Квадратное время (Анизотропное шоссе I)

— А и то верно, — поубавил скепсиса Айзек. — Знающему специалисту такое проще, чем нам, старым рубакам. О чем будет роман?

— Вот, например...— под чарами проклятой "англичанки" я начал терять осторожность, — в Германии годика через три капиталисты приведут Гитлера к власти, он заключит союз с Муссолини, наберет не сильно большую, но хорошо вооруженную и подготовленную армию, с которой потихоньку приберет к рукам пол-Европы. Ну там аннексирует Австрию, Чехословакию, захватит Норвегию, кусок Польши, потом с помощью нового, недавно изобретенного оружия за два месяца вдребезги расколотит Францию, прижмет подлодками хвост Англии и окрепший, году эдак в сорок первом, нападает на СССР армадами сверхсовременных самолетов и танков. Тут, конечно, РККА даст агрессору отпор по всей форме, чужой кровью на малой территории, знамя революции будет реять над Рейхстагом. Но сколько прекрасных бойцов погибнет! Да и вообще людей, невиновных рабочих и крестьян, многие миллионы, быть может, десятки!

Нарисованная перспектива, если смотреть из реалий 1930 года, должна казаться несусветной глупостью, я с уверенностью полагал, что крепко битый жизнью собеседник лишь усмехнется, ну хотя бы в глубине души, над глупыми штампами юности. Однако писатель сумел меня удивить:

— Бывает...— глаза Бабеля вдруг озарились неприятным маслянистым светом, рюмка в руке дрогнула, расплескивая водку. — Не понимаю я, почему всегда невиновные гибнут!

Неужели нервный срыв? — мелькнула у меня мысль. Писателя будто прорвало:

— Ты себе даже представить не можешь! Это непередаваемо — то, что я недавно наблюдал на селе! И не в одном селе! Не-по-ни-маю! Повидал я в Гражданскую потасовку много унижений, топтаний и изничтожений человеческого существа как такового, но все это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом, добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся.

* * *

Я аж оторопел от напора, только нечеловеческим усилием воли удалось сдержать рвущиеся с языка обидные слова: "Неужели старый чекист прозрел? Но съезди-ка, дружок, лучше в Кемперпункт, да не с парадного хода, как твой друган Горький!

* * *

Посмотри, что там реально творится, тебе вмиг украинское село раем покажется!"

Между тем писатель продолжил свой спич без всякого моего вмешательства:

— Эх, Лешка, ты только представь себе, как может крестьянин

* * *

* свою лошадку прибить? Кормилицу жеребую, даже из саней не выпрягши! Он еще ее дочкой назвал, обнял, поцеловал в лоб и топором, вот так, прямо с размаху, промеж глаз насмерть, понимаешь ты, упала она, и в брюхе жеребенок, ра-а-з и перевернулся, и насмерть... Обоих. Постоял чуток и как пошел вокруг все махать, без крика, только хеканье тяжелое эхом металось по двору, с хрипом из самого нутра, и треск, а после путаница колес и барабанов, там, где веялка стояла, и звон, и нет жатки-лобогрейки... Ничего нет. А вся семья стоит и смотрит, детей десяток и растрепанная жена, и бабка в рваном саване на снегу босиком, и соседи издали. И это только начало было! Только начало, ты понимаешь?

\*Реальное училище — среднее или неполное среднее учебное заведение, во многом похожее на современный колледж (только 2-7 летний). На основном отделении готовили к техническим специальностям, на коммерческом — к торговым.\

\**Знание языков в данном случае, не опровергает, но и не подтверждает легенду ГГ — немецкий и французский в некоторых реальных училищах Российской Империи изучался на вполне достойном уровне.\

\

Подлинная цитата И. Э. Бабеля из письма жене.\

\

Горький посетил Соловки весной 1929 года в попытке переломить общественное мнение запада о жестокости на лесозаготовках (вылившееся в отказ от закупки леса). Ничего хорошего для заключенных из этой истории, разумеется, не вышло.\

