Чернозём

Сырок положил мне на лоб тряпку, смоченную водой. Впервые с нашего знакомства он по-настоящему изумлён.

— Да ты и впрямь сумасшедший, а ещё и мухоморы жрёшь.

— А ты не слышишь, — я почти плачу, — не слышишь?

— Нет.

— Ты можешь мне помочь?

— Это вряд ли.

— Но ты ведь много читал. Расскажи, как русские относились к земле?

Сырок, сложив укутанные тряпьём мины в рюкзаки, присел в тени дуба.

— Ну обычаи известны, земля всегда пользовалась особым почитанием у русских. Например, клятва землей считалась нерушимой: "Чтоб мне сквозь землю провалиться!", "Чтоб не видать мне земли!", да и в детстве все землю ели-то. Крестьяне считали, что многие болезни лечатся землей, прикладывали ее к больным местам. А сразу после Троицы, в Духов понедельник землю чествовали, запрещалось её копать, обрабатывать. Приносились жертвы. В этот день вся нечисть прячется, боится, а из земли идёт тепло и всё такое. У Ницше, кстати, есть отличная фраза в Заратустре: "Братья мои, будьте верными земле!".

— Это всё хорошо, но не то, не совсем то...!

— Ну, тогда ничем не могу помочь. Как-то никогда этим не интересовался. Мне больше по духу огненная стихия. Земля статична. Не люблю постоянства. Сегодня она такая, и завтра... такая же. А огонь меняется каждую секунду. Вот зато Гераклита люблю, хочу чтобы после смерти ничего не осталось, ни костей, ни тела. Чтобы ни один говноед не знал, куда цветы на могилку положить.

Затем Сырок хлопнул себя по лбу и крикнул:

— Во, вспомнил!

— Это чего? — спросил я с надеждой.

— Пришли на ум строчки из Есенина, хочешь?

— Давай.

Копатель с чувством продекламировал:

— Разве важно, разве важно, разве важно, что мертвые не встают из могил? Но зато кой-где почву безвлажную этот слух, словно плугом, взрыл! Как тебе, а? Есенин! Бу-э-э-э!

Я простонал:

— Да как же ты надоел, а?

Сырок спит в палатке, а в костре тройка огнегривых коней топчет россыпь рубинов. Животные зло раздувают ноздри и фыркают оранжевыми искрами. Голодная волчья темень трётся о колени.

Товарищ доволен, что наши поиски увенчались успехом. Он ничего не сказал по поводу моей прозорливости, а лишь вечером удалился куда-то в лес, точно в поисках расцветшего папоротника. По-прежнему было не по себе, и от нечего делать я нащупал подаренную бездомным фляжку. В раздумье я свернул её серебряное горло. От металлического устья потянуло блаженным холодом, и я осторожно отпил. Ледяная вода ожгла рот, и по телу прокатилось блаженное спокойствие. Странно, но после большого глотка, воды в фляжке как будто не убавилось.

Вдруг вдалеке, там, где ветки плетут свою паутину, слабо затрепетался огонёк. Его нельзя спутать с отблесками костра. Будто лепесток от зажигалки потерялся. Пламя дёргается, как пойманный мотылёк, но уверенно движется вдаль.

— Ты кто, — шепчу я, — зачем снова пришёл?

Огонёк отплывает всё дальше. Страшно, потому что в этой глуши ночью никак не может быть человека. А ещё потому что сегодня я не ел никаких мухоморов.

— Ты кто? — засохшие губы карябают нёбо, — кто?

До меня долетело источенное временем дыхание. Замогильным шёпотом оно выбивает из меня дрожь, и где-то сзади, кажется, прямо за ухом, приглушённо раздаётся:

— Кто-кто... ДА НИКТО!

Подросшая борода встаёт дыбом. Огонёк исчезает, и теперь только пышный жар поднимается от остывающих углей. Клацая зубами от страха, я ползу в палатку и окукливаюсь в спальник. Утром я бреду в ту сторону, где видел огонёк. Странно, но он возник в противоположной от болота стороне. Сырок недоумённо кричит в спину:

— Ты куда?

— Оправиться!

Мои поиски недолги. Через десяток метров я нахожу серые человеческие кости. Рёбра перебиты и видно, что человек приполз сюда умирать. Почва под ним чёрная, наевшаяся пороха. Ржавыми черепками из земли торчат остатки каски. Там, где раньше у скелета была правая рука, торчал контур зажигалки.

— И тебе выжить не удалось, — сказал я без всякого злорадства.

* * *

Мы вышли из книжного магазина. Он располагался в здании, напоминавшем швейную машинку. Барочная лепнина смотрела на собор и широкий проспект, а я поглядывал на верхние этажи, где пульсировал нерв известной сетевой компании.

Смирнов и Родионова обсуждали покупки. Девушка держала книжку Доминика Веннера про оружие и наверняка не догадывалась, что этот достойный человек недавно вышиб себе мозги из коллекционного пистолета прямо около алтаря Собора Парижской Богоматери. У Смирнова руки пусты — он покупает подарки Родионовой. Я тоже прибарахлился, и только Сырок, зачем-то в тот день прибившийся к нам, недовольно вздыхает:

— Очень дорогие, но какие славные издания! Жаль не при деньгах.

Йена, который и привёл нас в этот элитный магазин, хлопнул себя по лбу:

— Погодите, я кое-что забыл!

Парень скрылся в фешенебельном книжном. Сырок недоверчиво смотрел через окно, как Йена слоняется по магазину:

— Вот он? Ты уверен?

— Да, только не смейся, — отвечаю я.

— Нет, ты действительно полагаешь, что вот этот паренёк знает людей, которые нам помогут?

— Нда-а, — протянул пасечник, — даже ты мне нравишься больше, чем он.

Йена вынырнул из магазина, и мы пошли по длинному проспекту. Ветер с каналов обжигал морозом, и Родионова прильнула к Смирнову. Люди зябко кутались в плащи. Я увидел даже пару шапок с лыжными помпончиками. Чёрная башня крала у города тепло, и он стучал зубами от холода. Тут Йена достал из-под куртки украденную книжку и протянул её Сырку:

— Держи, я видел, как ты на неё смотрел. Было трудно спереть, но я смог.

— Ну ты прямо скиф!

Сырок расплавился, потеплел, даже немножко растерялся и в благодарность пробормотал козырную поговорку. Йена, словно выполнив свою миссию, ускакал по каким-то субкультурным делам.

— Скифы? — Родионова случайно выдаёт меня, — ты про них от нашего скептика узнал? Он постоянно про этих русских кочевников рассказывает. Ну и глупости.

Покраснев, я стараюсь не смотреть в сторону Сырка, а тот довольно хмыкнул. Неожиданно подключается Смирнов, который спасает положение и обращается к девушке:

— Разве ты никогда не слышала про румынский оркестр?

Я ещё больше краснею.

— Предпочитаю слушать тёмный фолк, — презрительно ответила Родионова, — музыка для моей усталой души.

Мы, мужики, знающие тайну румынского оркестра, улыбнулись. На мгновение складывается закрытый масонский орден, отчего мы готовы отправиться на поиски румынского Грааля. Наша связь столь крепка, что Сырок, глядя на Смирнова, уважительно произнёс:

— Посрамил римскую блядь Дионисием Ариопагитом!

К несчастью это услышала красавица Родионова, которая тут же вздёрнула и без того приподнятый носик:

— По-твоему женщины бляди?

"Начинается" — подумал я, а Сырок как всегда глухо ответил:

— Нет, что ты. Это как у Тургенева в рассказе "Порог", где русская женщина хочет переступить черту, чтобы предать свою жизнь забвению. Её пугают тюрьмой, предательством, а она всё равно делает роковой шаг! Как точно наш классик написал, а ведь прошло почти полтора века и ведь ничего не изменилось! По-прежнему только "В борьбе обретёшь ты право своё".

Смирнов, притягивая к себе даму, спрашивает-утверждает:

— Твой лозунг отдаёт левачеством.

Парни снова готовы поссориться, но Сырок миролюбиво заявил:

— И что? Какая разница? Всё давно умерло, в том числе и левые! Что от них осталось, посмотри!? Один труп! А обмазавшиеся разрывают могилу, находят разложившееся тело, дышат зловонными испарениями, а потом, когда начинается приход, бегают и кричат: "Сталин, советские, большевики!".

