Чернозём

— Спасибо, сынок за огненную воду. Лучшее лекарство от простуды. И день сегодня памятный.

— Это какой?

— Вчера была пятница, значит ныне — суббота, а завтра — Петров день, следовательно — поминаем усопших.

Мокрый ветерок забрался под куртку и пробежался по позвоночнику:

— Ну да, холодно тут у вас, зато спокойно.

Мужчина, выпив ещё немного, крякнул от удовольствия:

— Сразу видно — никогда ты ночью здесь не был.

— Что, призраки? Приведения?

Он простужено засмеялся:

— Какие призраки!? Тута призраков нет. Какие призраки на русском кладбище? За такое надо по спине батогами бить. Нет... вандалы заберутся, памятники разрисуют, молодёжь дурная напьётся, попрошайки, грабители, цыгане. Бандитов знаешь сколько? Это же хлебное место, здесь каждый покойник прибыль даёт. А по ночам сюда ещё полиция приезжает. Вместо того, чтобы патрулировать улицы, они загоняют машину в укромный уголок и дремлют всё дежурство.

Бездомного звали Лёша. Раньше он был учителем математики. К моему удивлению он больше не налил себе водки, из-за остатков которой уже препирались его собратья не несчастью. Зато он стал рассказывать дивные, совсем не кабацкие истории:

— Бомжи тоже разные. Кто-то опускается, не следит за собой, надирается до чёртиков, режет по пьяни собутыльников. Полно мелких людишек, а есть люди, которым просто нравится так жить. У них порой есть дом и даже кое-какие сбережения, и пусть они ничуть не стесняются, чешут при всех седалищные щёки, но они не воняют так трупно...

— Погоди, — перебил я, — откуда ты знаешь про седалищные щёки?

— Да вон же, — Лёша махнул в сумрак, — твой знакомый, что с нами живёт и рассказал.

— А как его зовут, не знаешь?

— Он своего имени не называл, да и зачем? Мы его рассказчиком, баюном, толкователем зовём... как угодно. Любит он истории травить.

— Это какие?

— Да разные! Про английские неприступные палаты, где гремит на цепи Золотой Змий и пирует царь Ирод-капитал со своими князьями и старшинами... Про огненное восхищение, куличневый дух... как озарит розовый свет благоуханную Рассею... я всё не упомню, хотя даром что память хорошая была, арифметическая!

— Не верится как-то...

— Да чтоб тебя! Вот сейчас убеждал, что на русском кладбище никакой смерти и нет. Говорит, тут тёплые, скрипящие сосны, влажные деревянные крестики, терпкий бурьян, сладкие конфеты... сейчас припомню... одиночество липовых аллей, и купол маленькой часовенки, сверкающей, как яичко ко Христову дню. Я здесь живу — всё так! Только не сказал товарищ, что во время похорон тут гадко. Как будто подселяют в коммуналку чужака, незнакомца. Потому и пьём! Да! Но ведь знаешь... костей тут давно нет никаких. Нету!

Я наклонился поближе к бездомному и спросил:

— Почему здесь нет костей?

Он хотел было ещё хлебнуть огненной воды, но только горько ответил:

— Нету здесь на кладбище наших сахарных косточек.

— НУ!?

— Потому что рассосала их земля. Как леденец. Сладкий-пресладкий... Готовится она к чему-то, силы собирает. Скоро и меня рассосут, немножко мне осталось.

Бездомный, покопавшись за пазухой, протянул мне плоскую сверкающую фляжку. Она как-то сама собой легла мне в карман, будто всегда там и лежала.

— Вот, держи, — прошамкал бродяга, — когда помру, то господа-товарищи её сразу продадут, а на выручку купят водки, а тебе, глядишь, пригодится эта вещица. Она всегда согреет, ты только ничего не высчитывай, как я, не проверяй умом, почему всё, да как, тогда удача от тебя отвернётся, понимаешь?

Хотелось о многом расспросить дядю Лёшу, когда меня обеспокоенно окрикнул Сырок:

— Пойдём.

Я нехотя расстался с мужичком, который уставился на огонь, где догорали чарующие рассказы. Мы вышли на центральную аллею. Я украдкой поглядывал на высокого, тонкого господина. У него был усталый взгляд, затерявшийся в аккуратной, вьющейся бородке. Жилистое, явно тренированное тело легко перескакивало лужицы, пока Сырок объяснял мне происходящее:

— Его разыскивают за ограбление свиней-инкассаторов. Смекаешь?

Я смекал, хоть это и выглядело нелепо. Спокойное лицо кладбищенского интеллектуала нельзя было заподозрить даже в краже колбасы из магазина.

— А почему ты здесь, а не на съёмной квартире? — поинтересовался я, — Или не на пасеке?

— Не могу показываться в городе. Меня уже опознали. А бездомные... они порядочнее тех у кого есть дома. Жить на фазенде я тоже не могу, так как умная хозяйка никогда не кладёт яйца в одну корзину. Если там меня возьмут, то всё дело накроется.

Голос был тихий, но властный, хоть и говорил абсолютную чушь. Ему ли не знать, что чуть ли не все бездомные являются за бутылку водки осведомителями полиции? Прятаться надо как раз в самом городе, где-нибудь в спальном районе, в чреве девятиэтажки — там никто не обратит внимание на новую рожу.

— И откуда ты такой взялся? — спрашиваю я удивлённо.

— Из Левека.

— Никогда не слышал о таком городе.

Сырок пробормотал:

— Ничуть не удивлён.

— Но я по-прежнему ничего не понимаю, — загудели мои слова, — кладбища, бездомные, пасеки. Глупости какие-то. Может вы, парни, просто сумасшедшие? Играете в революционеров, бороды носите... это же глупости, честное слово.

Парни переглянулись между собой, и беглец мягко заговорил со мной:

— Понимаешь, есть такие настоящие народные русские темы — бунты, мужицкий разбой, Пугачев, Разин, нелюбовь к жесткой иерархии и чёткому разделению, бессознательный анархизм, ходить в лес по грибы, искание Правды, насмешки над властью, максимализм, борода лопатой, "авось"... Но есть ведь и сейчас ещё сохраняющаяся архаичная тема — это бродяжничество. Бродяги, я уверен, это особенные люди, носители каких-то древних архетипов. Бездомные — это люди из первобытно-общинного строя, это существа из блаженных времен собирательства. Неолитическая революция? Не, не слышал. Бомжи современных городов, ищущие на помойках что-нибудь полезное и загадочное — носители глубинных древних хтонических ништяков. Это охотники, которые живут в пещерах-коробках. Они не делают запасов, не прибегают к рациональному мышлению, а доверяются изначальным человеческим инстинктам. Это стихия. Я хочу быть частью этой стихии. Поэтому я здесь.

Сырок не вмешивался в разговор. Он слушал товарища так внимательно, как никогда не слушал меня. Неужто, кладбищенский интеллигент был для Сырка тем же, кем он сам был для меня? И если я для Сырка всего лишь пыль, то как меня расценивает этот человек? Логическая цепочка замкнулась: осталось пустить по ней пустили ток.

— Хочешь, — предлагаю я неохотно, — поживи у меня.

Большая голова качается на тонкой шее:

— Нет, никогда нельзя останавливаться! Иначе не собьёшь с ног чугунного фараона, иначе красный прибой зацветёт болотом.

О чём вообще этот сумасшедший? Почему он идёт впереди и даже не оборачивается? Почему молчит Сырок? И какой мой во всём этом интерес?

— И что ты предлагаешь?

Беглец отчётливо произнёс:

— Мне нужен твой фургон. Ту сатьян?

* * *

Электричка неохотно тронулась в путь. Полки никак не хотели принимать походное снаряжение, и Сырок раздражённо пробурчал:

— Нам бы сейчас пригодилась твоя машина.

Он явно переживал, что наш кладбищенский друг, больше не подавал признаков жизни.

— Похоже, она и твоему дружочку особо не пригодилась, — и от встречной реплики Сырок сразу потух, — да не переживай, найдём мы твоего дружочка. Будешь с ним ещё кушать сырочки.

— Больно надо, — цедит Сырок.

Ветер из приоткрытого окошка трепал георгиевскую ленточку, которую заплела в косички какая-то девчушка. За ней украдкой наблюдал подозрительно знакомый парень с носом-картошкой. Прошедшие контролёры долго препирались с невысоким парнем, тыкающим им в лицо белым билетом. Тёплое солнце, пылающее тем ярче, чем дальше отъезжали мы от города, оставило улыбку на двойном стекле. Сырка одолела нега и он задремал в тенистом уголке. Я вышел в тамбур к толпе зайцев. Один из них держал ногой дверь, и воющий ветер приносил прохладу.

— А вы куда едете, молодой человек?

У женщины безумно шевелятся волосы. Они похожи на прирученных горгоновых змей. К тому же дама абсолютно босая, даже без носков. Не дожидаясь ответа, женщина затараторила:

— Говорят, последние времена начинаются. Спасаемся мы от них, на север в Беловодию едем. Слышали, что там свободней живётся. Океан там какой? Северо-ледовитый. А снег какой? Белый. Вот оно и выходят, что Беловодия наша-то совсем под боком, только слезь с печи и успей доковылять, пока небо не упало. Вот попутчика себе нашла, и... куда глаза глядят!

Она подтянула к себе опрятного, но явно нездорового мужчину. Тот сходу взял быка за рога:

— Рассказать, как я Путина видел?

Я сразу согласился.

— Шел я как-то по Васильевскому острову, там у меня дача. Гляжу, а на встречу Путин идёт. Я к нему подхожу и так укоряюще спрашиваю: "Владимир Владимирович, а вы знаете, что о вас простой народ-то думает?". А он улыбнулся мне лукаво, подмигнул и ответил: "Пока кот сыт, он спит".

Мужчина победно оглянулся. Он явно рассказывал историю про президента не в первый раз. Подумалось, что милая, чуть пожилая пара ничуть не подходила к модерновому антуражу поезда, но здорово бы смотрелась в этнологическом музее. А я был бы его посетителем.

— Да не слушайте его, старого.... — похоже женщина оказалась не такой безумной.

— А что, преувеличивает?

— Конечно! Я вот Бога видела!

— Правда?

— Вот те крест!

А ещё в тамбуре чалился отставной офицер с томиком Библии. Он ехал покорять северную столицу и громко зачитывал псалмы. На полу сидел опустившийся армянин, кричавший, что он русский националист. Тамбур как будто являлся окраиной большой империи, куда от бюрократов-контролёров бежали вольнодумцы и сектанты.

— Знаете что, — снова начала женщина, — вот мы здесь собрались, те... кто без билета. Вот если мы начнём говорить, то такого можем наговорить. Потому нас бояться...

Я уже понял, что надо действовать:

— Вы же знаете, что на земле правит Антихрист?

Они все тут же обратились в слух и подвинулись ближе. Офицер перестал читать Библию, и даже армянин оборвал на полуслове националистическую мантру. Я почувствовал себя ересиархом. Указательный палец сам собой потянулся к прокуренному потолку:

— Бесы выскочили из адской расселины, когда алчные люди вгрызлись в русскую землю. Думаете, просто так нефтяные корпорации сверлят землю? Нет! Это демоны вселились в людей, чтобы они раскрыли чрево земное!!!

— А ради чего? Ради чего!?

Я загадочно помолчал и сказал со смирением приходского батюшки:

— Они разламывают земную кору, чтобы оттуда вылез Сатана. Будут у него медвежьи лапы и шкура цвета американского флага. Только праведников помилует Бог, а всех остальных Сатаны сбросит в огненную расщелину. Кайтесь, грядёт Сатана! Сатана близок!

Они жадно втянули в себя эту властную, пугающую "с", и женщина под стук колёс завопила мантру:

— Мамона всех погубит! Я говорила — мамона!

Отставной офицер в страхе зачитал молитву, а армянин распластался на полу, не подавая признаков жизни. Мужик, видевший Путина, посмотрел на меня с невыразимой древнерусской тоской. Может он понял, что я это несерьёзно или, наоборот, был во всём согласен?

