| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Вахраи зубами раскупорил склянку, тряхнул над кубком с водой, протянутым тем же безотказным Кири, взболтал и поднес племяннику:
— Давай, Маад, осторожно...
Тонкая струйка потекла между приоткрытых губ. Юноша чуть не захлебнулся, судорожно сглотнул, потом еще раз, и задышал немного ровнее.
— Что же ты делаешь, повелитель, непослушное дитя мое! Ты же себя погубишь!
— Все равно... — с трудом переводя дух, отозвался Нимаадар, — лучше смерть... чем такая... жизнь.
Столько презрения к себе было в словах мальчишки, что визирь почувствовал, как ком подкатывает к горлу. Он вновь поднес больному кубок и заставил выпить до дна. Потом отер холодный пот с его лба, бережно обнял, покачивая, как младенца:
— Чего тебе не хватает, Высочайший? Ты же знаешь — я все сделаю, только скажи.
Яд хуми действует быстро — глаза юного шаха подернулись туманом, лицо расслабилось, руки безвольно упали на колени визирю. Однако Нимаадар переборол дремоту и ответил:
— Я хочу быть достойным... я должен править... Обещай: диван не будет решать без меня... — он с трудом приподнял руку и ухватил полу халата Вахраи, — дядя, обещай мне!
— Да, да, мой повелитель, обещаю, — он погладил кудри мальчика, — ты сам будешь править. Диван больше не будет обсуждать ни одного серьезного вопроса в твое отсутствие. Доволен?
— Еще... Гайди... о ней есть вести?
— Зачем ты тревожишь себя мыслями об изменнице, Маад? Гайди не нашли. Но ищут.
Вахраи делал вид, что возмущен. Он не любил этих разговоров. Не любил и боялся: несмотря на неоспоримость доказательств, Нимаадар, хоть и смирился с приговором, в душе по-прежнему не верил, что дядюшка Рун мог предать своего шаха. И продолжал любить ученицу целителя. Если уж начал спрашивать о девчонке — теперь не отступится.
— Я сам хочу говорить с ней!
— Мы ведь уже все решили? Я помню...
— Говорить и судить!.. никто не обидит мою Гайди, дядя! Никто пальцем, даже словом ее не тронет!..
— Да, да, Нимаадар, так и будет.
— Клянись... самым дорогим. Жизнью моей клянись!
Тем, кто искал девушку, было строго-настрого приказано непременно найти, и непременно мертвой. Но синие глаза сына Аюмы смотрели с мольбой, тревожа больную совесть и в который раз испытывая готовность хранителя власти идти до конца.
— Клянусь, мой мальчик, Судьба Гайди решится только по твоему слову, — прошептал Вахраи, и еще крепче обнял племянника, — а теперь поспи. Успокойся и засыпай, так надо.
— И последнее... прогулка верхом... обязательно...
Юный шах говорил еще что-то о том, что скоро осень, и он должен выдержать испытание, потом его речь стала неразборчивой, и вскоре он притих ни то заснув, ни то впав в забытье сладкой смерти.
Всю жизнь принц Вахраи, словно утверждая свое борийское происхождение, был холоден, строг и никогда не испытывал сомнений. Конечно, как каждый человек, он знал и боль, и обиду, имел желания и старался всячески потакать им. Но его страсти, да и он сам были ничем в сравнении с интересами государства — в это верил визирь Вахраи и этому он служил — правители уходят, а Майордан вечен.
И вот теперь вере угрожала любовь: слабый больной мальчик, сломанная веточка на родовом древе Раан-Кари, единственное препятствие между ним и абсолютной властью.
Порой Вахраи казалось, что это и есть расплата за то, что второй занял место первого, что смерть шаха лишь вернет принадлежащее ему по праву, но стоило задуматься — и сердце вновь заполняли любовь и раскаяние. Неужели им движет жажда во что бы то ни стало стать шахом? Или он мстит отцу и брату за свои обиды? Нет! Этого не может быть! Сила государства, его основы и традиции, благо страны и ее жителей — вот то, о чем он печется, ради чего старается.
