Молодой человек в костюме легко подошел к нему вплотную и положил руку на плечо. Слегка сжал длинными пальцами, куда более сильными, чем могло бы показаться по беглому взгляду.

— Да, отец. Пора, — в его голосе звучал та же печаль, разбавленная чувством необходимости.

— Плюнул бы ты на эти европы, Питер, — старик повернулся к нему, попутно взглянув на теряющиеся вдали вершины, окаймляющие округ Хот-Спрингс, что находится в штате Вайоминг. — Нет там ничего хорошего, уж я то знаю...

— Я помню, — улыбнулся молодой человек. — Мистер Даймант Шейн, доблестный ветеран Битвы Четырех, кавалер медали Британской империи за сражения девятнадцатого года.

Теперь, когда Питер Шейн улыбался, было видно, что он отнюдь не так юн, как могло показаться вначале. Короткие светлые волосы и гладкая кожа безмятежного лица создавали обманчивое впечатление, но глаза... Эти глаза определенно видели много, слишком много скверных вещей.

— Непоседа, — вздохнул старый Даймант и сел обратно в кресло-качалку. — Хлебнешь? — спросил он, указывая на банку, в которой еще оставалось изрядное количество доброго деревенского самогона.

Питер качнул головой, отказываясь, и присел прямо на перила ограды, поддернув брюки.

— Бросил бы это дело, — сказал Шейн-старший, снова тяжело вздыхая. — Бегать с пистолетиками и бороться с разными большевиками — это занятие для молодых и глупых. Тебе уже за тридцать, пора остепениться, сесть за начальственный стол и говорить 'да, сэр, я немедленно отдам соответствующий приказ, господин министр!'.

Шейн-младший не удержался от новой улыбки, настолько точно отец воспроизвел гнусавый акцент 'Большого медведя' Джефферсона, шерифа округа, неистового республиканца и непримиримого борца с самогоноварением.

— Отец, мы это обсуждали, — отозвался Питер. — Это моя работа, она мне нравится, я умею ее делать. И, кроме того... — он сделал паузу. — Ну, ты знаешь...

— Не доведут тебя до хорошего эти старые детские обиды и игры в месть, вот что, — буркнул старик и умолк, видя, как непроизвольно опустились в мрачной и злой гримасе уголки губ сына.

Даймант еще раз глотнул из банки.

— А тебя не доведет до добра привычка глушить 'чай' до ужина, — подколол в ответ сын.

— Я уже сорок лет пью по стаканчику перед завтраком, обедом и ужином, оттого здоров и переживу всех этих новомодных докторишек, — сварливо ответил Даймант и резко сменил тему разговора. — Тебе денег надо?

— Ты весь в Дедулю, — ответил Питер, качнув головой в непонятном жесте, то ли восхищаясь, то ли немного, самую малость, осуждая. — Завязывал бы с этим, прости Господи, бизнесом. Варить самогон бочками и давать деньги в рост — занятие для молодых, — Питер определенно решил вернуть отцу шпильку.

Старик прищурился в хитрой усмешке и стал похож на мудрого, саркастичного лепрекона, глумящегося над незадачливым искателем горшка с золотом.

— Что, уже полиция караулит за калиткой? — медовым голосом вопросил старший Шейн. — Или разоренные заемщики осаждают мой скромный нищий домик?

Питер развел руками в шутливом жесте капитуляции. Вот уж действительно, чего нельзя было отнять у хитреца Дайманта, так это умения организовывать дело. Вернувшийся в двадцатом году из Европы ветеран с самого начала выгодно отличался от преступников 'новой волны' тем, что вел 'бизнес' тихо, не переходя границ и не привлекая постороннего внимания. В итоге 'сухой закон' отменили, большинство знаменитых и богатых гангстеров давно уже свезли на кладбище, а старый Шейн все так же, как и двадцать лет назад, потихоньку варил самогон в маленькой лесной винокурне, для ценителей хорошего и недорогого напитка. И давал деньги в долг под хороший, приемлемый процент проверенным и достойным людям, не желающим связываться с официальными кредитными учреждениями. Шейн-старший преуспел в незаметности настолько, что его приемный сын беспрепятственно вышел в люди и даже смог устроиться на ответственную государственную службу. А, как известно, проще верблюду протиснуться через игольное ушко, чем человеку с запятнанной репутацией попасть в G-2 , где и обретался ныне Уильям Питер Шейн.