— Весь мир во грехе, и даже ребенок в чреве матери не чувствует себя защищенным, ибо его может достать нож хирурга. Мужи бреют бороды, чтобы заниматься содомией. Теперь не кровь, а деньги текут у людей по венам. Теперь христианские женщины ложатся под басурман! Вот вы, когда снова встретились с Богом, — обратился я к женщине, — попросите у него благословение, а вы, — сказал я её спутнику, — когда снова встретитесь с президентом — убейте его. Вспомните слова Христа, что не мир он принёс, но меч.

Женщина внезапно побледнела и ткнула пальцем мне за спину:

— Эфиоп! Мамона!

Сзади оказался негр. Бог весть, что он делал в пригородной электричке, но ему попросту не повезло столкнуться с новообразованной русской сектой Всё, что я успел заметить — это огромные оливковые губы, которые можно отрезать и жарить, как оладьи. Первым сориентировался армянин, поднявшийся с кортов. Он схватил негра за грудки и возопил:

— Нерусский что ли?

Кликуша запричитала:

— Мамона! Вот он стяжатель, скопидомник, девок русских развращает! Бей Сатану, славяне!

Поезд остановился на тьму-тараканской станции, и мужчина, видевший Путина, отвесил пинок несчастному негру, отчего тот вывалился на перрон. Во время народной экзекуции отставной офицер читал псалом об уничтожении золотого тельца. Поезд тронулся, а я возвратился в вагон. На душе было радостно. Славно, что правдолюбцы, калики, странники, босоходы не исчезли, не сгинули с лица земли. Не сломила их церковь, не обрядила в европейский кафтан империя, не расстреляли советы. До сих пор бродят по Руси бездумные люди, и будет гореть блуждающий огонь в синих глазах, покуда осталась в ногах вечная утопическая правда.

* * *

Провинциальный городок был не первой свежести. Зато он оставался русским до последнего кирпичика в толстых приземистых зданиях. Хороший был городок. С тёмными аллеями, с чистыми незамутненными лужами, с разжиревшими пыльными деревьями. Чувствовалась в воздухе сонная атмосфера, что заволакивала взор туманом, а утром выпадала росой на плечи. Мы видели речку, подносящую русло к зевающему рту, рассыпавшиеся, как детские кубики, дома с зелёными крышами, напудренные колокольни, облепленные голубями. Это был классический русский пейзаж, который обязательно следует писать с холма. В городке всё было настолько знакомо, что мы, немного поплутав, наткнулись на мой брошенный фургон. За стеклом приткнулась бумажка: "Сломался. Встречаемся там же". Сырка это обрадовало:

— В леса! Ты понимаешь? В лесу! О-ля-ля! Ту сатьян!

Впереди проросли мясные леса: ветви тянулись к нам, как руки погибших, а сучьи хрустели костями. Почва сыто срыгивала, когда от неё отрывалась нога.

— Видел же карту в музее? Под ногами мясо чавкает.

Я вспомнил местный музей, где застывшая во времени женщина, удивлённая посетителям, показала нам карту боёв. Теперь казалось, что неизвестный солдат покоится под каждым кустиком, а кочка — это вросшая в землю каска. Постучишь по ней ногой, да и примнёшь зеленые, яркие глаза -траву, что проросла на мясном погосте.

— Под ногами всё как будто стонет, — я поёжился, — мы не подорвёмся?

— Может и стонет, может, и подорвёмся. Великое слово это "может". Почти такое же великое, как "авось". Лучше вообще использовать их вместе: "Может авось" или "Авось, может".

Зато вокруг было больше грибов, чем прокажённого железа. Боровички-крепыши, подберёзовики, похожие на леших моховики и множество мухоморов, словно Бог порезал себе вены и из капель крови выросли алые грибы. От влажных, стонущих испарений, поднимавшихся от земли, я почувствовал себя чистым, точно обёрнутым в льняную рубашку. С каждым шагом чувствовалось, как невидимая грибница переваривает пищу. Почва ведь что-то вроде желудка земного шара, а грибы — его пищеварительные соки. Мы живём благодаря этим труженикам, без устали расщепляющим органику. Без мицелия земля давно превратилась бы в груду мёртвой материи. Я стал собирать букет грибов, который не стыдно было подарить и учительнице на первое сентября. Хотелось чего-то необыкновенного и, подчиняясь смутному желанию, я сорвал несколько мухоморов.