Мальвина. Ты приходила ко мне, Мальвина, ты мучила меня, Мальвина.
Помнишь, после всего, когда ты уже была чиста, я мечтал о доме? О нашем доме? Жить в буковых рощах, до самых вершин налитых ароматом цикламен. Мирной была бы наша лужайка перед домом, и лани паслись бы под прозрачными до призрачности деревьями парка. Красуясь в спокойной прелести, стояла бы Ты посре-ди лужайки, и олени льнули к поясу твоего платья. Руки наши покоились рядом, пятилистник — твоя рука, пятилистник — моя. Умиротворённо бредём на закате мимо красных стен, и взором открытым глядим вослед улетающим птицам, навстречу целебному ветру, что с розовых дует холмов. О, с какою тоскою я жаждал любить без же-лания! Но слаще поняшу взять за нежные ушки, да войти в её писечку, не забыть и очочко, тугое и сладкое, как не знаю что! Ах, не мне это счастье! А вот Арлекину, не будь он пидрилка — ему подошло бы, этому гаду. Он гад, он истязатель моей жопы, он недобрая тварь, о Мальвина, Мальвина, Мальвина! И я — с ним — тоже становлюсь недоброй, ебучей, или хуже — ебомой тварью. Дрожащей и право имеющей на любое бесчестие, бля бла бла бля! Бляблаблабля! Вот ключ, вот пароль, вот только не знаю, к чему. И знать не хочу, раз ты ты, Мальва, всех кинула, предала как говно, как ещё раз говно, и как собака свою единственную пятую ногу!
Знаешь, а мы же всё-таки добрались до моря. Море, помнишь? Айс уносил меня — я грезил о море. Сунуть в него свою зарёванную морду — в воду, в эту вечную воду, mare nostrum, она без крови горяча и трали-вали. И, конечно, тили-тили. Ах ты мука моя скука, что за полечка у нас с тобой была, что за полечка, полечка, о йе-йе, Мальвина, сука ты холодная!
Полечка, моречко, кралечка, чаечка. Русалка, цыганка, цикада. Как мечтал я танцевать и целоваться с тобою — вечером, у полосы прибоя, на каменном берегу. Камень пусть будет белым, море пусть будет чёрным. Танцевать и целоваться, танцевать и целоваться, едино, слитно, без разрыва — танцеловаться. Мы танцеловались вечером у прибоя. После "мы" не хватает каких-то слогов. Каких-нибудь трёх слогов. Ну пусть пока будет — гламурно танцеловались. Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя. Есть ли на "мы" внеметрическое ударение? Допустим. А потом что? Что потом-то? А потом утонули. Я хотел бы утонуть в тебе. Запишем всё это в тетрадочку — кажется, что-то и вправду вытанцовывается. Если вырастет стишок хотя бы с вершок — пусть он будет твоим, как и всё остальное. Ненужное тебе, но твоё, твоё.
Ищу тетрадку. Я никогда никуда её не кладу, не прячу, не хороню — я её забываю. Я всё время её где-то забываю, но никогда не забываю о ней. И поэтому всегда нахожу, обычно — ближе, чем думается. Вот и сейчас. Она лежит на стуле, и на ней стояла та самая чашка Петри. Тетрадка со стихами, что может быть банальнее? Только любовь.
Да, кстати, хорошо что вспомнил. У меня большая новость для тебя, ты будешь поражена, ты охуеешь, где бы ты не была, ты просто с глузду спрыгнешь: я люблю тебя, Мальвина! Не, ну ты зацени, ну ты прикинь сама: после всего — я люблю тебя, Мальвина. Ты можешь в это поверить? Я вот — нет.
Ничтожество? Ага, я ничтожество. Тряпка? Да, я самая ссаная тряпка из всех ссаных тряпок последнего тысячелетия. Надо взять себя в руки? Но я не вижу никаких причин брать себя в руки. Если кто-нибудь захочет мне в этом помочь — я его съем.
Но я не могу жить без тебя, Мальвина. Я живу, но не могу.
Самое страшное в любви — всеохватное чувство небытия. Amo ergo non sum. Я люблю — следовательно, не существую. Я есмь только с тобой. Если в мире нет тебя, это даже не больно — это мёртво. Ты, Мальвина — Жизнь жизни моей, как сказал блаженный Августин о своём смешном бородатом Боге.
