Сильные люди, книга 1 "Война конвейеров"

Питер по-прежнему молчал. Хьюз отметил, что курьер сильно изменился за минувшие месяцы. Словно причастность к мрачным тайнам большой политики опалила Шейна, закалила и обожгла, оставив снаружи твердую, бесстрастную оболочку. Питер Шейн ждал указаний, без эмоций, сомнений и сторонних мыслей.

— Он весьма доволен тобой, — сказал магнат, и Шейну не понадобилось объяснять, о ком идет речь. — Теперь ты будешь заниматься совсем иными вещами.

Питер склонил голову, показывая, что слышит, понимает и принимает новый уровень доверия и ответственности.

— Больше никаких посреднических задач. Вернешься в Британию, уже с другими документами, под новым именем. Прежний образ себя исчерпал. Выйдешь на связь с Отшельником и будешь ждать Менестреля. Он передаст дальнейшие указания. Прежде ты не разочаровывал нас, так и продолжай в будущем.

— Я понял, — впервые заговорил Шейн. — Но что с департаментом?

— Это не твоя забота. Препятствий для... — невысказанное 'Синего кабинета' повисло в воздухе, но так и не прозвучало. — ... Для наших действий больше нет. Исполняй указания и сим обретешь блага мирские. Ступай.

Пародия на библейское изречение из уст беспринципного магната прозвучала почти кощунственно, но Шейн и на этот раз сохранил полную бесстрастность. Он склонил голову, несколько ниже обычного, обозначив легкий полупоклон, и вышел из кабинета.

Только за дверью Питер позволил себе вздохнуть и выругаться беззвучным шепотом.

'Плюнул бы ты на эти европы, Питер...'

'Прости, папа, похоже, ты оказался умнее меня'

Шейну вспомнилась последняя встреча с Даймантом, когда Питер приехал домой, отдохнуть по указанию вице-президента. Старик ни единым словом, ни единым намеком не выдал своих чувств, глядя на приемного сына. Только в глазах ветерана Великой войны поселились мудрое понимание и тревога.

Лишь в последний день перед возвращением на службу, у сына с отцом состоялся короткий разговор.

'Я же говорил... В европах Шейнам удачи нет.'

'Уже поздно. Я увяз по уши.'

'Спрыгнуть можешь?'

'Поздно. Теперь только вперед, подниматься как можно выше.'

'Что ж... ты сам выбрал. Но если станет совсем скверно — бросай все и возвращайся. Был Питер Шейн, будет Джон Смит на другом конце страны.'

Отец всегда понимал сына и никогда не унижал бесполезным состраданием. Даймант мыслил прямо и практично, в этом стоическом практицизме теперь черпал силы и Шейн-младший.

'Я иду по лезвию ножа' — подумал Питер, прикидывая, чем на этот раз ему придется заняться в Англии. Признаться, он ждал приказа убрать Ангуса Галлоуэя, но либо этим должны были озаботиться другие люди, либо у 'Синего кабинета' имелись свои планы на будущее ирландского борца.

'Что ж, чем острее лезвие, тем быстрее придется бежать вперед, чтобы не упасть.'

* * *

По часам должно было уже светать, но хмурые тучи столпились, как демонстранты, протестующие против несправедливости и угнетения в мире капитала и алчной наживы. Они сомкнулись серо-черными лохматыми боками и не пропускали ни единого рассветного лучика. Видимо, днем будет дождь, но это уже неважно. Лагерь стремительно пустел. Еще два дня назад он кипел жизнью, как поле вокруг огромного лесного муравейника, из тех, что высотой человеку по грудь. Но позавчера обычная суета резко сменила направление. Опустели полигон и стрельбища, перестали греметь жерла огромных орудий. Сиротливо стоял сложенный из неошкуренных бревен макет для отработки боевых действий в городской застройке. Лишь ветер носил мусор, всегда сопутствующий человеку.

