Квадратное время (Анизотропное шоссе I)

Мой долг, моя миссия — остановить метаморфозу. Любой ценой, хуже все равно быть не может.

\*Данный порядок был введен в 1923 году и формально действовал как минимум до 40-х годов. Однако уже в середине 30-х исключение из партии проводилось по требованию ГПУ-НКВД формально, часто — задним числом.\

\**Численность партии на момент XVI съезда в июне 1930 года — 1 260 874 членов и 711 609 кандидатов. С другой стороны, по данным переписи населения 1897 года, в Российской Империи насчитывалось 1 221 939 дворян, что составляло 0,97 % всего населения.\

\

Книга "Скотный двор" (Animal Farm) Д. Оруэлла была опубликована в 1945 году. Но ГГ ее разумеется читал и основные моменты помнит.\

— Леш, а не пойти ли нам до ресторана? — прервал мою задумчивость жизнерадостный голос Якова. — Гляди, время за полдень ушло, скоро Киев, он хоть не столица,* да оголодавшим гражданам до того дела нет. А ну как понабьются по вагонам, толком не поесть будет.

Риторический вопрос! Какие могут быть возражения? Опыт завтрака и его побочное следствие, досадная капелька соуса на брюках, показали — вкушать местные деликатесы за маленьким, подрагивающим столиком не слишком удобно. Да и хоть чуть-чуть размяться явно не мешает.

Путешествие по коридорам не заняло и пары минут. И вот он, элитный советский вагон-ресторан. Варварское пренебрежение железнодорожным аскетизмом, никакого сравнения со скромными европейскими собратьями. Тяжелые, с изыском столы красного дерева, конусы салфеток стоят на выставленных тарелках как отлитые из гипса. Стулья с мягкими, убедительными округлостями сидений и спинок, плюшевая обшивка в тон к тканевым вставкам панелей стен. Едва прозрачная кисея и плотные бордовые шторы с неуклюжими ламбрекенами погружают изрядно сдобренное табачным дымом пространство в приятный рассеянный свет. Сказка наяву, а вот посетителей немного.

— Вот черт! — тихо ругнулся мне в спину партнер. — Папиросы в купе забыл!

Он развернулся и быстро зашагал назад, так что я догнал его уже в тамбуре.

— Старый знакомый засел, с...ка, — прояснил Яков ситуацию в ответ на мой удивленный взгляд. — Слева, колобок в очках и черной рубашке. Издали не срисует, ведь столько лет прошло, но вблизи непременно смекнет. Придется обедать в купе.

— Может быть...— сконфуженно замялся я.

Яков осуждающе хмыкнул, однако увидев в моих глазах некстати разбуженный грех чревоугодия, расслаблено махнул рукой:

— Ты-то оставайся. Но не вздумай знакомиться и беседы разводить, чекист** он, хоть и бывший, сам понимаешь.

— А зовут как?

— Изя, кажется. Фамилия Бабель.

— Бабель? Писатель?

— Больно много у нас таких писателей развелось, — пыхнул ненавистью Яков.

— Выходит тот самый Бабель!

— Тебе виднее, — буркнул Яков. Развернулся, пряча глаза, да потопал назад, в купе.

В начале кратких одесских каникул я частенько не понимал смысла в повсеместно употреблявшихся фразах типа "смотреть официальным глазом", "снять со стенки верного винта" или "отдавать кровь в первом ряду". Но позже осознал: Бабель в советской стране бешено популярен, куда больше чем Пелевин в моем времени. Так что всякий оболтус, мнящий себя хоть каплю образованным, обязан знать десятка полтора красивых цитат из "Конармии" или "Бени Крика", чтобы с поводом и без оного вкручивать их в любой разговор. Перечитать смутно припоминаемые по школьной программе романы

* * *

желания не возникло, но сам факт в памяти отложился прочно.

