Углевозы очень прочны, кроме того они имеют бортовые и подпалубные цистерны для увеличения и уменьшения осадки, а также многочисленные продольные переборки поперек корпуса, чтобы уголь не пересыпался. Все это служит дополнительной защитой. И в довершение, капитанский мостик, жилые помещения и машинное отделение находятся в кормовой части судна, то есть даже масштабные повреждения носа и средней части не ведут к гибели и потере управляемости. В новых условиях морской войны эти качества оказались столь же важны, как дециметровые калибры и возможность поднимать в воздух орды самолетов.

Корабль шел вперед, тяжело, переваливаясь на волнах. В его трюм было залито на два метра цемента — для упрочнения дна. Весь остальной свободный объем занимали уголь, зола, бревна и пустые бочки — для увеличения плавучести при пробоинах и гашения ударной волны. Над углевозом вился воздушный эскорт из одного 'Веллингтона' со звеном 'Бофайтеров', а мощная радиостанция и радарная установка позволяли держать прямую связь с командирами самого высокого ранга и обшаривать небо всевидящим лучом.

Корабль 'sapper', то есть 'сапер', уже вошел в зону, обозначенную на картах, как территория минной угрозы, но пока ничего не происходило. Бывший угольщик пошел длинными зигзагами, перепахивая море, как швея крестит иглой шов. На седьмой минуте такого движения корпус содрогнулся, по левой скуле в воздух взлетел водяной столб, поднимаясь до уровня сигнальной мачты. Мириады водяных брызг рассыпались в воздухе, как граненый хрусталь, искрясь и переливаясь в лучах весеннего солнца. Хотя все члены команды и так были соответствующе экипированы, среди них не нашлось того, кто не проверил машинально — надет ли пробковый жилет.

Почти сразу же рванула еще одна мина — эта уже бесконтактная, с акустическим детонатором, реагирующим на звук или магнитным — на металл. А может быть и с новейшим гидродинамическим, чувствующим малейшее колебание столба воды. Кувалда гидравлического удара тяжко ударила в борт, заставив содрогнуться весь корабль. Часть швов разошлась, но цементная подушка погасила энергию взрыва и не допустила существенной течи.

Еще один взрыв. И еще. Снова и снова...

Мины висели в подводной мгле, как чуткие щупальца невидимого чудовища, притаившегося на дне. Как ядовитые стебли, караулящие жертву, чтобы коснуться ее металлического бока и выпустить ядовитые шипы. Взрывы шли уже с минимальным перерывом, часто сливаясь в частые серии. Обычное судно давно боролось бы за выживание, устраняя многочисленные течи в изувеченном корпусе, взывая о помощи. Но упорный 'сollier' шел вперед, как бульдозер, прокладывая просеку в невидимом лесу; как ледокол, крушащий торосы.

Первая бомба упала по правому борту, ее фонтан затерялся на фоне очередной мины. Немецкие тяжелые истребители уже сцепились в схватке с эскортом корабля-сапера, а бомбардировщики метали бомбы, целясь в надстройку, потому что попадание в палубу лишь поднимало в воздух куски металла и тучи угольной крошки, смешанной с золой. А торпеды вредили углевозу примерно так же, как и мины, то есть до определенного момента — никак.

Двухсотметровый угольщик, перепахивающий очередное минное поле в западном устье Ла-Манша, стягивал к себе все больше самолетов, становясь эпицентром яростной баталии. Обломки и огонь поднимались от воды и судна к небу, а с высоты падал металл и шел огненный дождь.

* * *

Черчилль сделал глоток воды, оставил стакан. Простое, незамысловатое движение далось с неожиданным трудом. Пальцы не то, чтобы не слушались... Скорее действовали сами по себе, так что приходилось контролировать перемещение взглядом. Рука чуть подрагивала, незаметно под рукавом, но ощутимо для владельца.