Кстати: когда ты дала от нас дёру, Жизнь жизни моей, ты забыла у меня крем для ног и полотенце.
Ах да, как же я забыл-то. Мне же не надо жить. Как тем самым, которым надо было плыть, а не жить. А мне необходимо выполнять задания. Мне надо выступать. Выступать! — вот чего я хотел бы не мочь. Я боюсь, что мне когда-нибудь это понравится по-настоящему — то, что мы делаем на сцене. Артистический темперамент, чувство зала, всё такое. Мечта актёра: самоубийство перед публикой. Кровь-кишки-распидорасило: это всё моё, родное. Выступление — всегда имитация самоубийства, симулякр суицида. Кстати, какой поц это спизднул? Станиставский какой-нибудь, хрен ему в стык? Немирович-Данченко, хрен ему в стык? Антонен блядь Арто, хрен ему в стык, и более того — в уста, из уст в уста, из уст в уста?
О, крик растлеваемой плоти! Бычья морда Минотавра в ночной пасти лабиринта. То смеётся и блещет потным крупом, то — о ужас! — нежно мычит и лижет мне руки кровавым языком, уговаривая бросить всё, даться, бросить меч и поселиться навек в лабиринте. "Так говорил Заратустра", часть четвёртая, перевод Солдатенкова. Не, пизжу: это Белый Андрей, откуда-то из переписки; забыл, откуда.
И сегодня у нас выступление. Первый раз в Директории. Жду с нетерпением — блядь, ну какой же позор. Чтобы снова даться, даться Минотавру. Ебать мои хуюшки! — даться, принять, насадиться, а потом выплеснуться сладкими помоями. Публика это любит; публика это жрёт; публика этого хочет. Но хочу и я — вот что страшно, Мальвина, вот что страшно.
Кстати об этом: пора принимать айс. Дозу надо наращивать: крыша едет не спеша, тихо шифером шурша — но без срывов, без надрывов.
Сую в рот первый шарик. Заталкиваю под язык и сильно нажимаю, продавливая в фистулу. Дёргает нерв в челюсти: дозатор опознал вещество и сейчас начнёт его сброс в кровоток. В щадящем режиме, бля, в щадящем режиме, ёпа. О, до чего же полезная вещь, этот айс. Он помогает мне любить тебя с пользой для общества. Любить эту чёрную лазурь в переборах коленчатой тьмы, этот нищенски синий и заплаканный лёд, чёрный и синий, black and blue, я весь black and blue, и с тех самых пор я не пришёл в сознание и никогда не приду.
О! Хорошо пошло. Больно и сладко, всё как мы любим.
Я смотрю на себя в зеркальце. Кровь отливает от щёк, торец мой бледнеет, лунеет, стираются случайные черты. Начинает подрагивать нижняя губа и левое веко. О, левое веко! Как я жалок. Ты б сблевала с меня сейчас, возлюбленная моя, ты бы с меня непрерывно блевала, если бы тебе не было всё равно, есть я или нет меня. Так вот, меня — нет. Нет меня и не было.
А что же было — ведь что-то же было? А была ты, ты, ты, ты, ты и только ты.
Когда мы засыпали вместе, веки твои тяжелели от мака, тихо грезя, прильнув к челу моему. Нежные звоны мне трепетом грудь наполняют. Облаком синим твой лик в душу мою низошёл. Тоже Тракль, "Unterwegs". Это про тебя, про твои волосы. Облаком синим твой лик в душу мою изошёл. Изошёл и изгваздал. Ничего-ничего, ты же знаешь — я готов прожевать песок, на который ты сходила.
Что со мной? Да так. Просто кто-то выключил свет в голове. Просто погасил свет. Делов-то, делов.
О, пиздец мне сегодня какой-то.
Ты хоть понимаешь, что мы делаем? Что я делаю на сцене? Я же торгую тобой, Мальвина. Я отдаю тебя на поругание. О, если бы ты понимала, как это страшно. Но ты бы лишь посмеялась. Может быть, даже пошла бы на сцену со мной — ты любишь такое, о да, ты же такое любишь, такенное, да?