'ГС' подразделение за подразделением, часть за частью, в строгом порядке грузился на поезда, уходящие вдаль по железной дороге. Как пороховые газы в патроне, которые расширяются при поджоге, но затем сразу же собираются в плотную спицу огня, толкая пулю по узкому каналу ствола — вперед, к цели, которая пока ведома только стрелку, но не оружию.

Хмурые, неразговорчивые люди закрывали брезентом последнего 'француза' АМХ-40, закрепляли покрывало веревками, чтобы даже самый пристальный взгляд не мог проникнуть под прочную непромокаемую ткань и определить — что же там скрыто. Солодин вышагивал вдоль состава и вычеркивал в своем мысленном блокноте последние пункты.

Техника — погружена. Матчасть — почти погружена. Личный состав — заканчивает погрузку, условия перевозки сносные. Запас топлива, боеприпасов и расходных материалов — укомплектован и погружен. 'Гнев Сталина' вез с собой все, что требовалось для работы, и бригада — в том числе.

Солодин подумал, насколько странно и непривычно командовать соединением, которое укомплектовано и снаряжено в точности по нормам. Без недогрузки, нехватки и недовеса. От личного состава до последнего винтика — все в точности, как рассчитали специалисты Генерального Штаба и лично он, командир соединения. Солодин никогда так не работал, его саперам всегда чего-нибудь не хватало, и это было естественно. Такова природа войны, 'дефицит' — ее второе имя.

Хорошо, когда у тебя все есть. Впрочем, и мера ответственности растет соответственно, поскольку свалить все на объективную нехватку уже никак не получится.

Засвистел паровоз в дальнем конце длинного состава. Солодин поежился от осеннего утреннего холода и невольно подумал, что, скорее всего, сюда, в этот дальний лесной угол, больше никто не вернется. Вряд ли еще кому-то в обозримом будущем понадобится дальний, закрытый от всех полигон для обкатки и тренировки такого монстра, как проект 'ГС'. И возведенный лагерь понемногу придет в запустение, а рельсы вновь начнут покрываться коричневой сединой ржавчины. И это, черт возьми, грустно. Железная дорога не должна тихо умирать в забвении...

Лучи фонарей скользили, как щупальца неведомого сумрачного зверя, вслепую ощупывающего все вокруг. Все спешили, нервно, зло и в то же время уверенно. Солодин посмотрел на часы.

Уже почти время...

Полковник вздохнул и еще раз посмотрел на покинутый лагерь, провожающий отходящие составы слепыми, темными окнами оставленных домов. Посмотрел и отвернулся, вычеркнув эту страницу жизни, как учитель перечеркивает ошибочное, с помарками, решение задачи в тетради двоечника. Прошлого нет, всегда есть только сегодняшнее и грядущее.

Чувствуя, как падают первые редкие капли дождя, полковник зашагал к штабному вагону.

'ГС' выдвигался на запад.

* * *

Харнье положил кисточку на самодельную палитру из куска фанеры и критически обозрел итог тяжелых живописных трудов. Художник из Карла был посредственный, но рисунок на борту самолета вышел достаточно четкий и узнаваемый.

В штурмовой эскадрилье уже сложилась своя традиция боевой раскраски, но Карлу на нее было наплевать, как, собственно, и на все остальное, что не касалось непосредственно летной 'работы'. Поэтому, когда он принялся малевать на 'KFG-921' собственную символику, остальные летчики только пожали плечами, как уже не раз делали ранее. С первого дня, как в их часть перевели безумца, добровольно променявшего элитное положение пилота 'Грифона' на тяжкую долю бойца штурмовой авиации.

Харнье добавил еще пару мазков и решил, что сделанного достаточно. Теперь его самолет носил особую, ни с чем несравнимую метку — черная буква 'R' в синей капле. Карл немного подумал над тем, не стоит ли добавить черные крылья, но прикинул, что на орлиные его талантов уже не хватит, а крылья летучей мыши испортят композицию. Теперь самолет-штурмовик обрел совершенство в глазах пилота.