— Браток, ты сейчас снова очень как не прав! Посмотри кругом-то! Что это, как не тот же Совок?

— Да какая разница, как ты не понимаешь!? Просто хотел сказать, что роль женщин в русском движении нераскрыта. С мужчинами всё давно ясно, а вот русские женщины — Засулич, Захарченко-Шульц, Спиридонова, Женя Хасис, — при последнем имени Смирнов улыбается, — они ведь шли там, где другие оступались. Смелые и отважные женщины! Натану надо работать в этом направлении. Если бы современные русские мужчины хотя бы чуточку походили на Наталью Климову, мы давно бы мир свернули.

Разговор мог ещё долго тлеть, так и не превратившись в огонь, но его совершенно неожиданно задул полицейский патруль. Мы их как-то и не заметили. Прыщавый сержант попросил предъявить документы и когда мы, ворча, полезли за корочками, Сырок сорвался с места.

— Стой!

Парень сбил худосочных полицаев, загремевших по мостовой. Дубинки, наручники и рации забряцали, как рыцарские доспехи на чудском льду. Патрульные поднялись, выматерились, зло зыркнули на нас, сделали попытку погнаться за убегающим Сырком, который отчаянно расталкивал прохожих, а когда обернулись — нас уже и след простыл. Мы запетляли дворами, в конце которых Родионова рассмеялась:

— Вот и весь твой дружок! Вот и вся его борьба. Ускакал, как козлик.

— Не нравится он мне, браток, — согласился Смирнов, — если он такой крутой, как ты говоришь, то просто перестрелял бы ментов-то... а он? Поехавший он браток, не сомневайся. Это я тебе как сумасшедший говорю!

Я не могу понять, в чём была причина такого странного поведения Сырка, который ломанулся от полицейских, как чёрт от ладана. От вида сверкающих пяток треснул тот бесстрашный портрет, который я нарисовал в своём воображении.

* * *

На угорском лице Йены пустовали голубоватые, почти белые глаза. Улыбка раздвигала коричневатые, чуть запёкшиеся губы, и ровные зубы так и просились в поморское монисто. Парня как будто смыло цунами: жидкая ряска волос, смех, похожий на прибой и плавный, как волна, стан. Йена очень нравился женщинам и знал это. Рецепт был прост: парень был моден и нагловат:

— Отчего люди тянутся к преступлениям? Как я могу сказать из личного опыта, — и здесь Йена тяжело вздыхал, пытаясь показать насколько сильны пережитые им события, — своеобразный наркотик. Юнг писал о тяге к власти, но способность совершить преступление — это и есть власть. Тем самым оспариваешь гегемон закона.

Он так банально рассуждает о психике людей, что нужно спросить о моих видениях. Нетрудно догадаться, что в ответ друг расскажет об эмоциональном напряжении, о том, что я переживаю ломку старых авторитетов. При слове "авторитет" он не забудет ласково потрепать меня по плечу, а мне неудобно будет вспоминать, как он лучезарно рассказывал замершей Алёне о своих прыжках на наркоманов около нашего подъезда.

— А вот смотри, — начинает говорить моя косточка, и тут же встает мне поперёк горла, — Йена позитивно относится к миру, поэтому он выходит из круга зависимостей. Он вне страстей. Он свободен, а ты слишком привязан и ко мне, и к своим идеям, отчего страдаешь.

Это он независим? Да он несвободен также, советский колхозник.

— От этого он не сдохнет так же, как остальные?

Он во всех отношениях лучше. Знает историю, социологию, философию. Ну... или делает вид, что знает. Да — точно так. По-крайней мере, я часто слышал от него однотонные рассуждения о шизомассе и дивиде. Подобные, как я назвал, ризомничья быстро надоедали, и, когда Йена входил в раж, приходилось его останавливать:

— Знаешь, я многое переживал, — и Алёна смотрит на него, как на Христа, — многое в моей жизни случалось... непосредственное переживание бытия, всё по Хайдеггеру.

Снова ризомничает! Ещё и свои пафосные фотографии из сети показывает. Вот он в маске, вот с книжкой... выбирай что хочешь! Когда Алёна отлучается в ванну, чтобы, не знаю, проверить чищены ли у неё зубы (вдруг я уйду, а гость такой интересный), я небрежно спрашиваю:

— Есть пол-ящика мин сорокового калибра. Необходимо сделать из них гранаты. Сможешь?