О вы там! Кто-нибудь! Раздавите мне яйца, ибо я изнемогаю от любви.
Глава 68, в которой представление, наконец, начинается
31 ноября 312 года о.Х. 19.30
Директория, павильон "Прибрежный".
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Паранормам присущ как крайний индивидуализм, так и высокий уровень солидарности. И то и другое связано с их особым положением в экономическом и социальном полях. С одной стороны, сам характер паранормальных способностей затрудняет их совместное использование. Как правило, паранормы — одиночки, работающие среди т.н. нормалов и зависящие от них. С другой стороны, крайне высокая востребованность паранормов приучила их к тому, что они не видят друг в друге конкурентов или соперников за место под солнцем. Зато они сталкиваются со специфическими проблемами, начиная с обывательских предрассудков и кончая насилием со стороны отдельных лиц или структур. По этим вопросам в среде паранормов существует консенсус, который они активно продвигают в "нормальном" обществе.
Характернейшим моментом является отношение к новициям. "Дикий" паранорм, случайно обнаруживший у себя способности, в подавляющем большинстве случаев может рассчитывать на признание со стороны себе подобных, помощь с адаптацией и позитивное отношение. Сам же момент обнаружения параспособностей у новичка может обернуться настоящим чествованием.
В.В. Пипинький. Очерки социологии субкультурных меньшинств. Директория, Издательство "Наука", 251 г. о.Х.
Буратине достался хороший билет: место было в самой серёдке.
За его спиной вяло дышал зал — около сотни разномастных существ. Слева от бамбука устроилась целая свора псиц, суетливых и пахучих. Они шептались, подлаивали друг на друга и нервно хихикали. Справа сидела на корточках огромая кенга, по виду — корпоративная менеджерка. Сумка на животе была занижена по последней моде, так что два верхних соска торчали на всеобщее обозрение. Нервная кенга всё время их теребила, подёргивала, покручивала. Буратину это раздражало, и он стал пялиться на сцену, где два жука устанавливали огромный барабан. Горбатый гозман принёс позвякивающие тарелки. В углу сцены пупырчатая жаба, опасно раздуваясь, проверяла контрабасовую тубу. Та блистала начищенной медью и издавала утробные рыки.
Всё это забавляло бамбука минуты три-четыре. Потом ему надоело, и он стал пялиться наверх, где было широкое круглое отверстие, затянутое прозрачной плёнкой. На самом краю сидел бэтмен и пялился вниз.
Тут нос Буратины уловил запах попкорна, а уши — хруст. Обернувшись, он увидел газель, ещё молоденькую, но уже круглобокую и жопастенькую. Не поднимая глаз, она увлечённо доставала языком из огромного бумажного ведёрка жареную кукурузу и ею хрумкала.
У деревяшкина тут же взвыл желудок и одновременно зашевелился сучок в штанишках. Ему ужасно захотелось отнять у газели жрачку, а её саму — выебать в обе дырки: он любил жопастеньких. Не в силах сдержать плотские позывы, — в воздержании он был вообще не силён — бамбук потянулся к ведёрку. И, естественно, ткнулся носом в газелью мордочку.
Та отпрянула, чуть не рассыпав попкорн. Потом подняла на него испуганные глаза.
— Слы, па-адруга, — страстно зашептал Буратина, — у меня на тя чё-та вскочило. Давай в уголочек? У меня твёрдый, — похвастался он.
— Что вы себе позволяете? — возмутилась газель. — Никуда я с вами не пойду!
— Тады хоть пожрать, — предложил бамбук альтернативу. И, не дожидаясь реакции, выхватил у неё из рук вожделенное ведёрко.
— Ой... да как это так... да я сейчас... — газель судорожно вдохнула, собираясь с духом, чтобы закричать караул. Но деревяшкин тут же всучил ей ведёрко обратно. Правда, уполовиненное: бамбук успел высыпать горку вкусняшки себе на стул, промеж коленок.
— Спасидочки, — сказал он, — вы очччень добрая. И ужжжасно красивая, — добавил он, видя, что предыдущий комплимент её не убедил.