Неподалеку загремело и застучало — очередной 'KFG' пристреливал орудийную батарею. В сумерках казалось, что штурмовик, как огромный паук, выбрасывает вперед сплошные светящиеся нити паутины. От мишеней летели куски фанеры, под самолетом влажная земля шипела и исходила паром от множества гильз — нерадивый стрелок забыл приладить мешки-гильзоприемники и теперь был обречен на сбор вручную нужного стране цветного лома.

Карл посмотрел вдаль, туда, где далеко за холмами и невидимым заграждением ПВО находился Ла-Манш. А за ним лежала Англия.

'Топить горе в крови бесполезно'.

Так сказал Рихтгофен.

Но Карл точно знал, что знаменитый Красный Барон ошибается.

* * *

Черчилль отложил очередное донесение, сжал пальцы, покрутил кистями. Руки онемели и никак не хотели возвращать себе былую подвижность. Голова болела, будто в черепе пересыпалась пара пригоршней раскаленного песка, но к этому чувству он уже привык.

Элизабет сделала пару глотков из стакана с водой. Ее лицо посерело от усталости, под глазами легли глубокие тени, которые не могла скрыть даже косметика.

Королева и премьер-министр. Снова наедине, как год назад, в том же доме, который стал личным штабом Ее Величества. Только они уже не те, совсем не те. Больше не было 'Британского бульдога', 'Пожарного Империи', несокрушимого, как скала, яростного и харизматичного. Уверенного победителя, который рисковал — и выигрывал. Его место занял смертельно уставший человек, согбенный грузом немыслимой ответственности и сделанных ошибок.

Что же до Ее Величества... Минувший год и на ней оставил глубокий след. Королева-девочка осталась далеко в прошлом, ее место уверенно и навсегда заняла королева-воин.

— Через час обращение к нации по радио, — сказала она, приглаживая рукав пятнистой военной куртки, которая теперь сидела, как влитая. — Будет много фотографов. Вы будете стоять по правую руку, но чуть позади. Надо будет подобрать ракурс, при котором вы окажетесь отчасти на втором плане, но не покажетесь меньше, ниже меня.

В дверь скользнул референт с новыми сводками. Элизабет коротко кивнула, указывая, кому следует передать бумагу. Черчилль развернул донесение, не глядя на испарившегося референта. Быстро просмотрел и передал Элизабет, но она, против обыкновения, не стала читать, отложив в сторону.

— Каков ваш прогноз? — коротко спросила она.

— Они начнут, — честно ответил премьер, не разъясняя, кто такие 'они', это и так было очевидно. — Их войска выдвигаются к проливу, масштаб перемещений таков, что его уже не скрыть. Нападение неизбежно. Они это знают, мы это знаем, весь мир знает. Знает и ждет исхода.

— Все-таки десант? — отрывисто уточнила Элизабет.

— Да, — ответ Черчилля упал, как печать на приговор. — Они не могут ждать до весны, потому что к тому времени в войну вступит Америка. Поэтому коммунисты идут ва-банк. Все без оглядки — на одну ставку. Операция начнется в течение следующей недели, максимум — десяти дней. После будет поздно. Воздушные бои над проливом идут днем и ночью. Даудинг теряет до семидесяти самолетов в сутки, но не может прорваться к их складам и стоянкам десантных судов.

— Мы выстоим?

— Мы должны выстоять, — тихо сказал он. — Иначе все было напрасно.

Элизабет долго смотрела на него и молчала, а затем, так же, без единого слова, углубилась в чтение донесения.

Черчилль закрыл глаза и с минуту сидел недвижимо, будто заснул. Но неожиданно поднялся и, обойдя столик, приблизился вплотную к ней.

— Встаньте, — коротко сказал, почти приказал он.

Королева недоуменно взглянула него.

— Я прошу вас, вымолвил премьер. — Встаньте.