Вернулся в ресторан я в гордом одиночестве, однако последовать совету партнера и спокойно пообедать не смог. Не иначе, уловил знаменитый писатель эфирные эманации моего интереса. А может, проще и материалистичнее, не понравилось ему, что кто-то за спиной пристраивается поесть. Так или иначе, только выдвинув стул, я неожиданно услышал мягкий, чуть ироничный голос:

— Товарищ, присаживайтесь лучше сюда, коли вы не против составить компанию пьяному еврею.

Отказаться не сложно, да только как это сделать, если гложет любопытство? Ладно выдающийся писатель, таких у меня полный учебник литературы, но ведь он числился чуть не официальным любовником жены будущего наркома Ежова!

* * *

По крайней мере, эту деталь биографии я твердо запомнил из рассказа молоденькой училки, когда-то тщетно пытавшейся найти подход к нашему буйному одиннадцатому классу. Поэтому колебался недолго, после секундной заминки сделал пару шагов к соседнему столику и с улыбкой протянул руку:

— Алексей.

— Ах, да, так неудобно, — Бабель с легким, чуть шутейным поклоном привстал и неожиданно энергично пожал мою ладонь. — Меня зовут Айзек, можно на ты и без отчества. Хотя зрение мое слабо, но я таки вижу, что по возрасту ты не сильно от меня отстал.

* * *

*

\*С 1917 по 1934 год столицей советской Украины (УНРС-УСР-УССР) являлся Харьков.\

\**Оперативной работой И. Э. Бабель не занимался, в 1918 работал переводчиком в иностранном отделе ЧК.\

\

ГГ ошибается, И. Э. Бабель ни одного романа не написал, перечисленное выше — сборники рассказов.\

\

Данная версия спорна, то есть имеет как сторонников, так и противников. Однако факт близкой дружбы Бабеля и его постоянного общения с супругой Н. И. Ежова Е. С. Хаютиной (урождённой Фейгенберг) не вызывает сомнений.\

\

*И. Э. Бабелю в 1930 году 36 лет, ГГ — 25 лет.\

Я же в этот момент замер в ступоре. Наверно, во всем мире не найти человека, менее подходящего на роль дамского угодника. Низкий, толстый, начавший лысеть очкарик, с короткой шеей и смешным носом уточкой над широкими, чуть припухлыми губами, вдобавок одет вызывающе серо и не модно. С такой внешностью, да в постели к дамам высшего советского света?! Он еще пьет сам с собой — на столе среди остатков еды я приметил сильно початую бутылку госспиртовской "Английской горькой".

Не знаю, как писатель истолковал мое замешательство, вероятно, списал на смущение молодого парня из провинции, но разговор он поддержал в лучших британских традициях:

— Скучно сегодня, очень скучно и очень жарко, — тут Бабель перехватил мой взгляд, остановившийся на водке: — Это пустяк, знаешь ли, реальный пустяк для меня. То ли дело было... да ты наливай, дружок, не смущайся!

Он с иностранным акцентом щелкнул пальцами в воздухе, подзывая официанта:

— Еще англичанку и сервируйте молодому человеку!

— Что там у вас нынче на обед, несите все, — заторопился я вслед чересчур энергичному собеседнику, испугавшись остаться наедине с хрусталем рюмки.

— Сей момент-с, — донеслось из-за стойки.

— На чем мы с вами остановились? — Айзек стянул очки и начал их аккуратно протирать вытащенным из кармана платком. — Понимаешь, — он доверительно понизил тон, — самое сложное это начинать беседу с незнакомым человеком. Ни малейшего понимания, что ему интересно, а что вызовет раздражение и гнев. Заведешь разговор про девок, а он оказывается женат и души не чает в супруге. Распишешь вегетарианцу вкус жареного в яблоках гуся или предложишь отведать старого Фин-Шампань тому, кто в строгой завязке. А то еще хуже, про храм обмолвишься, когда собеседник магометянин.

— Типа, не говори о веревке в доме повешенного? — попробовал сострить я.

