Чернозём

Сырок несказанно удивился:

— Ты это зачем так собираешь мухоморы?

— Мухоморы не ядовиты, если правильно готовить.

Подумалось, что революционная организация в России должна обязательно напоминать грибницу, которая, даже потеряв отдельное плодовое тело, не утрачивает функциональность, продолжая прорастать повсюду отдельными грибами и разбрасывать споры-бомбочки.

— Да не о том речь, — поправил Сырок, — зачем срезаешь грибы?

— А что не так?

Сырок тяжело вздохнул:

— Грибница засыхает и туда может проникнуть инфекция. Выкручивать надо, так меньше вреда наносишь.

— Ну да, если выкрутить у женщины вагину, то она сможет дальше рожать.

— Поэтому ей надо вырезать половину вагины?

Сошлись на том, что некоторые грибы надо срезать, а другие выдёргивать и на этом пакте о ненападении заложили лагерь. Мы не нашли никаких следов пропавшего товарища, и Сырок долго ещё ходил по оврагам, громко и протяжно крича. Парень надеялся отыскать друга или хотя бы следы его бивака, но всё без толку — тот как сквозь землю провалился.

— Странно-странно, — бормотал Сырок, — это ведь наше местечко. Где же дружочек? О-ля-ля!

Я вызвался сходить на болото за водой. Прощупав почву шестом, я убедился, что не провалюсь и наполнил ведро. Застоявшаяся вода понесла волны, и на болоте надрывно закричал кулик. В глубине сизого заката, смежившего веки над чахлыми деревьями, грустно охнуло, и топь зашевелилась. В ней кто-то заворочался и испустил ветер, вырвавшийся наружу торфяным газом. Когда я вытащил ведро с водой, болото сыто чавкнуло. Вспомнилось, что одни только Васюганские топи больше капиталистической Швейцарии. От этой мысли унылые кочки, поросшие жёсткой щетинистой травой, приобрели горделивый шовинистический вид.

Не оборачиваясь, я вернулся в лагерь.

Костёр полыхал жадно, будто в нём горел еврей. На леске болтались шляпки мухоморов. Грибы подсушивались с нежным шуршанием.

— Не траванёшься? — интересуется Сырок, — нам ещё работать. Наш знакомый куда-то пропал. Наверное, дошёл до точки.

Я решил перевести тему:

— Главное не есть ножки, где концентрируется вредная иботеновая кислота и малое содержание психоактивных веществ. А в шляпках обитает только наш древний арийский галлюциноген. И брать нужно молодые мухоморы. Сам-то будешь?

— Не, неинтересно.

Нерешительность Сырка заставила съесть целых четыре шляпки. Парень недоумевающе смотрел на меня. Разросшаяся борода, будто на неё перекинулось костёрное пламя, выказывала явное неодобрение. Но моя погустевшая бородка уже тоже была не так слаба. Я запил грибы чаем из собранных листьев брусники и спросил:

— Тебе это не по душе?

Сырок пожал плечами:

— Глупости какие-то. Городская молодёжь хочет походить на древних викингов, но вместо того, чтобы стать воином, безопасно развлекает себя наркотиками. Ты бы ещё шлем с рогами напялил и стал слушать неудачника Варга.

— Ничего не глупости! Мухоморы — древняя арийская традиция. Ещё в иранской культуре был бог Хаома, а в индийской Сома. Они олицетворяли напиток, который пили боги, чтобы стать бессмертными. Учёные долго гадали из чего он сделан, пока американский энтузиаст Уоссон не выдвинул мухоморную гипотезу. Если уж мухоморы лежали в основе такой древней цивилизации, как Индия, то почему бы нам не попробовать её возродить? Это ведь настоящий примордиализм. Откровение. Вечное возвращение, как по Элиаде.

— Элиаде-Шмалиаде... Баловство это всё. Попытка играть в великих предков. Вот если боевой раствор сделать — это славное дело. Русское грибное берсеркерство ещё только ждёт своих исследователей, а так ведь мухоморы и хипстеры едят. Ты же ешь. А ты хипстер. Ту сатьян?

