Перекрестки Берии

— Пошли, — дернул стволом один из солдат.

Они оказались первыми, но далеко не последними. Время от времени приводили новых 'пассажиров', решивших проскочить переулком. На любые попытки поговорить двое стоящих в проходе срочников принимались орать и раздавать удары прикладами. Дважды, пытающихся нечто доказать и отказывающихся идти в автобус, принимались бить всерьез. Однажды застучали выстрелы и уже знакомый лейтенантский бас принялся материться.

— У него что на лбу написано иностранец? — плаксиво сказал кто-то рядом. — Я кричу: 'Стой, стрелять буду, а он, сука, лезет!'.

Мимо автобуса пронесли на брезенте тело вчетвером. Полной уверенности не имелось, толком не рассмотреть, однако очень одежда похожа на Джеймса. Допрыгался англичанин. Света задрожала при виде происходящего и пришлось обнять, успокаивая. Она хоть и дура, а девчонка. К тому же домашняя. Всерьез с таким прежде не сталкивалась. Трубниковы настоящие интеллигенты, хотя Сергей Анатольевич из крестьян. Но есть врожденная порядочность. Он и после тюрьмы никогда голос на подчиненных не повышал и общался исключительно на 'вы'. Дочку пальцем не трогали. А не мешало б в детстве выпороть. Сейчас меньше проблем бы имели.

Когда пустых сидений не осталось в автобус поднялся водитель и их повезли. Не очень далеко. У какой-то школы остановились и всех погнали наружу, через коридор из армейских. Во дворе, прямо на земле, сидело пару сотен человек. У многих следы от побоев. Огнестрельных, правда, не наблюдается. Судя по отрывочным фразам арестованных солдаты на площади стреляли по собравшимся без разбора и предупреждений. Если не преувеличение, а это обычное дело в критических ситуациях, то сотни погибших и раненых. Машины скорой помощи не могут подъехать из-за баррикад и приходится подстреленных выносить на руках.

— Как мы до могли дойти до убийства собственного народа? — патетически сказал один из соседей. — Во что превратились?

Хотелось встать и двинуть в морду со всей силы. Забыли, как это бывает в родном СССР или вспоминать отказываются. Не так много времени прошло. Вот он здесь, попробовавший настоящую жизнь на вкус и таких в стране миллионы...

1945г.

— Фамилия, имя, отчество?

— Воронович Иван Иванович.

— Год рождения?

— 1919. Член КПСС с 1943.

— Национальность?

— По паспорту русский.

— Это как? — спросил следователь. — В паспорте одно, на самом деле другое?

Он уселся ровно, отложив ручку и с интересом уставился на находящегося с другой стороны стола. Вся это писанина ему давно осточертела и на самом деле сейчас не требовалась, а тут наклевывалось что-то занимательное.

Подследственный был гладко выбрит, с темно русыми коротко стриженными волосами и серыми же жесткими глазами. Одет в толстый вязанный свитер, шинели у него не имелось. Зато в бараке лежала новенькая кожаная куртка, подаренная кем-то из американских летчиков. Для них подобные экземпляры, имеющие за спиной немаленькое кладбище, были крайне экзотичны, и они легко менялись на разную дребедень. Многие из местных сидельцев старались подчеркнуть, что они офицеры, любыми путями доставая обмундирование, этому было все равно.

Вообще любопытный тип, специально пустил его напоследок, расспросив предварительно других и внимательно изучив протоколы допросов. Еще тридцати нет, но так веет уверенностью в себе и привычкой приказывать. А глаза как у волка, все время настороженные и нехорошие. Знакомые признаки. Видел следователь таких неоднократно. Привыкших кровь проливать, не морщась и убежденных в своей правоте. Или в бандиты подастся, или будет тех самых бандитов ловить. А вот спокойно жить не станет, сопьется моментально.

— Детдомовский я, — сказал тот спокойным тоном. — И дата рождения, и имя с фамилией, и все остальное получил с потолка. Говорить еще не умел, и никаких документов не было. Время такое было... Мог бы и сдохнуть под забором, но нашлись добрые люди.

— Так может ты еще и самый настоящий еврей? — развеселился следователь. — Или вообще, белая кость, голубая кровь.

— Не, — равнодушно сказал Воронович. — Евреи обрезают на восьмой день после рождения, а у меня все на месте, хоть на вид и больше года было. А аристократов под Минском в 20м не водилось. Давно всех повывели. Да и тряпки, в которые я был одет, были какие-то не аристократичные. Мешковина и все. Когда подрос, поинтересовался. Интересно же. Так что я тутэшний, но русский. Окончил фабрично-заводское училище, работал слесарем на чугунолитейном заводе. На службу в пограничные войска призван в 39 году. На финскую попал, но уже под самый конец. Выборг брал. Потом направлен на учебу в Ленинградское училище пограничных войск НКВД имени Кирова, место дислокации — город Сортавала. Как раз в апреле выпустили досрочно и прибыл на новую границу. 84-й погранотряд.

Следователь мысленно вздохнул с сожалением. Страстного красочного рассказа не последовало, а жаль. Иногда такие сказочники попадались, куда там писателям!

— Звание?

— Да вроде капитана дали в 45м, когда в рейд по немецким тылам в Польшу пошли, — пожав плечами, ответил Воронович, — да приказа не видел. На награды та же история. Вроде есть, но ничего в руках не держал. В нашем районе самолеты из штаба партизанского движения не садились. Слишком далеко. Вот диверсанты с парашютами прыгали, и оружие в конце сорок четвертого начали сбрасывать. А до этого жили мы сами по себе без приказов. Только в самых общих чертах. 'Надо помочь Красной Армии!'.

— И какие награды имеешь?

— Два ордена Отечественной Войны, Красную Звезду и медаль 'За отвагу' еще с финской.

— И вот так спокойно об этом говоришь?

— А я не за ордена воевал, — все так же равнодушно сказал Воронович. — За то чтобы на земле нашей зверей немецких не осталось. Жаль, не довелось до Германии дойти. Я бы их всех... за то, что творили...

— Мда, — глубокомысленно сказал следователь, глядя ему в лицо, — повезло немчуре. А может и тебе?

— Может и мне, тоже бы вот сидел и на стуле и отвечал на разные вопросы. Самосуд в регулярной армии не разрешен. То ли дело в партизанском краю. Сам себе и судья, и прокурор. Только не я один так думал. Вон в бараке про Пруссию что говорят. Половина жителей уже сбежала, а вторую непременно выгонят. А уж американцы, что сделали с Берлином... Детей жалко, а остальных нет, — он посмотрел в упор на следователя, и тому невольно захотелось отодвинуться подальше. — Мужиков к стенке, баб раздать монголам, улучшать породу, чтоб чистых арийцев на свете не осталось, а детей в детдома. Я вот вырос и ущербным себя никогда не считал.

— А мы лучше вернемся к нашим делам, — после паузы сказал следователь.

— Так точно, — усмехаясь одним ртом, ответил Воронович и изобразил на стуле стойку смирно. Глаза у него при этом были совершенно холодные. — Направили меня в маневренную группу. Так это называлось. Она действительно была, но я заступил на должность помощника оперуполномоченного НКВД. В задачу нашего отдела входила борьба с агентурой вероятного противника в приграничной зоне, вербовочная работа, борьба с нарушителями границы и другая контрразведывательная деятельность. Мы имели право беспрепятственно заходить на территорию любой воинской части, свободно передвигаться в приграничной полосе. Вот отдавать приказы начальнику погранзаставы уже выше моих полномочий. Требовалось передать начальнику штаба погранотряда или погранкомендатуры просьбу, и они уже давали точные указания, где и как оказать нам содействие в организации засады, помощь в переходе нашего агента и так далее. Контрабандистами мы не занимались. В отделе было человек двадцать. Все больше приехавшие из России опытные оперативные работники, которые учили таких как я, азам агентурной работы контрразведчика. Мы с утра до вечера бегали, только за весну 41 года нашим отделом было задержано почти два десятка настоящих вооруженных немецких агентов, идущих через государственную границу, которых отправляли на следствие.