— Именно! — с наигранным энтузиазмом Бабель подхватил заезженную шутку. — Так вот, у меня таки все просто, писатель я буду. Ну, в журналы там статейки кропаю или еще где платят. Мое дело простое, знай себе, скреби карандашиком по белому листу, черкай да переписывай.

Мимикой я старательно изобразил недоверие к прибедняющейся знаменитости, но ломать игру не стал. Все равно вопросы будут, так лучше заранее, на трезвую голову выдать частичку вызубренной в деталях легенды. Заодно и проверить слабые места можно без особого риска, с таким-то гандикапом по части употребления "очищенного вина".

— Со мной вообще неинтересно, — я деланно развел руками. — В детстве бегал в школу да на запруду с дружками в маленькой деревушке с аппетитным названием Пироги. Батя там фельдшером работал, а мать и не помню толком, померла она, когда братика рожала. Потом, уж когда война началась, отцу службу предложили в Кременчугском лазарете, мы туда и переехали, пошел в Александровское реальное, на основное отделение.* Дальше замятня пошла в полный рост, сперва трамвай ходить перестал, а там то немцы, то петлюровцы, то деникинцы. Еще товарищ Сталин приезжал как-то с делегатами конгресса интернационала, но трамвай все равно не починили. В двадцатом, как раз за пару лет до выпуска, нас переименовали в ФЗУ, так я стал слесарем-электриком. Поработал учеником в вагоноремонтных мастерских два года, интересно было, и место пророчили, да ушел на трикотажку, уж на полную ставку, деньги шибко нужны были. В те года батя здоровьем резко сдал, уволили его с водолечебницы имени Дзержинского. А как он помер...— я со всем возможным правдоподобием шмыгнул носом, — подался к тетке в Одессу, там ее муж, непач из видных, меня живо к приятелю на жестяно-баночный завод определил.

За время рассказа Бабель успел изрядно поскучнеть, верно из-за полного отсутствия всяких следов героики в моей рабочей биографии; специфика электромонтажного ремесла его явно не прельщала. Однако noblesse oblige — радушную улыбку он сохранил, рюмки наполнил и в первую же паузу поднял тост:

— Ну, со знакомством.

— С удовольствием! — торопливо поддержал я.

Но сразу после прокатившегося в сторону желудка пойла решил все же добить собеседника жизненной рутиной:

— Вот под Рождество взбрела дядьке блажь, говорит, дам я денег на учебу в самой Москве тебе и свояку, у того как раз жена от чахотки померла в прошлом году, хорошо хоть детей прижить не успели. Но с условием, чтоб годков через пять непременно вернулись помогать в артели. Проводил нас по высшему разряду, соседи, поди ка, год судачить будут. Да и с собой кое-что подкинул от щедрот...

— Прямо таки вернулись? — мигом ухватился за нестыковку Айзек.

— Да откупился он от нас просто, — не стал запираться я. — Хотел просто так спровадить куда подальше, но тетка не дала, добрейшей она души человек.

Между тем официант, строгий как британский гвардеец на параде, подал обед. Начинался он превосходной серо-зернистой икрой, затем следовал изысканный рыбный салат и отличное мясное рагу с острым соусом. На первое борщ со свининой и белой кляксой сметаны, к нему шли пирожки с мясом, капустами, яйцами и зеленым луком. Второе блюдо оказалось двойным — нежная бескостная стерлядь и птица с овощами, с гарниром из картофеля. На десерт фруктовый пудинг и блины с компотом, да еще, вероятно в качестве прелюдии к ужину, хлеб, масло и сыр.

Насыщаться мне Бабель не мешал, а вот наливал исправно, и я скоро понял, в чем его сила — он не только "умел как никто слушать", но и здорово насобачился, глядя прямо в глаза, задавать вопросы с подковыркой, простые на первый взгляд, а пять раз подумаешь, что ответить. То про лошадиные стати поинтересуется, явно из разряда понятных каждому деревенскому мальчишке, затем походя пистолеты разных марок сравнит, или слово-другое по-немецки или французски ввернет.** Заодно незнание мной окрестностей Одессы прокачал на все сто, с юмором и издевкой описав чуть не два десятка местечек, в которых он присматривал участок под дачу.