\

*Описан реальный персонаж, житель села Великая Старица И. Д. Колывушко, 1878 года рождения. Участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах, получил "Георгия", с женой Соломией Яковлевной (умерла через год после раскулачивания) имел четырнадцать детей (семеро умерли). Скрывался, жил случайными заработками.\

Тут Бабель походя смахнул рукой очки, его раздетое лицо на мгновение показалось мне беспомощным и очень добрым. Совершенно несходным с последующим рассказом, воплощенные в котором, отточенно меткие, часто парадоксально смешные образы отражали дикую картину разрушения в прокуренный воздух ресторана. Как живые, из села в село нескончаемой чередой, бежали уполномоченные РИКа, между делом пряча в вихляющиеся портфели детскую одежду и дырявые калоши. Играли на разбитой гармошке активисты из голытьбы. Их подельники умудрялись прямо в плясовом круге раздевать донага кулацких жен и дочерей для смачного "обыска". Пьяные в дрова свежеиспеченные председатели колгоспов* своекорыстно вписывали в тетради кривыми печатными буквами скупое перечисление реквизированного добра, одежды, обуви, домашней утвари, вплоть до грязных пеленок и маленьких медных икон, потому как, все нажитое скупой бедняцкой слезой добро непременно пригодится "для тракторов" как утильсырье.

За пестрым фасадом раскулачиваемые не то чтобы терялись вовсе, но почти не выделялись, выпуклые характеры и обстоятельства бессовестно затеняли общую чудовищную картину. Хуже того, Айзек, возможно, не отдавая себе отчета, упорно пытался отвести вину с тех сволочей, кто запустил адский механизм самоуничтожения деревни: столичных партактивистов и председателей райисполкомов, секретарей партячеек. Всех тех, кто прекрасно понимал, к чему идет дело, но все равно, под прикрытием наганов ГПУ зачитывал простуженным голосом с высокого крыльца бывшего кулацкого дома трескуче-непонятные, но такие сладкие для ленивой гопоты лозунги о "двадцати пяти процентах".** С благословения кого возникли из ничего "бригады" и "комиссии" бедноты, с немыслимой легкостью решающие, кому из односельчан жить, а кому — пускаться с детьми и стариками в смертный путь без одежды и еды, по морозу. Сперва на санях сквозь пургу к "железке", а затем на край северной ойкумены в телячьих вагонах — рыть землянки в Томских болотах, в лесах у Котласа, Печоры, Сыктывкара.

Тут на мое спасение иссяк десерт, опустел стакан с чаем, и я получил повод более не выдерживать нагромождения жуткостей в изысканной словесной обертке. Тем более вопрос вертелся на языке давно:

— Неужели не бунтовал никто?

— Постреляли, но самый чуток, бестолково совсем, больше в бега крестьяне рвут,

* * *

— Айзек одним глотком осушил практически пустую, давно расплесканную на скатерть рюмку, и добавил совсем спокойно: — И хорошо, не так обидно курощать тех, кто коней, коровок да свинок торопливо и бестолково, таясь от соседей под нож пускает, да на дом и хозяйство керосину ведро, спичку, а сам с семьей по белу свету скитаться, куда глаза глядят.

— Так вот кого я видел вчера на станции! — догадался я.

— Армейцы бегунков у вокзалов сдержать пытаются, да только без толку, — согласно кивнул головой писатель. — Они же все на одно лицо, и много, страсть. Хотя, что я говорю, таковых умников меньше одного из сотни, остальные же... Понимаешь, Лешка, мы-то ведь самую малость устроили, только запал к бомбе подожгли, а там крестьяне сами друг дружку заели аки звери дикие... Или нет же, нет! Стая! Селяне как стая собак, от себя гнали высыльных прочь, только чтоб с глаз долой, а те как чужими сразу всем стали, даже себе чужими, вот в чем суть! Понимаешь, Лешка, поэтому они и не сопротивляются, терпят, будто в смертном окоченении. Живые мертвецы, вот кто они получаются в отказе от мира в котором родились!