Премьер поджал и без того тонкие бледные губы, давя неконтролируемую вспышку злобы. Тело не могло предать его сейчас, в самый важный момент! Только не теперь... Усталость, хронический недосып, невероятная, непредставимая ответственность — все это понятно и очевидно. Но только не теперь.

'Мы отдохнем, непременно отдохнем' — пообещал он своему уставшему, изношенному телу. — 'И будем спать целые сутки напролет'.

Но не сегодня, не сейчас...

Маршал авиации Хью Даудинг, командующий Королевскими Военно-воздушными силами, приял гримасу премьера по-своему.

— Поэтому я и решил, что сначала следует обсудить это с вами... Прежде чем...

Маршал многозначительно умолк. Черчилль понимающе кивнул. Встал со стула и подошел к окну. Взглянул на вечерний Лондон, строго соблюдающий светомаскировку и стремительно поглощаемый сумеречными тенями.

'Даже дома заботы не отпускают меня...'

Черчилль встряхнул кистями рук, как после омовения, и вернулся обратно, за стол, на котором лежали три серые папки с одинаковыми штампами. Их принес Даудинг. Премьер сел в кресло, чувствуя, как обрюзгшее тело буквально расплывается по сидению. Политик чувствовал себя медузой, аморфной, беспомощной медузой.

'Только не сейчас!'

Он стиснул зубы, сжал кулаки и выпрямился.

— Хорошо, что вы ознакомили меня с этим... — сухим и ломким голосом сообщил он. — Нам нужно обдумать, как все это представить...

Он помолчал, думая, не оставить ли здесь многозначительную паузу, но решил, что не стоит.

— ... Ее Величеству.

— Он выросла, — неожиданно заметил маршал.

— Что? — недоуменно вопросил премьер, окончательно выбитый из колеи неуместным, фамильярным замечанием собеседника.

— Она выросла, — повторил Даудинг. — Не в том смысле, какой обычно вкладывают в эти слова. Выросла, как государственный деятель, как командир и Королева.

Последнее слово авиатор ощутимо выделил голосом.

— Да, — вымолвил Черчилль.

— Я думаю, нам стоит описать ситуацию в точности, как есть, — сообщил Даудинг. — Вашими стараниями Ее Величество уже не то дитя, коим было не так давно. Теперь поздно смягчать и приукрашивать недобрые вести.

— Моими стараниями, — эхом повторил Черчилль. И с неожиданной, пугающей самого себя откровенностью, сказал:

— Иногда я... боюсь того, что сделал. Иногда я думаю, что мне не стоило вовлекать ее в наши... скорбные дела. Быть может, стоило все же решать сиюминутные политические проблемы своими силами. Я приобщил Элизабет к войне, дал ей вкусить сполна ответственности и побед. Но тем самым и намертво привязал ее к своим собственным стремлениям, амбициям... и возможным поражениям.

Премьер потянулся за стаканом и сделал еще глоток. Вода показалась вяжущей и горьковатой на вкус.

— Как бы то ни было, сделанного не обратить вспять, — сумрачно, но без осуждения сказал маршал. — Нельзя все время побеждать, иногда приходится приносить и дурные вести.

— Да, — проговорил министр. — Да...

За окном полоснул длинный световой луч — где-то в отдалении включили стационарный прожектор ПВО. Включили и выключили.

— Расскажите мне своими словами... — Черчилль шевельнул бровью в сторону папок, лежащих на столе, как акт о смертной казни, составленный в трех копиях. — Надо обдумать, как все это представить, беспристрастно и объективно, но... без чрезмерного сгущения красок.

Даудинг шевельнул усами, словно разминая губы в упражнении по риторике, повел шеей, будто воротник мундира натирал ее.

— Первоначально численность коммунистического Воздушного Фронта превышала наши оборонительные силы в полтора-два раза. В зависимости от разнообразных условий, — сказал маршал. — Но нам удавалось достаточно легко держать паритет и уравнивать силы, потому что мы сражались, действуя от хорошо организованной обороны, оперируя силами на меньшей дистанции и с хорошим взаимодействием. Кроме того, значимую роль играл немаловажный фактор так называемой 'повторной ротации' — мы теряли самолеты и людей преимущественно на своей территории, поэтому ущерб смягчался за счет ремонта техники и возвращения в строй выживших. Это уменьшало общие потери на четверть, а то и больше. Коммунисты же, как правило, несли безвозвратные потери. Их выжившие становились нашими пленными. Теперь...

Даудинг перевел дух, готовясь перейти к самой неприятной части краткого отчета.

— После Саутгемптона они ослабили интенсивность налетов на собственно Метрополию и перешли к массированным минным постановкам с воздуха, отправляя по пятьсот и более бомбардировщиков за один вылет.

— Нас бьют нашим же оружием, — мрачно буркнул Черчилль. — Мы накинули удавку на их морские перевозки, они пытаются сделать то же в ответ?

— Именно так. И они уже не пытаются, а делают, притом небезуспешно. Мины дешевы — смесевая взрывчатка, корпус из прессованного картона и прочих эрзацев. Единственный сложный агрегат — комбинированный взрыватель, но их все равно можно штамповать, как Pie Points . Красные перекрывают устья портов и Ла-Манш с обеих сторон. Они уже давно занимались минными постановками, но главным образом с кораблей. А теперь как будто тумблер переключили — в игру активно включилась авиация. И это очень плохо.

— Наши летчики стали хуже воевать? — осведомился премьер?

— Нет. Но теперь схватки происходят главным образом над морем и близ вражеского побережья, соответственно безвозвратные потери КВВС возросли, а боевые возможности уменьшились, потому что сражения идут за границей берегового щита ПВО. Кроме того, теперь их легкие истребители с малым радиусом действия могут лучше прикрывать бомбардировщики. Прошли славные времена, когда 'Грифоны' совершали дальние рейды на нашу территорию вообще без эскорта. Коммунисты сменили тактику... И кроме того, они постоянно наращивают силы.

— Да, разведка докладывает о росте производства авиации в СССР и Германии, — согласился Черчилль. — Но насколько я помню, числа вполне умеренны. Кроме того, им дорого это далось, в Германии даже было несколько выступлений против новой политики цен и трудовой дисциплины, да и русским тяжело — мобилизационные ограничения, запрет перевода с авиационных заводов et cetera.

— Числа умеренны потому, что до нас еще не добрались все выпускаемые самолеты, — отрезал маршал. — Из-за естественного разрыва между ростом производства и подготовкой летного состава. Что касается недовольства в России и Социальной Республике, то их оценка выходит за рамки моих полномочий. Я сужу о результате, а он заключается в том, что Воздушный Фронт постоянно наращивает силы. По оценке данных, которые нам доступны, большевики смогли поднять производительность своего авиапрома почти на треть. Господин премьер-министр...

Маршал авиации наклонился вперед и положил на стол раскрытую ладонь, указывая на папки с бумагами.

— Раньше мы несли приемлемые потери, отбивали их набеги и даже могли позволить себе регулярные акции показательной порки, наподобие 'Якоря'. Но уже сейчас общий баланс потерь вызывает опасения. Если коммунисты смогут поднять производство самолетов еще хотя бы на сто машин в месяц и выдержат прежнюю интенсивность налетов еще три-четыре месяца, то их число начнет бить нашу организованность и тактическое превосходство. И, что хуже всего — это станет очевидно для всех сторонних наблюдателей. Сэр Уинстон, нам нужно больше самолетов и летчиков. И это уже не промышленный, а политический вопрос, потому что резервы Метрополии опустошены дочиста, мы больше не в состоянии наращивать производство. Точнее, в состоянии, но на считанные проценты, за счет оптимизации и жесткой экономии.