Ишь как, — с усмешкой подумал следователь. — 'Настоящих', не как мы дела лепим. Ну, это ты не по адресу голубчик сизокрылый шпильку вставляешь. Я всю жизнь не политиками занимался, а бандитизмом.

— Причем они руки не поднимали, настрелялся я за месяц не хуже, чем на войне. Не успел, как следует осмотреться, началось нападение фашисткой Германии. Первый бой был с какой-то механизированной частью, после чего осталось нас всего трое. Сверхсрочник старшина отдельного саперного взвода Бутман Борис Иосифович, рядовой Тимофеев Петр Кондратьевич, водитель грузовика и я. Бутман живой, — пояснил он на вопросительный взгляд. — Тоже здесь на проверке, а Петра еще в 43-м убили.

Угу, — мелькнуло в голове у следователя. Небезызвестный Бутман. Только по случайности не отправившийся в ежовское время лес валить на север. Слишком длинный язык имеет и любит начальству высказать свое единственно правильное мнение, да еще с подковырками и шуточками.

Еще очень жаль, что твой начальник комендантского взвода Старовский в Варшаве погиб в сорок пятом и поговорить с ним уже не получится. Тоже занимательный тип. Еще при царе успел сесть за грабежи, но на каторгу отправиться не сподобился, гражданская война очень вовремя началась. Потом и в Польше отметился налетами на богатых панов, куда-то пропал при советской власти и всплыл, так интересно, в партизанском отряде. Что натуральному ляху делать у коммунистов?

Говорят, умнейший мужик был и что характерно прекрасно знал про конспирацию и как подосланных раскалывать. Два человека, которые с самого начала при тебе состояли, и к чьему мнению прислушивался. Любопытно было бы сравнить их показания, тем более что Старовский, еще и за контрразведку с разведкой в отряде отвечал. Только вряд ли что интересное услышал бы. Чтоб такие битые волки между собой заранее не договорились, никогда не поверю. Время было вполне достаточно.

— Наше счастье, — говорил между тем Воронович, под поощряющее кивание слушателя, — что немцы не стали искать уцелевших после боя и покатили себе дальше, не останавливаясь. Отряд, в который я попал 22 июня, вообще сборный был и ничего лучше мосинки. Даже пулеметов не было. Он помолчал и продолжил:

— Старшина был ранен. Осколок застрял в ноге выше колена. Сначала вроде ничего, нормально ковылял, а потом стало хуже. Нога загноилась, а никаких медикаментов. Вот Петька и сказал, 'Давайте к моим завернем'. Он из местных. В местечке Сталино до призыва жил.

— Чего?

— Нет, это не в честь Иосифа Виссарионовича. Еще с дореволюционных времен название. Поляки пытались переименовать местечко, на картах писали название Згорелое, еще как-то хотели, но вся округа упорно так и называла — все Сталино, да Сталино. Там как раз до 39г по Случи граница с Польшей проходила.

— Думаешь, вернется? — старшина повернулся, пытаясь устроить ногу поудобнее.

— Вернется. Он нормальный парень. Еще часик и стемнеет, тогда придет. А вот что потом будет, — после длительной паузы сказал Воронович, — это бабушка надвое сказала. Запросто останется. Насильно тащить его к фронту я не собираюсь. Тут каждый решает сам за себя. Мало что ли западников поразбежавшихся мы видели? Все думают: 'Моя хата с краю'. Ничего, советская власть жесткая была, да немцы, пожалуй, еще хуже. Если они спокойно пленных расстреливают и раненых добивают, то уж с разными прочими вообще не будут вспоминать про законы и гуманность. Как начнут выгребать продовольствие для своей армии, так и взвоют крестьяне. Оккупанты стесняться не будут, здешние им не друзья-товарищи. Особенно как погонят их назад. Все сожгут, чтобы нашим не досталось.