Газель выдохнула — пфууу — и вернулась к ведёрку. Буратина тоже набил себе рот и заработал челюстью — так, что за ушами затрещало.
Тем временем над сценой опустили занавес. Он был из грубой холстины, зато весь разрисован. На нём были танцующие человечки, девочки-лоли в черных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звездами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и другие занимательные картинки. Буратина тут же забыл обо всём прочем и принялся увлечённо их разглядывать. Очень скоро у него зарябило в глазах: перегруженная ассоциативка начала сбоить.
Тут из-под занавеса выбрался пёсик — длинный, с висучими ушами. Он вытянул мордку в сторону зала, и бамбук заметил, что у него вместо глаз какие-то непонятные пуговицы. Собак шевелил ими, будто принюхивался.
— Воу-воу-воу! — наконец, сказал он — достаточно громко, чтобы шум в зале поутих.
— Дорогие зрители! — начал пёсик. — Меня зовут Напсибыпытретень, для друзей Напси. И мы начинаем первое и единственное представление крюотивного театра Карабаса бар Раббаса имени Антонена Арто. Крюотивный значит жестокий, и этого будет более чем! Насчёт единственного представления — мы хотели сказать, что оно единственное в своём роде! — пёсик явно ожидал реакции, но не дождался. — То есть каждое наше представление будет единственным, в смысле — неповторимым! — пообещал он, и снова не был оценён по достоинству. Тогда он почесал нос лапой и закруглился так:
— В общем, вас ждёт много разных неожиданностей! Ну а пока наши работники сцены устанавливают декорации, а актёры разогреваются, — тут его мордочку расшарила какая-то сомнительная ухмылочка, — послушайте святое караоке! Исполняет Ева Писториус!
— Это ещё что? — довольно громко спросила соседняя такса, и тут же захлопнула пасть — потому что из-за кулис вышла самая настоящая эквестрийская пони.
Кто такие поняши и на что они способны, в Директории, в общем-то, знали. Так что зал зашумел. И отнюдь не восторженно.
Поняша — огненно-рыжая, совершенно обнажённая, если не считать чёрной бабочки на шее — пошла по сцене, слегка покачивая крупом.
— С-скобейда, вот это нежданчик, — процедила сквозь зубы сидящая рядом легавая.
Буратина о поняшах слышал краем уха, особого значения услышанному не придавал. Зато ему бросилось в глаза, что попка лошадки ну просто чудо как хороша. Приувядший было сучок вновь напружинился.
Наконец, Ева остановилась посередине сцены и повернулась к публике.
— Здоровья и добра нашим дорогим гостям, — учтиво начала она и поклонилась. — Меня зовут Ева и я из Эквестрии...
В задних рядах кто-то засвистел. Поняша и ухом не повела.
— А сейчас я хочу... — она махнула хвостом, пупица приложилась к флейте и извлекла из неё высокую, скорбную ноту, — исполнить для вас... — жаба дунула в контрабас, глухо звякнула тарелка, — святое караоке Круга Песнопений Найка Борзова... — тут пёсик махнул хвостом и Ева запела:
— Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко...
Зал приумолк: голос у поняши был и вправду хорош — ну или, во всяком случае, выразителен.
— Мне трудно нести мою ношу —
Настанет день, и я её брошу...
Я — маленькая лошадка,
Но стою очень много денег,
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег...
Буратина краем уха уловил странный звук, идущий из зала. Если бы он понял, что это, то б, наверное, удивился. Не каждый день можно услышать дружный хруст вытягиваемых шей.
— Мне хочется плакать, мне хочется смеяться,
Мне хочется прыгать, валяться и брыкаться,
Чтобы были друзья или хотя бы один,
Но я работаю как вол, в моей тележке кокаин!
— О-о-о, — тихо застонала аудитория.
Буратина имел самое смутное представление о том, что такое кокаин, поскольку образование в вольерах было светским, а кокаин относился больше к религии. Вроде бы это был какой-то дар Дочки-Матери, ныне утраченный — наподобие тампакса, сникерса, памперса, флюродроса и других загадочных древних вещей. Но сейчас он почувствовал, что от рыжей лошадки и впрямь исходит нечто, достойное называться словом "кокаин". Что-то очень хорошее, доброе и солнечное.