'Видят боги — а они видят все! — не я повинен в бедах Ниимадара. Я всегда был вторым, и не роптал на судьбу. Я пытался привязывать эту ветвь, ухаживать и лечить. Но она не приживается — лишь гниет и сохнет. Так не в том ли мудрость садовника, чтобы отсечь гниль и спасти древо?' Да и разве можно ставить в вину Вахраи то, что болезнь делает сама? Юный шах сгорает, как сухая лучина, и никто не в силах ему помочь. Даже Светлейший Рун потерпел бы поражение...
Конечно, будь тут Рун, он бы постарался подготовить это жалкое подобие мужчины к торжественному выезду. Но чем бы это кончилось? Испакраанская чернь, верноподданные шаха, разорвут это дитя, как рвут голодные шакалы раненого олененка!.. Что может быть ужаснее для мальчика, чем гнев разъяренной толпы? Что может быть позорнее для страны, чем правитель, отвергнутый народом? И даже если добрые майорданцы примут такое убожество и позволят взять жену, разве будет способен едва живой юноша зачать здорового наследника? Нимаадар Восьмой — пятно в истории... этого нельзя, невозможно допустить. Если нужна жертва — а Свет и Тень знают, иного пути нет — он принесет жертву. Трое детей... один уже мертв, и других не спасти... но благополучие отечества дороже.
Вахраи тяжело вздохнул, покачивая мальчика. 'Прости меня, родное мое, любимое дитя, но лучше тебе тихо упокоиться на моих руках и не познать позора'. Раздумья отозвались тяжелой тянущей болью, уже знакомой, даже привычной: Вахраи приказал себе не думать.
Светлейший хранитель власти еще немного посидел со своим подопечным, потом подозвал Кири:
— Уложи Высочайшего в постель и будь рядом. О любой мелочи сразу сообщай мне — если Нимаадар чихнет, я должен узнать первым.
Телохранитель ответил коротким поклоном, поднял юношу на руки и уже направился к выходу, когда визирь окликнул:
— Да! И не забудь: как проснется, вели заседлать коней — мы едем на прогулку.
Бедняга Кири сначала замер столбом, а потом повернулся к визирю и, как был, с повелителем на руках, рухнул на колени:
— Что такое, Кири? — Вахраи словно удивился.
— Выезд верхом, Светлейший? Я, должно быть, неверно понял?
— Высочайший Нимаадар желает конную прогулку, разве ты не слышал? Кто ты, пес, чтобы оспаривать приказ своего господина? Кто я, чтобы не повиноваться шаху?
— Светлейший, позволь сказать! Господин мой смелый юноша, ему нестерпима собственная слабость, он хочет заставить больную плоть подчиниться гордому духу. Но я, пес Кири, отвечаю за моего господина, я буду защищать его, пока жив, даже от него самого. Вели казнить, Светлейший Вахраи, но скакать верхом господин Маад не будет.
Светлейший Вахраи слушал пламенную речь телохранителя с довольной, понимающей улыбкой, и, когда тот закончил, согласно кивнул.
— Наш повелитель — волею богов шах Майордана. Но он еще дитя, хрупкое больное дитя. Я рад, что ты это понимаешь. Не нужно никаких лошадей.
Крытые носилки мерно покачивались, яркий шелк золотом переливался на солнце, мягкие подушки удобно подпирали спину, однако торговца Самерааха не радовали ни роскошь, ни удобства. Ужас переполнял его душу, ужас и отвращение... Снова и снова проносились видения: синие витражи испакраанских храмов, вознесенных на вершины зиккуратов в самую небесную синеву, синие глаза мальчишки на корабле, синие сполохи в очах Высочайшего... весь мир вокруг внезапно окрасился в этот пронзительный, безжалостный цвет. Разум отказывался понимать, но сердце!.. сердце не обманешь. Оно уже давно тихо, но беспрерывно ныло, оно чувствовало — беда впереди, беда придет, пришла и желает взять свое... 'Бедное мое сердце, бедное и старое! Разве мог я по-другому? Разве мог я отказать? Кто и когда мог сказать 'нет' Светлейшему Вахраи, хранителю Майордана?! Сердце мое, во имя Света и Тени!..'
Но сердце не послушалось — ударило в ребра, дернуло нестерпимой болью и резко оборвалось... Синие дали вечности распахнулись впереди.
Когда носилки остановили у дома Самерааха, сразу послали за лекарем, благо один из лучших в столице жил по соседству. Лекарь щупал жилку на шее, заглядывал в глаза, подставлял ко рту серебряную пластину...