— Что-то мне уже не верится, что скоро Красную Армию увидим. Сколько уже идем, а фронт еще быстрее убегает на восток. 'Малой кровью на чужой территории', суки...

— Совсем ты что-то раскис старшина, — сказал Воронович, сползая в овраг. — Речи завел непотребные. Он присел рядом с лежащим напарником и осторожно положил трехлинейку, с которой не расставался. — Посмотрим?

— Лучше не надо! Все равно снова перевязать нечем. Я вчера ночью размотал, так оттуда аж запах нехороший. Как бы не остаться совсем без ноги. Да и запросто можно копыта откинуть навсегда.

— Будем надеяться, что Петька постарается. Все равно больше рассчитывать не на что. Хорошо еще сюда добрел, я уже боялся, что нести придется.

Тимофеев не подвел. Уже в сумерках он появился одетый в гражданское, принес еды, на которую они с жадностью набросились после двух дней без крошки пищи и проводил к своему дому. То еще путешествие было. Само местечко состояло всего из пяти вытянувшихся улиц, и пройти его поперек, можно было всего за несколько минут, но как раз идти по дороге и не стоило. Тем более с оружием. Его пришлось спрятать в овраге, где они отсиживались. Все равно, любому за километр было видно, что они вовсе не здешние жители и пришлось обходить чуть ли не все местечко вокруг, спотыкаясь в темноте на пригорках и имея неплохие шансы переломать ноги в местных оврагах и ямах. Старшина под конец уже тяжело висел на плечах товарищей и еле передвигал ноги.

— Это правда, про Минск, — рассказывал Петька по дороге. — Еще 28 июня немцы заняли. У нас их нет, зато полиция уже имеется. Сами же местные записались. Они про всех знают, кто и чем дышит, тут не обманешь. Так что в хату вам нельзя. И вообще лучше на улице не показываться. Тут недавно вернулись двое красноармейцев из местных евреев, так их сразу расстреляли. А белорусов и поляков не трогают, но лучше глаза не мозолить. Неизвестно что этим скотам в голову стукнет. Могут отпустить, могут заставить в полицию идти, а могут в лагерь к немцам отправить или на месте стрельнуть...

Старшину затащили в сарай. Под утро появилась уже пожилая худая женщина, которая погнала Тимофеева за горячей водой, керосиновой лампой и чистыми тряпками. Раненому она сунула ремень в рот, чтобы не кричал, поставила Вороновича держать и принялась деловито разрезать штаны и разматывать грязные бинты. В нос шибанул тошнотворный запах.

— Ага, — разглядывая и щупая ногу, сообщила она. — Нормальненько. Свети давай, — прикрикнула на Тимофеева и одним движением вскрыла набрякшую опухоль. Хлынул потоком гной. — Сейчас еще легонько нажмем, — небрежно сказала врачиха и снова полоснула по ране. Старшина выгнулся всем телом, взвыл даже сквозь прикушенный ремень и обмяк. — Ерунда какая, — сказала она, демонстрируя извлеченный маленький зазубренный осколок. — Как мало надо, чтобы человек отправился на небеса. Вот рожать проблемы. А убить легко. На, — сунула она металлическую штуковину Вороновичу, — потом очухается, отдашь на память.

— А как жизнь вообще? — поинтересовался тот.

— Да ничего хорошего... За то, что я здесь делаю непременно расстреляют и меня, и вот его, — она кивнула на Петра. — А заодно и всю его семью. Положено моментально бежать в управу и докладывать о разных чужаках, тем более в форме советской. Но это хоть понятно. Ввели для всех отдельные законы. Евреев заставляют носить повязки, комендантский час с наступлением темноты. Зачем запрещают использовать освещение, ходить по тротуарам понять сложно. Вот почему важно снимать головной убор при встрече с полицией и немцами всем ясно. Утверждаются.