— Так денег надо? — нетерпеливо повторил Даймант. — Даже если не брать во внимание, что ты мне вроде как родня, с твоего жалования уже хороший процент набежал. Мне прямо неудобно.

Питер, который доверял доморощенным, но проверенным временем финансовым талантам отца куда больше, чем любому банку и хранил жалование в тайных кубышках Шейна-старшего, покачал головой.

— Нет, — уточнил он, — Мне много не надо. Пусть лежит у тебя.

— Жениться тебе пора, перед людьми уже неудобно, — с некоторой горечью промолвил отец. — В твоем возрасте уже второго, а то и третьего ребенка в школу провожают. И когда появляется жена, лишних денег в карманах уже не водится. Да и по дальним странам не побегаешь...

Он замолчал, моргнув несколько раз, будто в глаз попала соринка.

Питер поднялся на ноги, смахнул со штанин пару пылинок от перил и шагнул к отцу.

— Пап, я вернусь, ты же знаешь, — с неподдельной теплотой сказал он. — И скоро постараюсь перевестись на какую-нибудь кабинетную работу.

Сын присел на корточки у кресла, так, что глаза старшего и младшего Шейнов оказались на одном уровне.

— Но не сейчас, — мягко проговорил Питер. — В Европе неспокойно, особенно когда русские и немецкие большевики скрутили в бараний рог французов и экспедиционный корпус Его Величества, упокой Господь его душу.

Солнце совсем покраснело, ему оставалось совсем немного до того, чтобы коснуться краешком горизонта. Легкий ветерок, овевающий веранду, наполнился прохладой. Старик глотнул из банки в третий раз. Питер накрыл его натруженные узловатые пальцы, покрытые пигментными пятнами, своей ладонью и закончил:

— Того и гляди война придет на сам Остров. Нельзя мне сейчас уходить с полевой работы... Нельзя.

— Как скажешь, — улыбнулся Даймант, но было видно, что это далось ему не без усилий. Взгляд старика непроизвольно скользнул по нагрудному карману пиджака Питера, по краешку серо-коричневого железнодорожного билета, выглядывавшему оттуда. Старший Шейн посмотрел на дорогу, уходящую к югу, в сторону железнодорожной станции.

— Что ж, если оказия занесет в Англию, ты знаешь, кому передать привет от старого Шейна. И... береги себя. Без тебя мне будет... тяжело.

— Обязательно, — искренне отозвался Питер, выпрямляясь. — Обязательно.

Глава 2

Унылый осенний пейзаж проносился за окном автомобиля.

Премьер-министр Великобритании Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль откинулся на мягкую кожаную обивку кресла и прикрыл глаза. Ему не хотелось видеть серые деревья, серые дома, серое небо. Даже редкие прохожие на улицах казались серыми, отмеченными печатью вселенской скорби и уныния.

Премьер чувствовал себя опустошенным и уставшим. Невероятно уставшим. Обычно для бодрости и полноценного отдыха ему хватало нескольких часов сна и бодрящей утренней ванны, но сегодня испытанные средства не помогли. День не задался с самого утра. Точнее гораздо раньше, если уж зреть в корень.

Этой ночью Черчиллю снился странный сон — Ее Величество посетила дом министра, как рядовой человек из простонародья. Они вели беседу о необычных вещах, проигранной войне и грядущей гибели страны. Все это было так удивительно... Начиная с того, что королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии никогда и ни при каких обстоятельствах не приехала бы самолично на совещание к министру. Пусть даже этот министр с приставкой 'премьер', его прозвище 'бульдог Британии' и фактически он — диктатор воюющей страны...