— Эх, почтеннейший сосед мой, говорил я тебе: чревоугодие — грех величайший, доведет оно до беды! Да ты меня не слушал. — только и сказал он в завершение.
А потом ушел и платы за труды не спросил.
Глава 6 Гайди
Шум битвы удалялся, и скоро стало совсем тихо. Гайди открыла глаза, выползла из-под трапа, огляделась. Бочки. Солонина и вода — хорошо. Она спрячется тут, затаится между бочками... она маленькая худенькая, над ее худобой смеялись и в Обители Света, и во дворце: 'Рядом с этим цыпленком даже Высочайший Нимаадар — силач...' Что ж, теперь это может принести какую-то пользу... и еды ей много не надо — никто не заметит.
Девушка облюбовала себе уютный уголок и улеглась. Надо бы поспать, хоть немного, пока прошлые беды позади, а новые еще не настигли. Но сон не шел. Каждый скрип, каждый шорох заставлял ее вздрагивать, сердце сжималось, а дыхание перехватывало.
'Трусиха! Жалкая! И что только нашел Светлейший Рун в такой малодушной твари, — обругала себя Гайди, — если не перестану трястись, ни за что не справлюсь!..' Она вынула из-под рубашки амулет и зажала в ладони. Блеклый белый металл, черная эмаль и мутный темно-синий камень... безделушка, ничего примечательного, брось — не подберут, но в руке чувствительно потеплело. Теперь девушка и сама верила в сокрытую силу древней реликвии. 'Жалкая трусиха Гайди. Но больше некому...' Девушка закрыла глаза и прошептала: 'Все же надо постараться уснуть. Если думать о доме, можно стать сильнее...'
Ее дом — самое лучшее место на свете!..
Гранитные скалы, хрустальные струи Раанари, бирюза, нефрит и яшма уютной гавани, между ними — сердце Майордана, тысячу лет не знавшее войн и разорения: город купцов и мореходов, оливы и ванили, прекрасных дев и душистых роз, город золотой мечты — Испакраан. А сердце Испакраана — Дворец Шахов. На плоской вершине гранитного кряжа, словно в воздухе, парят дивные сады и фонтаны, пронзают небо две иглы башен: дымно-черная Обитель Тени на севере и бело-сахарная Обитель Света на юге. Между башнями — резиденция правителей острова. Произнося 'дом' Гайди вспоминала дворец, и не за его роскошь, славу или красоту, нет! За то, что именно там остались два самых любимых человека в ее жизни...
Гайди родилась в знатной ипакраанской семье. Мать ее умерла вторыми родами не дожив и до двадцати, и пока молодой вдовец оплакивал свою первую любовь, его родитель думал о дальнейшей жизни, и рассудил так: трагический брак первенца — не простая случайность, не иначе, заслужил чем род божью немилость. А, кроме того, рано или поздно слезы юноши иссякнут, он приведет в дом других женщин: сладко ли будет старшей дочери в окружении мачех? И принес Обители Света щедрые пожертвования, а еще отдал сестрам-жрицам в обучение малышку — пусть вернет семье мир и благоденствие своими молитвами. Семь лет прожила Гайди в Обители Света среди таких же, как она, послушниц, прилежно училась и работала, молилась, не слишком истово, но с искренней верой и почтением. И вот произошло то памятное событие...
Ранним утром верховная жрица, Возлюбленная Света, вызвала ее и еще шесть девочек в храм у подножья башни. В храме их ждали двое вельмож — девочки и наставницы опустились на колени и низко склонили головы. Мужчины так ярко выделялись своими шелками и драгоценностями в строгой сияющей белизне молитвенного зала, так горделиво держались в присутствии могущественной верховной жрицы что юные послушницы растерялись, некоторые даже заплакали.
— Что это за трусливых дурочек ты мне предлагаешь, Возлюбленная Света? — проворчал тот, что был выше и много старше своего спутника, — неужели ты думаешь, я допущу к моему мальчику недотепу или плаксу?
— Это очень умные и воспитанные девочки, — возразила старшая из сестер-наставниц. Она очень обиделась за своих учениц, но глаз поднять не посмела, — они нежны, скромны и учтивы...
— Не хватало, чтобы и он набрался этих слюнявых привычек, — лица вельможи Гайди видеть не могла, но голос, недовольный и скрипучий, пугал ее.
