. И все же ее близость тревожила, заставляла чувствовать боль и вину — Эр всей душой желал, чтобы она ушла и больше не появлялась. Но это! Никогда раньше он не видел Божье Око, но не узнать главную святыню родного острова попросту не мог. Каждый пес много раз слышал о синем камне в оправе белого металла и черной эмали, и каждый доподлинно знал, что приказ человека, в руках которого сияет Божье Око Майордана, свят и нерушим. Кто же она, тоненькая девушка, обладающая высшей земной властью? И почему камень в его ладони горит все ярче и тревожнее?

Мааэринн прижал к груди драгоценную подвеску, задумался, что бы все это значило, и сам не заметил, как уснул глубоким, спокойным сном выздоровления.

Гайди вернулась через пару часов. В руках ее был а миска с рыбной похлебкой и кружка горячего лечебного питья, от которой тянуло терпким травяным запахом. На этот раз господин не стал спорить, позволил придержать голову, отвести волосы с лица — но кружку с настоем взял сам, она лишь подала. Бросил короткий взгляд на Гайди, снова опустил ресницы, такие же длинные, как у Маада, и, приняв миску с похлебкой, начал есть.

Пока он с аппетитом уплетал рыбу, Гайди невольно подмечала, что пальцы этого юноши хоть и почти такие же тонкие, как у шаха, но не изнеженные, запястье шире, и сама кисть крепче, наверняка сильнее. "Как у воина", — в который раз девушка вспомнила о том, что господин воспитывался на псарне.

Если бы сейчас перед ней лежал Маад — он благодарно бы коснулся ее руки и начал рассказывать о снах, а она бы слушала с радостью. Чаще всего шаху снились светлые сны. Или, быть может, своей Гайди он рассказывал только о светлых: о звенящих водопадах и самшитовых лесах, о цветах с диковинными лепестками, пестрыми, словно собранные в горсть разноцветные лоскуты. А о чем мог рассказать пес? О том, как правильно убить врага? О том, скольких он уже убил? Как вонзить кинжал, чтобы жертва не вскрикнула? Как соорудить удавку? Или о том, как кровь поверженного противника течет по камням? Пусть так. Гайди будет слушать, будет смотреть, наблюдать и запоминать. Ей нужно знать, чем этот молодой пес может помочь Мааду.

Между тем господин отставил опустевшую миску и, посмотрев ей прямо в лицо, сказал:

— Ну что, рассказывай. Кто ты такая? кто такой Маад? Почему ты зовешь меня господином и зачем я вообще тебе понадобился?