Черчилль не верил в пророчества снов, но на минуту задумался, что бы могло означать нынешнее сновидение?.. Конечно, это случайность, но все-таки слишком уж знаковая. Сначала ночной сон со странным визитом. А с утра — вежливое и холодное предложение навестить Ее Величество лично. Причем не в традиционном Букингемском дворце или Виндзорском замке, а в 'Фрогмор-хаус' , загородной резиденции членов королевской семьи.

Что бы это могло значить? Стремление избежать официальной обстановки? Неформальная беседа? Или ненавязчивое подчеркивание подчиненного положения диктатора, принуждение его к поездке в усадьбу, где обычно любуются на парк с красивыми павильонами и скорбят у могилы великой Виктории?..

Черчилль открыл глаза, помассировал набрякшие веки и опухшее лицо. Он знал, что имеет нездоровый, болезненный вид. Лет двадцать, может быть, даже десять назад премьер помечтал бы об отдыхе, недолгом отпуске в сухом теплом климате. Сейчас же сама мысль о праздном ничегонеделании казалась столь же неуместной, как плохо подогнанный пиджак на приеме.

И самое скверное, что у него никак не получалось выстроить стратегию и примерный ход грядущего разговора. Премьер всегда знал или хорошо представлял, чего следует ждать от собеседника-оппонента, поэтому любая сколь-нибудь значимая беседа превращалась в подобие шахматной партии. Но не в этом случае.

Фрогмор раздражал одним своим видом. Расположенный в центре парка, неуместно светлый, почти праздничный, без всяких следов маскировки. Трехэтажный дом с окнами, последовательно уменьшающимися в высоте от этажа к этажу — он всем своим видом располагал к празднику или на худой конец умиротворению. Словно и не существовало угрозы ежедневных налетов вражеской авиации. Хотя, конечно, кто будет тратить драгоценные самолеты, чтобы бомбить бесполезный объект архитектуры... Сталин и Шетцинг — практичные люди.

Праздник и умиротворение... А умиротворения министр себе позволить как раз и не мог. Быть может, это и было задумкой — размягчить его, ненавязчиво сменить суровый деловой настрой? В таком случае она не удалась, с мрачным удовлетворением подумал Черчилль. Автомобиль прошуршал колесами, остановился. Премьер тяжело вздохнул и полез наружу.

Как это всегда бывает при хорошей организации и долгих полезных традициях, присутствие слуг и охраны было почти незаметным. Требовалось приложить некоторое усилие, чтобы увидеть следы неусыпного бдения слуг короны, но премьер не имел на то ни времени, ни желания. Поэтому пальто и шляпа сами собой исчезли с плеч и головы, двери открывались невидимками, а ноги несли грузное тело в нужном направлении, будто по своей прихоти или мистическому зову.

Его приняли в гостиной, которую словно целиком выпилили из кукольного домика. Паркет, дробящийся сложным темно-коричневым рисунком, потолок, разделенный на прямоугольные секции с низко подвешенными хрустальными люстрами. Мебель с резными ножками и кресла с высокими спинками, обтянутые мягкой обивкой малинового цвета. Все какое-то чуточку игрушечное, ненастоящее. В таких интерьерах пьют чай с молоком, ведут салонные беседы, самую малость флиртуют с дамами надлежащего возраста и положения. Но никак не обсуждают вопросы войны и мира.

— Ваше Величество, — склонился он в полупоклоне, рассчитанном до миллиметра — высказать искренне уважение и при этом ни на йоту не уронить гордость самого ответственного человека в стране.

— Приветствую, сэр Уинстон, — глубоким, чуть-чуть хрипловатым голосом произнесла королева, указывая премьеру на то самое кресло отвратительного малинового цвета.