Йена по инерции ещё говорит и вдруг останавливается. В его глазах хлопает парус. Или это белый флажок?

— Что?

Нет приятней момента, чем минута, когда сбивается спесь.

— У меня есть ящик мин. Нужен умелец, чтобы сделать из них гранаты. Сплошная механика. Бьёшь их перед броском обо что-нибудь твёрдое, а потом кидаешь, — и я, широко раздвигая губы, заканчиваю, — ба-бах!

Йена выглядит, как курага. Он подавлен, и бледное лицо совсем потеряло всякие краски, точно его облили ацетоном. Хочется верить, что он просто трусит поверить в своё счастье, ведь он всегда мечтал о чём-то серьёзном. А серьёзный здесь я. Йена прядает ушами и, наверное, молится, чтобы его спасительница как можно скорее вышла из ванной.

— Как ты их достал?

Я говорю чистую правду:

— Мне про них рассказал мёртвый солдат.

Он молчит несколько секунд, и, когда в комнату входит Алёна, я спрашиваю:

— Начала стирать мои вещи?

— Нет, — шелестит она.

И тут Йена начинает ржать, как угарелый:

— Я понял, понял! Это ты так шутишь! И слова какие-то не в тему говоришь, как будто с кем-то беседуешь. Мы же здесь вдвоём сидим, ёпта, кто вы-то!?

Я выдавливаю из себя подобие улыбки:

— Да, пошутил, знаете ли.

Противно запищала рамка металлоискателя. Йена побелел, как поляк, вдруг увидевший казаков. Полицейский утвердительно пригласил нас в зону досмотра, прикорнувшую невдалеке от турникетов метро.

— Что будем делать? — лихорадочно шепнул парень, — валить?

— Кого?

— Куда!!!

Я безразлично пожал плечами:

— Не паникуй.

У нас за спиной по туристическому рюкзаку. В них, плотно перемотанные одеждой, лежат мины. Под их металлической кожей лежит спрессованная взрывчатка. В динамите лежит смерть. Всё, как в сказке о Кощее, и полицаи-досмотрщики, работающие на него, вот-вот могут умереть.

— Молодые люди, приготовьте вещи для досмотра, — сказал полицейский.

Бесцветного колобка кривит от вежливости. По выгоревшим бровям видно, что он хочет долго бить нас дубинкой, а потом выпить шампанского. Он ненавидит нас за то, что мы моложе, сильнее, уверенней и вот ещё куда-то едем с этими огромными рюкзаками, быть может, даже в поход, а ему вечером снова нужно возвращаться на пятиэтажную окраину.

— Как скажете, господин полицейский, — отвечаю я ласково, чтобы позлить его, — вот, вернулись с товарищем из путешествия. Знаете же, как это хорошо — куда-нибудь выбраться. Особенно на природу.

Разумеется, он не знает этого. Единственный шанс на путешествие выпал ему давным-давно, когда полицейскому сулила командировка в Чечню, от которой он перевёлся куда подальше. Мне даже жалко этого холуя. Он до конца жизни будет дышать под землёй искусственным светом. И что? И никакой морали. Вот что.

— Пожалуйста.

Развязав горло рюкзаку, я начинаю доставать смятую одежду. Первым делом выкладываю пропотевшую мухоморным духом футболку. С не меньшим удовольствием я достаю испачканные в земле джинсы, вдобавок облитые чаем. В этот момент я готов носить Алёну на руках — она не удосужилась выстирать одежду.

Охранитель, брезгливо морща лоб, переключается на Йену:

— А вам что, специальное приглашение нужно?

Хрупкая челюсть парня покрывается пятнами. Я чувствую, как испаряются все его модные настроения, и он вот-вот готов завопить, что это я подкинул ему мины. Он долго, как девственник, не может справиться с застёжками и, наконец, выворачивает на стол мою смятую, пропахшую костром одежду. Я знаю — у него шмоток намного меньше, и достань он ещё одну-две, мы будем расколоты, словно православная церковь. Поэтому я использую козырь: забытые в боковом кармане носки. Потные и вонючие. И ещё одну пару в наказание за дотошность.