Я проваливался в смысл сказанного медленно, как в липкую тину, только на самом краю, перед взрывом бешенства, сумел ухватиться за спасительный якорь цинизма и рациональности:

— Многие так погибли?

— Так они же, получается, сами себя и порешили, никто и не считал вовсе!

* * *

— растерянно удивился своему же пьяному выводу Бабель. — Если бы не мы, кто-нибудь другой все равно толкнул, и пошла бы лавина зависти и ненависти. Вот безвинных детишек жалко, померзли многие ни за что, ни про что. А уж скотины да лошадок столько напрасно погубили, страсть!

И тут меня как холодной водой окатило: несмотря на громкие слова, серые деревенские мужики так и остались для Айзека "ими" — чужими и непонятными. Он совершенно не против самого по себе раскулачивания, процесс для него вполне справедлив, более того, он не особенно жалеет попавших под грабеж крестьян. Скорее, как рачительный хозяин, он искренне недоумевает, почему прогрессивные идеи с газетных передовиц привели в реальной деревне к небывалому разгулу дикости и зверства, за что селяне убивают своих любимых "лошадок".

Через пять-восемь лет в семье Ежовых он будет точно так же, аккуратно и добросовестно, разбираться: "Почему? За что?" Хотя обязан был, как храбрый боец Конармии, свернуть карлику-наркому шею в тихом семейном кругу. Не смог... так лучше бы остался, на радость родственникам и детям, в Париже, да написал обличительно-загадочный роман, как Булгаков или Замятин. Или, на худой конец, пустил честную пулю в висок в разладе с самим собой, как Есенин или Маяковский.

Заслужил ли Бабель свой расстрельный подвал? Но вместо злых слов обличения я лишь бессильно констатировал исторический факт:

— Голод ведь настанет через год-два, лютейший, великий голод. Траву и трупы колхознички жрать будут.

— Ой, ну не пугай только, — грустно, но с глубоким пониманием изнанки жизни улыбнулся Айзек. — В гражданскую и похуже случалось, а тут мужики вытянут, земля-то от нас покуда никуда не сбежала! А если что не так, поможем, вон, ты же наверняка статью товарища Сталина читал.

— "Головокружение от успехов"? — на всякий случай уточнил я. И, спохватившись, добавил энтузиазма: — Очень, очень дельно написано!

— Вот, и не надо паниковать, великие дела, знаешь ли, завсегда через грязь и кровь идут, однако партия во всем разберется, да что там, уже разобралась. Нет ничего страшного, наоборот, даже в плохом можно хорошее сыскать, вот, к примеру, третьего дня нарком земледелия, товарищ Чернов, писал в газете, что "впервые за всю свою тяжкую историю русский крестьянин поел мяса досыта".

— Ну, если сам нарком...— я постарался, чтобы сарказм не просочился в мои слова, но получилось плохо.

К счастью, Бабель был совсем не в том состоянии, чтобы обращать внимание на интонации. По крайней мере, прощался со мной он очень тепло, с объятиями и многословными приглашениями на ипподром, где он обещал рассказать о лошадях все-все и даже познакомить с жокеями, если, разумеется, я надумаю поставить на кон червонец-другой.

Возвращался в купе я не торопясь, чуть пошатываясь от выпитого. И в железнодорожной полифонии многочисленных стрелочных переходов удаляющегося Киева, вместо успокаивающего чучу-чу-чух, чучу-чу-чух тяжелых двухосных тележек СВПС, мне вновь послышалось звонкое барабанное та-та-та, та-та-та старого трехосного вагона. Совсем как два года назад...

\*Колгосп — коллективное господарство, говоря по-русски — колхоз.\

\**По закону двадцать пять процентов от реквизированного имущества передавалось беднякам. Реально же к тем, кто "раскулачивал", ушло практически все, колхозам достались жалкие остатки.\

\

В реальности по данным ОГПУ в марте 1930 года число участников антиколхозных выступлений составило 1.434.588 человек (6512 "эипзодов").\

\

Историки приводят такие цифры: в 1933 году в селах Бориспольского района проживало 63 206 человек. Родилось 709 человек, а умерло 26 428 человек.\

6. Сильные умирают первыми

Кемперпункт, зима 1928 года (28 месяц до р.н.м.)