Каждое мое "не помню" и "не знаю" в отдельности можно легко списать на случайность. В самом деле, не обязательно фельдшеру иметь в хозяйстве конюшню, а ребенку времен гражданской разбираться в наганах. Однако в сумме мое незнание вполне могло набрать критическую массу для подозрений. Будь выпитая Айзеком порция водки грамм на двести меньшей, быть мне "расколотым" как латышскому шпиону, не помогли бы профильные знания электротехники. Сейчас же... собеседник просто жонглировал словами в привычной манере, не пытаясь углубить несуразности. Однако ближе к десерту по "жемчужине у моря" и изученному мной лишь издали консервному заводу стало очевидно — тему беседы надо кардинально менять, а то и прекращать вовсе, тем более что после съеденного голод мне не грозил как минимум сутки.

Поэтому я выпалил самое идиотское, что пришло в голову:

— Сложно было Конармию написать?

— Все ж узнал, значит, — очки Бабеля укоризненно блеснули. — Тебе в самом деле так понравился мой слог, сюжет или просто по моде?

Надо признать, в школе вычурные красивости текстов я воспринимал скорее как информационный шум. Точнее, потешался со всей циничностью воспитанного интернетом акселерата над учительницей, разбирающей на детали фразы типа: "Когда суббота, юная суббота кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком".

Но вслух, разумеется, с жаром воскликнул совсем иное:

— Ваши зарисовки великолепны! Они как поблекшие от времени фотографии, поверх которых положены короткие точные мазки флуоресце... светящейся краски. — И добавил тише, но с искренностью, вполне достойной детектора лжи: — Товарищ Бабель, "Конармия" великое произведение, его в школах изучать будут! В большой и сложной теме... М-м-м... Революция и Гражданская война в литературе двадцатых годов.

— Ну, будет тебе, есть много произведений получше, — похоже, писатель аж протрезвел от неожиданной лести, но опрокинутая для сокрытия смущения рюмка мигом исправила положение.

— Нет! — продолжил я накат. — С таким емким слогом...

Дальше я разразился парой особо претенциозных абзацев из школьной хрестоматии. Не говорить же, что "Конармия" была мной особо любима за краткость. Пока педагог спрашивал одноклассника, я успевал пробежать пару-тройку главок* глазами, выкидывая словесные кружева, кроме одного-двух, которые всегда можно привести как ответ на тупой вопрос педагога: "Коршунов, а что тебе особо запомнилось"?

Впрочем, при всем красноречии, закончил я свой маленький спич на реально интересующем меня аспекте:

— Ну и правду, конечно, интересно прознать. Вот представьте, в будущем, лет через сто, все забудут про войны, какими они были в реальности. Примерно как мы про Отечественную с Наполеоном, которую знаем, скорее, как приключения Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Право же, так куда интереснее, чем учить факты истории. А может быть, даже правдивее, ведь война она у всех и каждого своя.

— У каждого своя война? — наконец-то очнувшийся от потока комплиментов Бабель задумчиво пожевал слова. — Да тебе, Леш, надо писателем быть. Говоришь складно, мыслишь образно!

— А я и пробовал! Фантастические романы, — с пафосом свежей, не тронутой пером критика юности провозгласил я. Про себя, впрочем, удерживая циничную мысль — чего же я еще могу-то, более-менее представляя реалии будущего?

— Неужели?! — в глазах писателя плескалось море иронии и пара капель интереса. — На вроде "Человека-амфибии" Беляева?

— Скорее, похоже на Жюль Верна, ну, того, что "20 тысяч лье под водой" написал, — возразил я, и на всякий случай напомнил: — Я же электрик и хорошо представляю, куда приведут мир новые технологии.