В общем, с планами на будущее у меня просто какая-то беда, малафья без сиропа. Надо что-то делать, только не знаю что.
А конь хороший был. Ещё видел тут одного местного педобира, из монастырских, молодернького. Красавец, с ресницами воттакущими, косы плести из этих ресниц можно. Я от таких ресниц истекаю клюквенным соком. Ну, попиздели за жизнь, за веру святую, Дочка-Матерь-всё-такое, ну и про эти дела. За пачку маргарина согласился скинуть мне в рот. Но мы с ним не успели ни до чего дойти, время не было, надо представление начинать. А то бы я его раскрутил на все дела.
Получается, я всё-таки пассив по жизни, что-ли? Получается, что да! Пьеро — это само собой, Пьеро — это работа, выступления. А для души хочу жеребчика с твёрдым хуем. Нет, не с хуем. С хуём. Чтоб он им пялил меня, дусик.
Ох как бы он меня пялил!
Глава 31, в которой знакомая нам компания значительно увеличивается
20 октября 312 года о.Х. Утро — день.
Страна Дураков, Вондерленд, свободное поселение Цимес
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Внешняя часть калуши представляет собой совокупность маток и желудков, удерживаемых растительным псевдоскелетом, отдалённо напоминающим панцири иглокожих. Более сложные органы — сердца, лёгочные мешки, яйцехранилища и т.п. — располагаются под землёй, в основании комля, а также при корнях. Там же находятся сегментированные слои нейронов, которые можно — очень условно — считать "мозгом" калуши. Несмотря на определённое сходство с корой головного мозга хомоподобных, принципы функционирования нейронной сети калуши радикально отличаются от всех известных нам вариантов её строения. В каком-то смысле это "мозг растения". Соответственно, ни о каком разуме или даже о самосознании калуши говорить не приходится. Несмотря на это, калуша способна не только вынашивать, но и осуществлять первичное обучение калушат, вкладывая в них первичные сведения о мире и речевые навыки. К сожалению, обучение и тем более переобучение самой калуши невозможно: если такие технологии и существовали в дохомокостную эпоху, то ныне они полностью утрачены. По этой причине после торжества русского языкового стандарта пришлось отказаться от крайне перспективных линий немецкоязычных калуш, отличавшихся плодовитостью и отличными качествами потомства.
Чуа Нэпьер, Ирэна Жужу Кособуцкая. "Репродуктивные технологии". — Изд-во Понвилльского ун-та, Понивилль, 280 г. о.Х. — С. 43-44.
Встали рано. Карабас безжалостно стащил с кровати постанывающего Пьеро, поставил на ноги, встряхнул, и на негнущихся ногах отправил в сортир — блевать и плакать. Арлекина, вялого и томного после ночных приключений — он спутался с местным жеребчиком и каждую ночь к нему бегал — раввин заставил засунуть палец в задницу и потом его облизать. Маленький педрилка напрягся, обиделся. Карабас не обратил на переживания его никакого внимания: он был хмур, быстр и нерасположен.
На улице, однако, бар Раббас немного оттаял — возможно, потому, что его ждали. Заказанный через мадам Капительман экипаж — открытая карета, запряжённая шестернёй — стоял на улице, привлекая внимание праздношатающегося электората. Лучшее, наименее тряское местечко в карете уже было занято: там лежала золотисто-белая поняша без балаклавы. Арлекину она показалась миленькой, но не более того.
На козлах сидел мелкий крысачок в красной рубашонке — видимо, поняшин челядин. Рядом примостился Карабасов бэтмен.
Карабас вежливо поздоровался с поняшей, назвав её Юличкой, помог пошатывающемуся Пьеро подняться по неудобной приступке, после чего благополучно устроился сзади.
— Куда направляемся, шеф? — осведомился Арлекин.
— Пополнять ряды, — буркнул раввин. — Нам нужна прислуга и массовка, — снизошёл он до более внятного объяснения. — Уж если мы едем по Стране Дураков открыто, я хочу перемещаться с максимально возможным комфортом. И не намерен лишать его остальных. Ну что, едем? — это он адресовал поняше.
— Мальчики, вперёд, — скомандовала поняша.
— Куды бечь? — спросил правый першерон-коренник, здоровенный соловый жеребец. У него был забавный деревенский выговор.
— На кудыкину гору, — ляпнул Арлекин и тут же зажал себе рот рукой — точнее, рука зажала ему рот.
— В Цимес, к старой калуше, — распорядилась поняша.
Першерон согласно ударил копытом оземь, тряхнул гривой и принялся распоряжаться:
— Эге-гей-го, фляки господарские! Товсь... три-четыре... — он напрягся, мускулы заиграли под кожей, — трогай!
— Ебаааать! — дружно закричали першероны, трогая с места. Карета дёрнулась, скрипнули рессоры, улочка дёрнулась и поплыла назад.
— Песню запе — вай! — закричал коренник и тут же начал: — С дерееееевьев листья опадают...
— Ёксель-моксель! — закричали першероны.
— Пришла осенняя пора! Ать-два! — проорался левый коренник, постригивая ушами.
— Ребяяяяят заняшили поняши... — проникновенно затянул заводила, переходя с шага на неторопливую рысцу.
— Наши няши! — гаркнули першероны, подтягиваясь и равняясь.
— Настаааала очередь моя! — левый коренник поддал ходу. Кони пошли ровно, вбивая в мягкую дорожную пыль отпечатки подков. Карета катилась, поскрипывая рессорами, мягко проседая и покачиваясь на ухабах.
Ехали без разговора. Карабас, напряжённый и на сложных щщах, сидел неподвижно и хмурил брови. Обдолбанный Пьеро сидел неподвижно, как куль с мукой. Под носом у него болталась, как на резиночке подвешенная, сопля, подёргивающаяся в такт движению.
Скучающему Арлекину только и оставалось, что разглядывать окрестности: аккуратные деревянные домики, выпасы, буколические стожки сена под навесами, девичьи попонки, сушащиеся на вычурных чугунных оградах. Небо с крохотными кружевными облачками, едва прикрывавшими оголённую синеву, обещало жаркий день.
Пару раз их обогнали. Сначала на рысях пронёсся мартыхай в зелёном бархатном костюмчике, с толстой сумкой на ремне — курьер или почтальон. Першерон-заводила крикнул ему вслед какую-то грубость, кони дружно заржали. Мартыхай до ответа не снизошёл — лишь приподнялся в стременах, открючил хвост, трубно взбзднул и умчался. Мартышачья вонь ударила коням по ноздрям, першероны зафыркали и сбились с ритма, коренник затейливо матерился и орал что-то вроде "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!" Даже Пьеро на минуту вышел из своего обычного транса и заблекотал:
— Сон мне... жёлтые огни... от лютой-бешеной хуйни... ослобони, ослобони! — после чего шмыгнул носом, подбирая сопли, и что-то быстро-быстро залепетал. Арлекин решил было послушать — вдруг у поэта снова проснулся Дар и он сейчас прозревает грядущее — но быстро понял, что Пьерик просто не в себе и несёт ахинею.
Потом из проулка выкатилась запряжённая рыжим жеребцом коляска-тильбюри. В ней лежала юная пинки, розовая и счастливая, с васильками и маками в уложенной золотистой гривке. Дамочка с коляской окинула Карабаса и его компанию насмешливым взглядом, свистнула, и её жеребец задвигал копытами с удвоенной скоростью. Юличка презрительно фукнула.
Карабас не обращал на все эти мелочи ни малейшего внимания: сгорбившись и нахлобучив капелюш на самые уши, он курил сигару и думал думу, судя по сдвинутым бровям — давнюю, невесёлую.
Наконец домики кончились. Осталась дорога, пыль, трава, да легкомысленные рощицы по краям. Солнце поднялось и стало ощутимо припекать. Арлекин подозвал бэтмена и попил из него солёненькой водички. Больше было заняться нечем. Он попытался вздремнуть, но безуспешно: слишком трясло.
Першероны исполнили весь свой нехитрый песенный репетруар и начали по новой про заняшенных ребят, когда, наконец, показался Цимес.