Выгружали наш этап весело и без затей. Просто выгоняли вагон за вагоном на заснеженную вырубку железнодорожного тупика где-то за Кемью и выстраивали в колонну по пять человек в ряд. Мешкающих подгоняли разухабистым матом и пинками, с особым шиком напирая на присказку: "Здесь вам власть не советская, — здесь власть соловецкая". Первый раз проявление местного юмора меня рассмешило, я даже пробормотал вполголоса: — "Хрен редьки не слаще", однако после многократного повторения охраной фраза заиграла всей полусотней оттенков черного. Именно с ней на губах конвоир мог легко влепить тяжелым, обутым в калошу валенком в лицо упавшему, отобрать чемодан, раскидать его содержимое по снегу или содрать приглянувшуюся шапку. Скорее всего, мог и убить любого, но до этого не дошло — все ж красноармейцы не чекисты. Напротив, они позволили тем каторжанам, кто послабее, сложить тяжелые баулы в приданные сани — к заболевшим и умершим в дороге, не мешкая всех пересчитали "пятерками" и повели, то и дело беззлобно покрикивая извечное: "Подтянись, шире шаг!".

Много времени дорога не заняла. Уже километров через пять я увидел высокий забор и вышки часовых, а еще чуть погодя нахоженная колея уперлась в громадные ворота, над которыми чернели казенные буквы: "У.С.Л.О.Н.". Чуть ниже аббревиатура раскрывалась точнее — "Кемский распределительный пункт".* Тут притихла даже вечно задиристая и бодрящаяся шпана.

"Неужели они боятся?", — мелькнула у меня мысль.

— Abandon all hope, ye who enter here, — продекламировал идущий рядом Михаил Федорович. И добавил с напускной бравадой: — Не дрейфь, парень! Мы еще проверим, жаркие ли угольки в этом аду!

Внутри лагеря нас выстроили на "Невском проспекте" — начинавшемся прямо от ворот широком, зачищенном от снега до досок проходе между бараками. На смотрины к уставшему, голодному и растрепанному этапу со всех щелей потянулись надсмотрщики-капо, скоро их набралось десятка три. С палками-дрынами в руках, в самой разнообразной одежде, они имели только один отличительный признак правящего класса: клочок ленты малинового цвета на шапке или в петлицах. Буквально каждый из них изощрялся перед коллегами в лужености глотки и грязи мата.

Кульминация не заставила себя долго ждать. Вдруг сразу несколько бешенных церберов, явно пародируя белогвардейские порядки, приложили руки к шапкам, вытянулись и заорали исступленными голосами:

— Смирно! Товарищ командир!

Во всей красе чекисткой черной кожи, но со стеком в руке, к нам шефствовал вожак, не к ночи помянутый товарищ Курилко, один из всего лишь трех (как я потом узнал) "вольных" управляющих Соловков.

— Нах...я вы этот сброд сюда притащили? — заорал он на конвоиров, гримасничая, будто от острой боли в зубах. — Промуштровать нах..й, да чтоб дым валил из их ебн...х ушей!

Ответа от подчиненных, впрочем, он дожидаться не стал, а тут же перешел к прямому руководству процессом.

— Воры, шаг вперед! Проститутки, два шага вперед! Спекулянты — три, попы — четыре! Контрики — пять! Кто второй раз на Соловках — шаг в сторону!**

Свитские немедленно развили инициативу начальства, резким голосом, кипятясь непонятной злобой, они принялся обучать нашу пеструю толпу военному строю, пересыпая команды потоками ругани шпанского образца. Дико было видеть, как священники в рясах, престарелые монахи или почтенные люди науки наравне с крестьянами вертятся в строю сотни раз направо-налево и кричат идиотское "здра!" под команды и зуботычины горланов-изуверов. Об ослабевших или осмеливавшихся роптать товарищ Курилко, так и не доверивший сложнейший процесс воспитания подчиненным, заботился лично и с удовольствием: