Чернозём

Офицер промокнул лоб белым платочком. Из кузова вылетел окурок. Солнце заворочалось на своём троне, и ослеплённый отряд по-прежнему шёл в никуда. Люди пели, снова курили. Кто-то пил из фляжки. Земля обманула чужой компас, который теперь указывал в гул безбрежных пространств.

Прогрохотали последние распаренные танки. Колонна растворилась в русском нигде, последний раз напомнив о себе шумом моторов и хищническим блеском стали. После неё остался лишь тающий в воздухе бензиновый шлейф, да брошенный на дорогу окурок. А за солдатами, как непроницаемый занавес, неотвратимо и навсегда сомкнулась тягучая июльская жара.

Пыль, поднятая колонной, постепенно осела на зашептавшуюся траву. Кузнечики как прежде застрекотали из пулеметов. По раздавленной гусеницами дороге пробежала зелёная ящерка. Она обогнула окурок и скрылась в траве. Пылающее солнце, ничего не заметив, лениво перевалилось на другой бок.

Всё также равнодушно качал головой ковыль.

Вроде бы ничего не изменилось, но Земля, ещё не поверив в своё счастье, недоверчиво ощущала запах дорогого, как парфюм, бензина, добытого из чужой земли. Она затянулась струйкой дорогого, пахучего дыма и улыбнулась. В её утробу добровольно маршировали миллионы людей, которым было суждено навсегда там остаться. Жителей европейских столиц и горных деревенек, мобилизованных буржуа и отчаянных головорезов, последний могучий выдох Европы — всех вобрала в себя русская Земля. Предстояла Война, трескучая, как волжские морозы и пьяная, как степная жара. Такого ещё не видел мир. И никогда больше не увидит. И пусть бы все люди сгинули, разложились, сдохли, провалились под землю, где, как они зачем-то считали, расположился ад.

Это было очищение через страдания, как шептали гонимые по её просторам священники и писательское племя. Земля уже чувствовала в себе новые арийские кости, слишком уж белые и гордые, которые ещё придётся наказать и поставить в угол. Но где же ещё чужаки? Где эти смелые пришельцы, считающие, что смогут распахать её, Землю, на ровные и такие скучные квадратики полей?

Вдалеке раздался шум моторов — приближалась новая немецкая колонна, и Земля приподнялась, распростёрла синие объятия, чтобы проглотить и её. Она делала это неоднократно, снова и снова, раз за разом, пока солнце не село за горизонт. А когда светило взошло вновь — то всё ещё раз повторилось. А потом ещё. И — ещё.

Земля навсегда запомнила тот жаркий июньский день.

* * *

Утро с трудом продралось сквозь листву. Знобило так, что зубы могли подрабатывать кастаньетами. С наслаждением я присосался к чайнику и кое-как умылся. Одежда пропиталась липким потом, и от меня нестерпимо разило первородным мужским духом, высвобожденным мухоморами.

— Балда ты, — без злобы говорит Сырок, — наверняка и простудишься ещё.

Он уверено вёл нас вдоль болота, которое не было таким уж страшным и пугающим. Топь безразлично квакала и стрекотала, как будто ей не было до меня никакого дела. Вполне возможно, что увиденное ночью не более чем галлюцинация впечатлительного горожанина. По крайней мере хотелось так думать. Мы входили в сгущающееся редколесье. Иногда попадались багровые сосны. Они текли смолой при одном лишь нашем виде, и когда я мельком прикасался к стволам, то чувствовал, как под корой пульсирует тугая древесная плоть.

— Я вот тебе вчера соврал, что ничего не увидел.

Сырок промычал что-то в ответ.

— Тебе неинтересно?

Он отвечает:

— Вот Пимен Карпов — это интересно, а твои книжные пересказы скорей всего унылы почти также, как современная русская литература. Ту сатьян?

Я не выдержал и как на духу рассказал события вчерашней ночи. И про менструальную луну, мавочный шабаш, горе-водяного, ведущего философские разговоры, русалок, которые хотели утащить меня на дно. Сырок, выслушав мухоморную исповедь, учтиво поинтересовался:

— Ну ты с козырей зашёл! А кикимору не видел?

Я покачал головой. Тогда Сырок назидательно сказал:

— Вот, не видел, а многие люди видели кикимор. Подружка эта ваша, как там её... Родионова — та ещё кикимора. Понял? То-то же.

— Не веришь мне, значит?

Он пожимает мощными плечами:

— На самом деле верю. Приходится верить. Верю в призраков, Бога, пришельцев, кикимор. И тебе верю, не переживай. Более того, верю даже писателям.

И зачем я ему вообще что-то рассказываю? Это же бесчувственная скотина.

— А ещё там был утопленник. Он страшно на твоего друга похож.

— Тот, что на кладбище? Кого разыскивали? Ты его имеешь в виду что ли?

— Да. Ну, вот если ты такой хтонический, как усы Ницше, то он солярный, как усы Дали.

— Ах, как интересно! Как элегантно! Лучше говори — что с ним?

Мне стало неловко:

— Ну, мне привиделось, что он утонул в болоте, и теперь учит местного водяного французской философии.

Лесная борода нахмурилась и осмотрела меня с головы до ног:

— Что же, а вот в это охотно поверю. Он мог и утонуть, потому что вечно его вперёд влекло. Впрочем — плевать, хотя мы с ним здесь уже ни раз бывали.

Он ещё немного смотрит на меня и добавляет:

— Впрочем, это не отменяет того, что ты сумасшедший.

Сырок привёл меня к перелеску, где чахлые деревья дёргались от ветра, как припадочные, а пресмыкающиеся сосны почти ползли по земле. Над редкими деревьями царственно склонил голову красавец-дуб, но его скромное величие лишь усиливало чувство, что я пришёл на кладбище.

— И как мы узнаем, где копать?

Бородач пожал плечами:

— Это для лошков. Надо чувствовать.

— Как же ты почувствуешь?

— А это как у Блока. Помню, он писал, что люди-то крошечные, а земля громадная, и хватит самой небольшой полянки, чтобы похоронить целую армию.

Копатель стал всматриваться в жёсткую траву, куда он то и дело тыкал носком ботинка. Наконец Сырок удовлетворённо хмыкнул:

— Нам здесь подсказки оставили. Смотри, в траве кое-где колышки забиты. Это наш знакомый разведку делал, когда с металлоискателем приезжал. Наметил на потом места, где копать прежде, как ты говоришь... утонуть. Тут какая-то советская армия отступала и по пути бросала всё, что мешало бежать. Мины, пулеметы, оружие всякое.

— Какая армия?

— Точно не знаю. Это тебе надо в болоте поспрашивать. Лучше бери лопату, выбирай себе квадратный метр вокруг какого-нибудь колышка и копай, дружок, копай!

— Так просто, — протянул я, — просто брать лопату и копать?

— А то! Всё уже придумано до нас! Много ли человеку земли надо?

— Что?

— Темнота! Это же крутейший рассказ Толстого!

Штык лопаты с сомнением поковырял колышек:

— А не знаешь, как не подорваться на этом деле? Я-то впервые копаю.

Сырок ухмыльнулся:

— О, значит мы коллеги! Никогда до этого не занимался чёрной археологией. Авось пронесёт, — он снова поднимает голову, — авось может! Авось всё может... а если нет, то это отличный шанс выиграть спор с твоими друзьями! И с этой кикиморой-Родионовой...

Ничего не предвещало беды. Суеверный страх перед безгласной почвой был, наверное, лёгкой формой психического расстройства. Как-никак я слишком многое пережил за последнее время. Лопата туго преодолевала сопротивление земли, выворачивая наружу тёмные внутренности. Невдалеке непринуждённо копал Сырок. Парень как-то быстро и чуть ли не специально забыл о своём товарище, а ведь он очень трепетно к нему относился! Если Сырок так безучастно отнёсся к исчезновению близкого человека, то если меня разорвёт на части, он и вовсе не пошевелится. Как неприятно, однакао. Даже страшно. Через пять-шесть штыков меня всё-таки пронесло. Последнее, что отчётливо относилось к реальности, так это анекдот Сырка:

— Иностранец спрашивает у русского: "Зачем вам столько земли, всё равно ведь облагородить её не можете. А русский ему и отвечает: "Это для того, чтобы было куда вас складывать"".

Я вздрогнул и сказал:

— Да нет, это для того, чтобы нас было куда складывать.

А потом зашумели злые сосны, и ржавая земля, переболевшая сифилисом, вцепилась корнями в мою лопату. Не удержавшись, я рухнул в выкопанную мной же яму. Там пахло угольной тюрей и было влажно. Сверху, выбив небу голубые зубы, протянулась рука.

— Спасибо, что-то я упал...

Поляна полнилась людьми. Они были измяты и засолены, будто старая колода карт. Серо-желтые гимнастёрки, над которыми торчали небритые и голодные лица. На звяканье винтовочного цевья весело откликались лесные птицы. Неприятно пахло горьким мужским потом и порохом.

— Чего встал? Помогай!

Передо мной стоял не Сырок, а какой-то молодой, кривоватый от недокорма паренёк, который вытащил меня из ямы. Он обидчиво пробормотал:

— Почему мы должны нести мины? Остальные вон налегке драпают, а мы... даже подводы никакой нет.

Я, ещё не придя в себя, спросил:

— Кто драпает? Куда?

А солдаты всё вырастали из леса, откуда пришли мы с Сырком, да потеряно брели в сторону далёкой опушки. На то, чтобы пересечь пустошь, которая из-за своих размеров переставала быть просекой, требовалось минут десять. Деревья были сведены под корень, видимо на правах крестьянской вырубки.

Я машинально схватился за увесистый ящик:

— Извини, не заметил ямы.

Беловолосый паренёк ответил:

— Ты что, дурной? Какая же это яма. Это воронка. Видишь, не мы первые здесь драпаем. До нас кого-то хорошенько покромсали.

Вокруг, как побитые шашки, лежала куча изодранного народа, а там, у дальней стены леса, виднелись целые штабеля не успевших выбиться в дамки людей. В траве сохла обугленная рука, напоминавшая сломанный грифель. А рядом тлел и сам её обладатель, карандашный солдат, вытянутый вдвое пулемётной очередью.

— Нет, чтобы по околице, по леску обойти, как фрицы бы сделали, а мы прём напролом! Один лаптёжник и мы что зайцы под коршуном. Так что поторапливайся, дай Бог не налетят. А знаешь, что комиссар сказал?

Я так и не узнал, что сказал политработник, потому что рядом, чиркая трофейной зажигалкой, прошёл высокий мужчина с каторжным загаром на щеках. Глядя на нас с солдатиком, пёрших тяжеленный ящик с минами, он засмеялся. Это выглядело так нелепо среди потерянно бредущих солдат, что мой напарник возмутился:

— Ржёшь, как конь, но опять без поклажи! А ну помоги!

Весельчак прикурил от зажигалки и улыбнулся:

— Так я не дурак какой, чтобы на рожон лезть. В лагере не работал и тут не буду. Да и зачем вы этот ящик тащите? Всё равно миномёта-то у нас нет. Вафли вы, хр-ха!

Блатной, чиркая зажигалкой, удалился, и солдат в сердцах сплюнул:

— Этот действительно переживёт. Вот обидно-то будет. И жига у него есть. Но ничего, если лаптёжники налетят, мы с тобой бежать к лесу не будем. Мы в воронку заляжем и переждём. Это будет дело.

Воронка? Лаптёжники? Немцы? Это что, галлюцинация? Я пробормотал:

— Да поди пронесёт.

Когда разрозненные отряды дошли до середины лесной проплешины в небе загудели моторы. Бывалые солдаты заматерились и стали вглядываться в чистое, выстиранное небо. Когда у контуров самолётов показались выдвинутые когти, солдат охватила паника и они, побросав поклажу, ринулись в сторону леса. Началась давка, которую зарезали оглушительные сирены.

— Стоять, суки, — закричал командир, — стоять! Стрелять!