Строго говоря, местечко не тянуло даже на деревеньку или сельцо. Скорее уж это был большой хутор: несколько домиков, длинный сарай, огороженный высоким забором из сетки-рабицы, какая-то будка с вытоптанной дорожкой — то ли сортир, то ли кормушка. И, конечно же, калуша. Она нависала над всей этой мелкой житейщиной, как огромное яйцо — вовсе не птичье, а, скорее уж, яйцо в смысле мужской железы: тяжёлое, мясистое, похабное.
Першероны довезли карету до края дороги и встали, пофыркивая и мотая гривами. Поняша вышла — точнее, спрыгнула — первой, потом слез Карабас. Каретные рессоры благодарно застонали, освобождаясь от груза.
Арлекин оставил бормочущего Пьеро — тот бухтел про какие-то дубы и грибы, а может статься, и про то, что дубы грубы, разобрать это было невозможно, — и побежал за бар Раббасом.
Лениво закрипела дверь ближайшего к дороге домика, и оттуда выбрался, щурясь на солнце и зевая во всю пасть, старый хомяк с седым хвостом и просвечивающими залысинами на морде. Сивая копна волос, стриженная под горшок, свисала на морду, закрывая маленькие подслеповатые глазки. Левой лапою он опирался на массивный посох с гнутым навершием.
Увидев поняшу, хомяк поклонился в пояс — почтительно, но без подобострастия. Арле сообразил, что хомяк не обращён, и удивился этому обстоятельству: незаняшенный электорат в Вондерленде попадался нечасто. Юличка, однако, лишь слегка повела ушами, что можно было принять за приветствие.
— Ну как, Африканыч? — осведомилась она довольно дружелюбно.
— Ить, барыня... — снова склонился хомяк, — вы нащщот нас не сумлевайтесь, службу служим, дело делаем, матушку соблюдаем как положено, — он покосился на калушу.
— Сегодня родит? — поняша пристукнула копытцем.
— Ото ж! Как есть сёдни должна разродиться, — старик судорожно зевнул, деликатно прикрывшись волосатой лапою. — Хотя, енто, тут дело такое... — старик смущённо замолк, не зная, как продолжить.
— Какое? — вклинился в разговор Карабас и уставился на хомяка — видимо, залез ему в голову.
— Старенькая она ужо, — справился, наконец, со своими мыслями Африканыч. — Трудненько ей родить. Да и от кого рожать-та? Уёбища хилые стали, хромосома в них не та. Вот в раньшее время — то были уёбища! Сила! Стать! К примеру сказать, жил у меня злопипундрий двурогий со семью мудами. Ебуч был — страсть! Как спущу его с цепи, — он показал лапой на сарай, — так, значицца, все нижние ятла у матушки нашей зараз огуляет! И пупицы от него рождались ядрёные, крупные, а умищща, умищща-то в них было — за сто двадцать переваливал!
Арлекин поморщился — старикан явно завирался. Пупицы были обычно умнее безмозглых самцов-злопипундриев, но выше ста их IIQ не поднимался в принципе.
— А споверху, — продолжал хомяк, — матушку бэтмены пользовали, да какие бэтмены! Сейчас таких почитай что и нету! В раньшие-то времена бэтмены были — во! Орлы! — он развёл лапы во всю ширь. — А сейчас — тьфу, измельчала порода... — он сплюнул на землю, всем своим видом являя сокрушение о старых днях.
— Сколько ждём потомства? — перебила поняша. Байку про семимудового злопипундрия она слышала явно не по первому разу.
— Ить, барыня, так сразу и не скажешь, — старик снова поклонился, хотя уже не в пояс, а так, символически. — Говорю ж, трудненько ей родить. Коли живых боле дюжины наберётся — уже почитай что и ладно. Потом её надоть месяцок-другой порожней постоять, пущай отдохнут утробушки-то.
Юличка повела ушами, потом глянула себе под ноги, что-то заметила, нагнулась и принялась увлечённо обнюхивать какие-то мелкие цветочки.
— И ещё, эта... витаминчиков бы, — продолжал нудить старик. — А то вянет снутре матушка, ссыхается у неё, значить, нутренность. Без витаминчиков нам беда.
— Будет хороший помёт, будут и витамины, — бросила поняша, пощипывая цветочки краешками губ. Старик, однако, не умолк.
— И ещё скажите, барыня, — занудил он, — золотарикам-то кавайским, чтобы они нам когда корма привозят, с разбором чтоб привозили. А то бывает что и с костями, и с дрянью всякой. Матушка-то не в тех кондициях, чтобы этакое жомкать. Вот застрянет у ёйном нутре кость какая, и шо ты буишь делать?
Поняша оторвалась от своего занятия, подняла голову посмотрела на хомяка так, что тот съёжился и затих.
Арлекин непочтительно дёрнул раввина за отворот лапсердака.
— Шеф, — сказал он, когда Карабас оглянулся, — она вроде как бы... собирается.
Калуша и в самом деле вела себя странно — в одном месте у неё что-то вздувалось и сокращалось, как будто под кожей что-то дышало.
Хомяк посмотрел в ту же сторону и в задумчивости почесал когтем заушное место.
— Енто она не родит ишо, — выдал он заключение. — Енто чё-та с ней не того... Пойду, гляну.
— Мы тоже сходим, — сообщил Карабас. Поняша промолчала — она увлечённо паслась, роясь носом в траве, что-то выбирая и с удовольствием жуя. Видимо, она случайно набрела на какой-то поньский деликатес.
Вблизи калуша показалась совсем уж непомерно-огромной. От её мясистого тулова исходил жар — сильный и ровный, как от хорошо протопленной печки. Запах от неё шёл тоже печной, горелый, но с острой нотой мочевины и чего-то ещё — душного, забивающего нос. Арлекину почему-то подумалось, что так, наверное, мог бы пахнуть конский выпот, стекающий на раскалённую сковороду.
Было знаметно, что калуша действительно немолода: шкура её была задубевшей, побуревшей от возраста, складчатой, вся в каких-то пятнах, буграх и пупырьях. По большей части она свисала с мяса шматьями складок, но в паре мест оказалась натянута туго, как барабан, и под нею что-то шевелилось. Видимо, калушачьи матки и впрямь были готовы разродиться. Об этом свидетельствовали и набрякшие, выпроставшиеся из кожных складок молочные железы.
Однако странное вздутие оказалось связано не с близкими родами. В самой серёдке огромного яйца, высоко над головами пришлецов, из кормовой впуклости свисала синюшная сися. На сосце — взбухшем, раскровавленном, — сидел огромный овод-паут и жалил. Чуть выше в багряной складке судорожно выпячивалось и разевалось срамное ятло, пытась ухватить насекомое оскаленными половыми губами. Овод не давался и продолжал мучить сосок. От жгучих укусов калуша подёргивалась, почву под ногами ощутимо подтрясывало.
— Ить прилетел, джигурда незваная, — засуетился хомяк. — Молозиво, знать, пошло... Ща мы его...
Он неловко взмахнул своим посохом, пытаясь достать до овода, и не достал. Попытался подпрыгнуть, но старые ноги подвели: старик поскользнулся и упал, треснувшись башкой о калушу. Тут же перед ним испучилась и разверзлась широченная вагинальная пасть с гнилыми зубами и попыталось ухватить хомяка за нос.
— Но, но, не балуй! — проворчал старик и пристукнул посохом по вислым губам. Ятло злобно хлюпнуло, втягиваясь и смыкаясь.
Карабас посмотрел в сторону кареты, сдвинул брови. Бэтмен, сидящий на облучке, взвился в воздух, поднялся над калушей, спикировал, в полёте ловко ухватил вредное насекомое, раздавил клювом, после чего вернулся на облучок. Вагинальная пасть ещё посокращалась, пощёлкала зубами, потом выпустила на истерзанную сисю струйку остро пахнущей жидкости и cхлопнулась.
Кто-то тронул Арлекина за плечо. Тот обернулся и увидел Пьеро. Лицо у него было цвета утреннего неба, глазки — как два голубеньких пустячка.
— Чё те надо? — Арле стряхнул руку поэта с плеча. Тот пошатнулся, но на ногах устоял.
— Мальвина... — прошептал Пьеро. — Я понял, как я тебя люблю, Мальвина... Я только сейчас это по-настоящему понял...