— Им всего по восемь, Светлейший Хранитель Майордана, — сухо отозвалась верховная жрица, — к тому же они — дочери лучших семей Испакраана. Если тебя интересуют грубость и жестокость — отправляйся на ближайшую псарню и поищи там. Однако же я считаю, что одна из моих воспитанниц будет наилучшей компанией для юного шаха.
— Тихо-тихо! — голос второго вельможи показался Гайди куда приятнее, — Дядюшка Вахраи, Возлюбленная Света, ведь это я должен выбрать ученицу, не так ли? Не бойтесь, девочки, я только посмотрю на вас. Мне нужна... — он подошел к одной из послушниц и приподнял ее голову за подбородок, — добрая... — заглянул в глаза следующей, — ласковая и смелая девочка... — и остановился напротив Гайди, — вот! Это точно она! Именно такую я и ищу. Я беру эту, дядя.
Теперь Гайди уже могла видеть их лица. Тот, которого называли Светлейшим Хранителем, показался ей вовсе не злодеем, но строгим и даже капризным стариком, которому непросто будет угодить. Зато второй, который брал ее к себе в обучение, — веселый и приветливый, понравился с первого взгляда.
Старик внимательно осмотрел девочку и равнодушно прикрыл глаза.
— Худющая... что ж, Светлейший Рун, если ты хочешь заботиться еще и об этой крохе — твое дело. Но смотри мне, если я увижу печаль или скуку в глазах Нимаадара...
Он развернулся, и бодро, шагом более подобающим юноше, а не старику, направился к выходу.
— Не бойся, малышка. Этот строгий человек — первый визирь Вахраи Раан-кари, он очень любит нашего шаха, поэтому и беспокоится: у мальчика слабое здоровье, скоро ты все сама увидишь... Я — Рун Раан-кари, лекарь Высочайшего Нимаадара и очень дальний родственник... да, при дворе еще многие носят это родовое имя, ты привыкнешь. А как зовут тебя?..
Так Гайди сделалась ученицей Светлейшего Руна, которого полюбила с первой встречи. Учитель был для нее почти всем: отцом, советчиком, утешителем.
А всем остальным для нее стал Высочайший Нимаадар Восьмой, шах Майордана, ее ровесник, хрупкий мальчик с недетской мудростью в больших синих глазах: 'Ради Света и Тени, Гайди! Маад — так меня зовут. И поднимись сейчас же! Для титулов и ритуалов у меня слишком мало друзей, а времени и того меньше...'
Гайди невольно улыбнулась воспоминаниям... как же давно она его не видела! Прошел всего месяц, а кажется — целая вечность...
Поначалу девочка боялась, вдруг маленький правитель окажется властным, своенравным и жестоким, будет ее высмеивать, обижать или заставит выполнять всякие глупые приказы? Таких детей она, худенькая и слабенькая, видела во множестве, особенно среди тех, которые не жили в храме, а лишь приходили, чтобы получать уроки. А этот был к тому же мальчиком и шахом... Но опасения, к счастью, не подтвердились: юный властелин Майордана отличался скорее упрямством и терпением, чем капризами или пустой гордыней.
После убийства красавицы-невестки Высочайшего Нимаадара Седьмого, всех его жен и детей поразила неизвестная болезнь, за три года дворец опустел. Единственным наследником остался маленький внук шаха. Сначала казалось, что несчастье обошло малыша, до семи лет он рос сильным и веселым ребенком, любил шумные игры и вполне справлялся и с науками, и с оружием. Но на восьмом году все изменилось. Легкая слабость перешла в обмороки, потом приступы удушья, озноб и ночные кошмары... 'Синеглазое проклятье Раан-кари'. С тех пор от него удалили не только детей, но и большинство придворных — нездоровье Нимаадара было государственной тайной, знать, а тем более обсуждать которую опасно, это Гайди усвоила быстро — поэтому мальчик почти сразу искренне привязался к своей единственной подружке. Они с равным удовольствием устраивали конные прогулки, веселые игры или жаркие ученые споры, а порой просто валялись на траве и разговаривали или читали друг другу вслух... Только вот продолжалось это недолго. К тринадцати годам он уже с трудом садился в седло, о скачках наперегонки или прогулках в лес пришлось забыть, пара кругов по саду и потом долгий отдых — все, на что хватало его сил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