Они сидели друг против друга, на противоположных концах маленького, очень низкого — едва ли выше колена — темно-коричневого столика. Чайник, две чашки, даже молочника и сахарницы нет. Черчилль осторожно откинулся на спинку, кресло было явно маловато для его габаритов. Маловато и неприятно мягко, политик больше привык к строгим и твердым сиденьям.

Элизабет молча и внимательно смотрела на него огромными блестящими глазами. Уинстону становилось очень неуютно под этим взглядом. Вся обстановка и ситуация неприятно напоминали иной разговор, состоявшийся двадцать четыре года назад, в девятнадцатом.

Тогда всесильный Дэвид Ллойд-Джордж призвал к себе не слишком удачливого, почти опального председателя 'танкового комитета' и дал тому шанс. Настоящий, значимый шанс еще раз испытать судьбу и добиться большего. Черчилль использовал возможность сполна, но до сих пор с чувством глубокого неудовольствия вспоминал тот день. Благодарность к 'Человеку, выигравшему войну' он пронес через всю жизнь, но так и не смог забыть унизительный момент абсолютной зависимости от чужого решения.

'Урок смирения', так назвал этот эпизод тогдашний премьер. И сейчас, глядя на девятнадцатилетнюю девушку, которая годилась ему во внучки, выдерживая ответный взгляд, полный строгой требовательности, Черчилль вновь ощутил ... неудобство. Вполне естественное, следует признать, поскольку формально достаточно одного слова юной королевы, чтобы отправить в отставку 'Пожарного империи'. С неизбежным и тяжелым правительственным кризисом, но все же это возможно.

Оба молчали, измеряя волю друг друга пронизывающими взглядами. Толстяк в костюме, сточивший зубы на костях политических врагов. И молодая женщина, волею случая и злой судьбы ставшая правительницей четверти мира, окрашенной в розовый цвет .

Элизабет была строга и скромна во всем, включая одежду, выдержанную в соответствии с правилами нормирования . Юбка и жакет с широкими плечами и двойным рядом изящных деревянных пуговиц. Экономный и строгий крой, ровный светло-серый цвет вместо прежних голубых и светло-фиолетовых оттенков. Никакого запрещенного шелка, дорогих тканей, плиссировки и карманных отворотов. Воплощение изящества и в то же время чисто военной лаконичности. На мгновение министр даже залюбовался девушкой, но сразу опомнился и добавил во взор ожидания.

— Сэр Уинстон, — повторила она, чуть нахмурившись, словно эти два слова оставляли на языке горьковатый привкус.

— Ваше Величество, — так же эхом отозвался он. Премьер сделал вывод из того, что ему даже из вежливости не предложили чаю и с терпением каменного изваяния ждал продолжения.

— Я хочу задать вам один вопрос... — медленно, с задумчивой расстановкой вымолвила Элизабет. Она определенно колебалась, что было неожиданно с учетом предшествующих событий. Будто приняла некое решение, но еще не утвердилась окончательно в его необходимости.

— Я готов ответить на любой Ваш вопрос, — отозвался премьер, стараясь, чтобы его слова звучали одновременно и с должной церемонностью, и с почти задушевной почтительностью. — Разумеется, если это будет в моих скромных силах.

Ошибка, непростительная ошибка, подумал он запоздало. Насчет 'скромных' сил — неуместно и отчасти вредно. Не стоило давать даже микроскопический повод для мыслей о том, что нечто может находиться за пределами возможностей премьер-министра Британии. Следует тщательнее взвешивать слова...

— За минувшие дни я встречалась со многими достойными и опытными людьми, облеченными ответственностью, — ее голос заметно окреп, похоже, Элизабет черпала силу и устойчивость в заранее заученной речи. — Некоторые из них поддерживали ваш курс на решительную конфронтацию с коммунистами России и Германии. Сторонники войны были уверены в своей правоте, красноречивы и убедительны. Другие решительно выступали против, столь же уверенно и безапелляционно. Теперь я намерена выслушать вас.