Мы наблюдали, как темнота пытается задушить костёр. Лопались угли цвета клубники, и на мгновение в небе становилось чуть больше звёзд. Жар высушил траву, и, возлежа вокруг костра, мы напоминали первобытных патрициев. Небо вне города девственное, и можно увидеть сперму Млечного Пути.

Сырок философски спрашивает:

— Знаешь, в чём может заключаться русская идея?

— Не-а, по-моему, она невыразима, как и всё по-настоящему русское.

— Это не так. Подумалось вот, что русская идея на самом деле очень проста. Она заключается в трёх словах, а именно: "Взять и перестать". Ведь мир — это бешеная гонка, где люди зачем-то несутся к смерти, но русский человек не должен быть так наивен. Он должен интуитивно понимать: как быстро или медленно не беги, конец всё равно один. Поэтому надо взять и... перестать. Это можно назвать перестатизмом. Например, перестать пить. Боюсь даже представить, если этот вид перестатизма завладел хотя бы десятью процентами населения. Мир бы тогда свернули! Или, например, перестать сидеть в Сети, но здесь уже гораздо больше пугающих возможностей.

— У Ницше была Воля к Власти, а у нас Воля к Перестать? — шучу я.

— Именно! У русской молодёжи конца девятнадцатого века был нигилизм, а у нас перестатизм. Вот ты упомянул Ницше, а ведь это как раз и будет Вечное Возвращение. Возвращение к неизменному состоянию, когда перестанет течь и изменяться само бытие. Вот программа минимум для всех идейных людей.

Над головой шепчут звёзды. Вижу, как они подмигивают, и я уже не понимаю — то ли всё это просто кажется, то ли товарищ абсолютно серьёзен. Планета совершает неспешное вращение, и чувствуется, что я вот-вот с неё упаду. Паховые мурашки вызывают лёгкое головокружение. В приливающей к голове тишине Сырок едва слышно произносит:

— Да, перестать существовать — и это очень хорошо.

Млечный Путь льёт своё молоко, и я говорю, глядя на звёзды:

— Космос будет русским или безлюдным. Оттуда на нас смотрит Гагарин.

Тогда Сырок со вздохом говорит:

— Юра, прости нас, мы всё проебали.

Затем он поднялся с земли:

— Пойду спать.

Перестатизм уже начинал побеждать, и я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Минут через двадцать сердце сорвалось в галоп, и мир слегка замедлился. Мухоморная отрава выстирала желудок и его закрутило, как барабан. Тело костяной иглой прошил озноб, и я пододвинулся ближе к огню. Я видел, как огненные гоплиты соскакивали с берёзового полена, похожего на пылающего троянского коня, и кололи длинными языками-сарисами сосновые сучья. Огонь с рычаньем раскусил сук, похожий на берцовую кость, и вверх брызнул рой искр, подпаливших небу лобковые волосы.

Искры испарились, но над костром завис плазменный шарик. В глазах не двоилось, я отчётливо видел сгусток огня, медленно поплывший к краю лагеря. Словно пламя зажигалки, тоненькое и хрупкое, оно скрылось за стволами, как будто зовя меня за собой.

Затылком я увидел, как в палатке спит Сырок. Ухом я увидел, что ему снится красивая девушка с распущенными волосами, которая настойчиво берёт его за руку. Ладно, пусть хоть человеческие сны посмотрит. Огонёк, вильнув бёдрами, заставил меня подняться. Я протянул ладонь, стараясь поймать шарик, но пальцы сжали ломкие кудри кустарника. Лагерь остался позади, а луна свисала с неба сморщенной апельсиновой кожурой. В кофейной темноте нарастали непонятные звуки. Я различал то чьё-то пение, то плеск воды. Вдруг человеческое осознание выскользнуло из меня, и на несколько ужасных мгновений я ощутил себя полевой мышью. Тут же из травы показалась голова змеи, а в ветвях радостно ухнул филин. Кто-то, клацая коготками, пробежал по поваленному дереву. По опавшей листве величаво заскользила ко мне царственная сколопендра. Она захотела обнять меня всеми своими лапками. Ночные хищники, почувствовав мышиный страх, уже готовы были пожрать меня, для чего раззявили пасти, жвала, клювы и рты, когда я неимоверным усилием воли вновь осознал себя человеком.