Элизабет нахмурилась, но, после некоторого колебания, поднялась, сурово сжав губы.

А затем...

Черчилль опустился на колени. Тяжело, рывками, как старый человек с больными ногами, который никогда и ни перед кем не склонялся.

— Простите меня, Ваше Величество, я подвел вас, — глухо и тяжко прошептал он. — Простите. Я был самонадеян и глуп. Я рискнул судьбой всей страны и вашей в том числе. Я играл в большую политику и большую войну, как в азартную игру. Я переоценил наши силы и недооценил силы врага. И теперь не могу сказать, что мы победим... А если... когда мы отобьемся, моей заслуги в том не будет. Простите...

Его голос прервался, Черчилль глубоко и тяжело вздохнул.

— Простите меня.

Она подняла руку, и политик закрыл глаза, ожидая пощечины. Зная, что снесет ее со смирением, как малую часть искупления.

Холодные пальцы легли на его голову.

— Встаньте, Уинстон.

Впервые она назвала его просто по имени. Впервые.

— Поднимитесь, мой друг. Прошлое пусть остается в прошлом. Идемте, впереди ждет работа, от которой никто нас не освободит.

Черчилль наклонил голову еще ниже. Прижал подбородок к груди, чувствуя, как жгут глаза непрошеные слезы.

— Еще ничего не потеряно, — мягко, терпеливо сказала она. — Идемте, Уинстон. Вы были наставником и сподвижником, не становитесь теперь плакальщиком на похоронах, вам это не идет.

Вторая рука легла рядом с первой, теперь королева походила на монаха, который отпускает грехи коленопреклоненному и кающемуся грешнику.

— Вы ошиблись, и теперь триумф в грядущем испытании — самое малое, что вы можете сделать для Англии. И для меня. Вырвите победу из рук наших врагов.

* * *

— Вот и все.

Шанов поставил дорожный чемодан, поправил шинель. Он вернулся в Москву утром и почти сразу же должен был отбыть снова. Конечно, он не сказал ни слова — откуда приехал и куда собирается, но слова здесь были уже не нужны. Каждый, кто имел глаза и уши, чувствовал тяжелое дыхание новых испытаний. Войной дышало все — талоны на продукты, очереди в магазинах, урезанные выходные, вновь поднявшиеся цены, внеплановые 'добровольные' государственные займы.

— Мне пора. Вы присмотрите за Петром Ивановичем в мое отсутствие? А то он совсем прописался в зоомагазине, я слишком много езжу. А Свин любит общество.

— Конечно. Он нам нравится.

Наталья прислонилась к стене, Аркаша прижался к ней, крепко обхватив руками за талию.

— Ну что, дружище, — Шанов протянул руку. — Мужчины прощаются вот так.

Аркадий несмело протянул руку, и его маленькая ладонь утонула в крепком рукопожатии офицера.

— Береги маму, заботься о ней... пока я не вернусь.

— Буду, — очень серьезно пообещал мальчик.

— Хорошо, — одобрил Боемир. — Я не знаю, когда вернусь... Может задержусь. Но постараюсь не задерживаться.

— Не задерживайся, — эхом отозвалась Наталья. Она изо всех сил удерживала на лице маску спокойной доброжелательности, но трагически заломленные руки выдавали истинные чувства. Может быть только сейчас, когда стало очевидно, куда и зачем отправляется Боемир, женщина поняла, насколько, в самом деле, стал ей дорог этот необычный, удивительный человек.

Шанов посмотрел на нее. Шагнул вперед и обнял одной рукой, вторую же положил на плечо мальчику.

— И солдат вернется домой, — прошептал он ей на ухо.

— Что? — спросила она, с трудом выговаривая слова сквозь горький комок в горле.

— Так говорил один мой друг в Китае, — вымолвил Боемир севшим, совсем не своим голосом. — Солдат должен вернуться домой.

Конец первой книги