— Мы не можем требовать от Доминионов наращивания поставок и призыва, — глухо проговорил Черчилль. — Они и так дали больше ожидаемого, заставлять их выложить еще — значит расписываться в собственной слабости и отталкивать к нашим врагам. Америка останется в стороне, пока Ходсон и изоляционисты крепко держатся в седле. Они продадут все, что угодно, но у нас уже нет денег, чтобы закупать больше техники. Останется только торговать территориями и влиянием, но это все равно, что кричать на весь мир 'мы проиграли!'.

— Тогда нам остается только молиться, чтобы большевики не смогли бросить на чашу весов еще хотя бы одну воздушную армию. И держаться. Но английский дух не вечен, господин премьер-министр...

Черчилль сделал вид, что не услышал последней фразы.

— Теперь давайте подумаем, как представить эти данные Ее Величеству, — спокойно и выдержанно сказал он. — В свете, который не скрывает угроз, но при этом позволяет смотреть в будущее с умеренным оптимизмом.

Зазвонил телефон — темно-коричневый, под цвет столешницы и потому почти незаметный. Несколько мгновений Черчилль молча смотрел на надрывающийся аппарат, затем поднял трубку и все так же, без единого слова, прижал к уху.

Разговор вышел очень коротким, точнее даже не разговор, а монолог невидимого собеседника, поскольку премьер произнес лишь одно слово:

— Это достоверно?

И после короткого ответа повесил трубку.

Даудинг видел Черчилля во всех возможных видах — злого, рассерженного, разъяренного, оптимистичного, ироничного, язвительного, торжествующего... Но никогда еще не видел, чтобы 'Пожарный Империи', всесильный 'Бульдог' Черчилль бледнел на глазах.

Премьер-министр скрестил пальцы и поджал губы, которые на фоне мертвенно-бледного лица казались синими, как у утопленника. Он медленно вдохнул и выдохнул, шумно, как паровоз, сбрасывающий давление в котле.

— Что произошло, — негромко спросил маршал авиации.

— Сообщение. Не подтвержденное, сверхсрочное, но скорее всего верное, — отозвался Черчилль. Его лоб пошел глубокими складками, глаза прищурились — разум политика набирал обороты, осмысливая услышанное и готовясь к яростной вспышке деятельности.

— Произошло покушение. В один день. В Вашингтоне на Ходсона, в Нью-Йорке на Рузвельта. Президент убит, вице-президент тяжело ранен.

— Дьявольщина... — только и сумел выговорить пораженный авиатор.

Одним рывком премьер поднялся на ноги, с такой легкостью, словно его внушительные телеса были наполнены блау-газом для дирижаблей.

— Господь слышит мои молитвы, — лихорадочно пробормотал 'Бульдог'. — Еще ничего не потеряно!

Глава 31

Шейн отступил в угол, пытаясь стать как можно менее заметным, пригладил ладонями костюм и поправил узел галстука. Он чувствовал себя не в своей тарелке, слабо понимая, почему внезапно понадобился патронам здесь и сейчас. Не каждый день и даже не каждое десятилетие убивают президента Соединенных Штатов, а уж двойного покушения не было вообще никогда в истории страны

За стенами разверзся форменный ад — нет на свете существа более хитрого, изворотливого, скользкого, чем репортер большого города, и все газетчики в округе, стекались к Нью-Йоркской больнице специальной хирургии, построенной еще в 1863 году. Несмотря на позднее время, магниевые вспышки и свет автомобильных фар превратили вечер в день. Толпа шумела, ее волнение и многочисленные выкрики сливались воедино, как множество басовитых пароходных гудков в порту.

— Надо было везти в Пресвитерианскую больницу! — надрывался врач, белый халат на нем топорщился, как будто под него насовали ваты.

— Не надо, — сурово возвестил мужчина в безликом сером костюме, явственно выдававшем работника Секретной службы. Его коллеги совместно с городской полицией держали оборону на входе и рассыпались по всему зданию, словно больница вот-вот должна была подвергнуться нападению.