Сознание вернулось в точку между глазами, и в груди улёгся мышиный стрёкот. Я был совершенно мокрым и стоял у кромки болота, прислонившись к хилому деревцу. Огонёк пропал, но источник непонятных звуков был совсем рядом, и я выглянул из-за ствола. Участившееся сердцебиение прогнало по венам мухоморный отвар, и зрение приобрело ястребиную чёткость.

На болотной кочке сидело существо с прозрачной головой, где медленно крутился и оседал ил. Веки ему заменяли две огромные водомерки, скользившие по бесцветным глазам. В прозрачном брюхе плавали мелкие рыбёшки, а то, что можно было назвать одеждой, больше походило на вылинявшую рубашку из водорослей. Знакомый огонёк насмешливо кружился над головой чудища.

— А что, — пробулькало оно, — если схватить тех двоих, приволочь сюда и утопить? Славное дельце бы вышло. Мокренькое.

Обнажённые женщины, расчёсывающие морскими звёздами ряску, заменявшую водяному волосы, звонко, под стать луне, засмеялись. Среди них выделялась одна русалка с тугими, как колосья, волосами:

— Не боишься, дедушка, что мы будем любить их больше, чем тебя? Ведь они молодые и красивые, а у тебя из гузна вода капает!

Рассвирепевший водяной взмахнул руками-ластами, и хохочущие русалки, скрывшись в воде, вынырнули подальше от взбалмошного хозяина болота. Они в шутку кинули в старикашку илом и принялись плескаться. Замелькали длинные тонкие ноги. Особенно красиво взмахивала волосами та невысокая русалочка. Я засмотрелся, как луна целовала её холодные, обнаженные груди, как ночь распаляла голубовато-зелёные глаза, превращая их в белые кувшинки. Захотелось выйти из-за дерева и, раздевшись, прыгнуть в воду.

— Девки, ишь чего...

Водяной задумчиво раздвинул брюхо, оттуда вылилось порядочное количество воды, а затем спросил:

— А ты что думаешь, учёный?

Возвышенность, которую я сперва принял за кочку, повернулась к водяному, и я понял, что это человеческая голова.

— Думаю, что недолго тебе жить осталось.

Водяной встрепенулся:

— Это чегой-то?

Утопленник произнёс:

— Доберутся люди до тебя. Лесок порубят, болото осушат, а потом трассу проложат. Шестиполосную. От торгового центра к торговому центру. Выведут под корень и твои огоньки, и русалок, а тебя, — голова хрипло засмеялась, — объявят фольклорным пережитком. Повесят чучело в музей, чтобы первоклашки пугались.

Водяной в ужасе приподнялся на кочке:

— Меня? В музей? Не бывать! По ручья уйду в протоку, а там поминай как звали. Не взять меня этой, как его... ну, подскажи...

— Системе.

— Вот! Не зря я тебя утопил, ты уж извини, умник. Много историй знаешь. Не с этими же дурочками, — водяной махнул в сторону резвящихся русалок, — беседу вести. Ты лучше скажи, отчего оно так всё получилось?

Голова тяжело вздохнула:

— Постмодерн!

Взгляд забежал вперёд и я с ужасом увидел знакомый аристократический профиль. Это был наш пропавший товарищ, каким-то образом утонувший в болоте и ставший пленником трясины. Теперь его вытянутая голова покорно торчала из болота, а в ухо настойчиво, точно умоляя взять в жёны, квакала лягушка.

Водяной, подумав, понуро согласился:

— Раньше ведь как, на праздник мне, бывало, и коня дарили. Помните, по апрелю-то, в Водопол, кто — вина, кто — хлеба каравай. Всякий, кто на болото приходил, что-нибудь мне да оставлял. А сколько детей топилось и все в огоньки превращались. Столько много их было, что можно хороводы вокруг болота водить. Или гирлянды огоньков вешать. А сейчас один-два и обчёлся. Раньше придут юноши за клюквой, а ты им одно русалочье плечико покажи, так они сами в воду попрыгают, успевай только на дно тащить. Водянок сколько красивых у меня было, одна другой краше! Сейчас приедет раз в два года какая-нибудь дурында городская, как посмотришь на неё в полглазка и в ужасе плывешь со всех ласт подальше, да молишься, чтобы эта дура не утонула, а то ведь сраму потом натерпишься. Нет, что и говорить, раньше и болото было мокрее и комары злее. А сейчас? Как там ты говоришь, ну, слово это?