Я хотел было ринуться вместе со всеми, хотя уже было поздно. Первая бомба превратила несколько мужчин в фарш, но чудесным образом пожалела тонкий дубок с маслянистыми листочками, который теперь рос у дымящегося земляного обрыва. По плечам неприятно застучали плотные комья земли.

— Сюда!

Боец вместе с ящиком потянул меня к свежей воронке, помня старую солдатскую мудрость. Перед тем как мы спрыгнули в яму, за нами что-то рвануло, и вырванный из рук ящик опрокинулся на удушливое дно воронки. Меня вырвало, и через шум, мат, пулемётные очереди я увидел, как мой неизвестный товарищ шарит по земле в поисках своих ног.

— Эй, юродивый, ты в порядке?

Сырок окрестил меня водой из фляжки. Я с трудом открыл глаза, и в них закружилось небо. Со страхом я принялся искать на нём самолеты, но заметил лишь пару стрижей. Сырок ткнул меня носком ботинка:

— Тебя что ли солнечный удар хватил?

— А ты видел?

— Что видел? Ты такой бледный, что как бы рэп не начал читать.

— Значит, удар...

Я уже медленно бреду к огромному дубу. Припоминаю, что рядом с ним есть невидимая, закрытая корнями воронка, куда я спрыгиваю вместе с лопатой. Сырок недоумённо наблюдает, как я копаю. Через два штыка раздаётся характерный звук удара металла о дерево.

— Там ящик с минами, — говорю я уверено, — помоги вытащить.

Сырок ничего не сказал, но тоже спрыгнул в яму и начал окапывать ящик. Через десять минут мы осторожно подняли на поверхность гнилой остов с боеприпасами. Сырок благоговейно отнёс его в сторону, а я без сил упал на дно воронки. Хотелось пить. Из фляжки полился нескончаемый поток воды, от которого не становилось легче. Горький пот перемешался с небом, и я медленно куда-то плыл, накрытый синим фартуком с дубовыми листьями. Из земли, из перехваченных осколками горл, донёсся утробный, воющий рокот. Яма, которую мы только что раскопали, заговорила со мной густым лиственным шёпотом:

— Браток, это ты? Я помню тебя. Я тебя спас же, браток, а сам не уберёгся. Я ходить не могу, ножки взрывом оторвало, принеси мне ножки, браток. Вон там они, под берёзой. Принесёшь? Ты положи их рядом со мной, а я уж на них как-нибудь сам к мамке дойду, она меня заждалась, поди, в деревеньке своей.

Испуганно высунувшись из ямы, я увидел Сырка, поглощённого изучением ящика. Он молчал и даже не смотрел на меня.

— Не хочешь помочь, браток? Ну тогда закопай меня, чтобы я ушёл навсегда. Похорони. Засыпь землицей и я уйду. А, браток?

Я судорожно схватил лопату. С каждой горстью голос становится всё тише, и когда около дуба возник маленький холмик, он вовсе исчез, шепнув напоследок что-то благодарственное. Но когда я уже готов был отключиться, то со всех сторон, из самой земли, из трав, из всего, что здесь было, стали пробиваться другие голоса. Это были солдаты, разбросанные по всему леску. Их были сотни, и каждый рассказывал мне свою историю и умолял похоронить по-человечески или донести весточку родным. Они шептали, где лежат их медальоны, делились вечной солдатской обидой и сетовали, что так глупо погибли. Тихо качались деревья, а я, обламывая ногти, рыл землю. Пальцы всё время натыкались на что-то твёрдое и холодное. Я видел, как лежащие в земле кости складывались в причудливые русские иероглифы. Это мёртвые писали свои письма живым. Это был настоящий погост. Мёртвые стонали, пытаясь схватить меня за руки, просили помочь, спасти. Но как я мог им подсобить? Я ведь такой же, как они, только живой. Чем я мог облегчить чужие страдания? Я физически не мог упокоить каждого, иначе мне бы пришлось перекопать всю Россию.

— Браток, так ты нам не поможешь? Ясно... значит ты такой же, как и все они. Ступай отсюда браток, пока мы не разозлились. Когда мы разозлимся, всем худо станет. Передай это городам, браток. Передай, больше нам от тебя ничего не надо.