Голова устало повторила:

— Постмодерн.

Русалки, почувствовав огорчение водяного, успокоились и запели. Протяжная песнь поплыла над болотом, и, чтобы послушать её, из тины тут и там поднимались утопленники. Они хлопали глазами, выплёвывали из лёгких застойную воду и раскачивались в такт песни на слабых волнах неспокойного омута. Мертвецов было множество. Я увидел советскую и немецкую формы, ватники, шинели, куртки, рубашки. Всё поразительно новое, как будто люди утонули только вчера, но по тому, как тяжело умертвия смотрели на луну, было видно, что они жили в этом болоте уже множество лет.

Меня непреодолимо потянуло выйти из-за своего укрытия. Когда я выглянул оттуда, то увидел, как на меня предостерегающе смотрит утонувший человек. Мутная бородка сразу же убедила меня в верности моих догадок. Да — это был дружок Сырка. Я сделал ещё несколько шагов, и товарищ, грустно созерцая меня, предосудительно покачал головой. Но я, околдованный отваром, делал шаг за шагом. Воды уже было по щиколотку, грязь с удовольствием втягивала ноги, когда меня заметил водяной:

— Вот он! Хватай его! Скощухи не будет!

Песня оборвалась, и русалки с хохотом устремились ко мне. Чья-то склизкая рука попыталась схватить за ногу, опрокинуть и утащить в болото. Даже царь воды с грохотом рухнул в тину, чтобы лично утопить меня. Чары, как и действие мухоморов, мгновенно рассеялись, и я стремглав бросился прочь. Несколько раз я упал, чувствуя за спиной девичий смех. За плечи хватали длинные женские пальцы, кто-то целовал в губы, и коряги стремились ревниво подставить подножку. Прибежав в лагерь, я подкинул в костер хворосту и раздул такое пламя, что от его треска из палатки показался недовольный Сырок:

— Ну и как твои мухоморы? Действуют?

Клацая зубами от страха, я ответил:

— В этот раз как-то не удалось.

* * *

Она хорошо помнила тот жаркий июньский день.

Ей оставалось раз за разом вспоминать, как лето расстегнуло рубашку, и над равниной блестело вспотевшее небо. Разнотравье переговаривалось стрекотом кузнечиков, и, казалось, что эта бесконечная жаркая ширь и бесконечное голубое небо, навсегда застыли в вечности. Лишь склонивший голову ковыль равнодушно качался на слабом ветру.

Грунтовая дорога, тянущаяся непонятно откуда в непонятное куда, слегка задрожала. Тут же затихли кузнечики, заглушённые шумом моторов. Спёкшаяся дорога, не имевшая названия, а одно только направление, затрепетала и, накаленная до цвета супеси, местами потрескалась. Ковыль безразлично уставился на приближающуюся механическую гусеницу.

Это шли немецкие танки.

Они ползли во главе усталой колонны. Гусеницы давили грудь вечной русской равнины. Тупорылые бронетранспортеры укачивали хмурых людей, снявших рогатые каски. На солнце поблескивало цевьё, покрытое кирпичной пылью. Рычали мотоциклы с накалившимися хоботами пулеметов. С бронированных бортов слетали обрывки грозной, воинственной речи.

Курили.

В автомобиле утирал пот высокий офицер. Утомлённый немецкий взгляд уже не обращался вперёд, хотя заветная цель была где-то там, за изгибающимся горизонтом. Солдаты ехали туда, где ни разу не были. Они хотели достичь того, чего ни разу не видели. Немцы до рези в глазах всматривались в постоянно отдаляющийся горизонт, над которым всё так же, как и вчера, презрительно смеялся зенит.