Цр: О верности крыс

— Дай я!

— Ты стреляла, теперь я!

— И что, что стреляла? За Трепло его ещё раз триста надо убить! Жалко, что у лорда тэрко один-единственный сын!

— Дохлик! — раздалось совсем близко. Издевательски и с такой ненавистью, какой Оней не сумел бы и представить. — Подарочек будет лорду тэрко к празднику. Глядишь, ещё и спасибо нам скажет, что такого размазню прибили.

"Подарочек" у них не получился. Пока голоса переговаривались над Онеем, на углу показался коричневый патруль, узнавший о-Баррейю по одежде. Как стало ясно потом, спасла его не только эта случайность. Первая была — металлическая бляха на плаще. Стрела скользнула по ней и попала только в плечо, а не в сердце.

Отец, увидев знак на стреле и услышав со слов Онея слова стрелявших, был в бешенстве. Сам Оней причину этого понял плохо. Вся история казалась мутной и нереальной, и пахла жутью, как те истории, что рассказывал Мийгут. Единственное, что Оней понял, это что хотели, убив его, за кого-то отомстить отцу. Обидней всего было, что за убийство такого несуразного наследника и правда впору благодарить. Конечно, никто и никогда Онею прямо не говорил, но можно же и самому увидеть, что ничего путного из тебя не выходит. Уж сколько бились с тобой учителя фехтования, верховой езды и прочих дворянских искусств! А толку пшик. Хоть с тем же фехтованием. Сильно оно помогло от стрелы?

Это бы ещё терпимо, ведь можно добиться своего не войной, а умом. Но когда отец брал наследника на какой-то крупный приём в Веройге, Оней не понимал практически ничего из того, что говорилось. Ол Баррейя что-то разъяснял потом, дома, а Оней не знал, куда себя деть от стыда и унижения.

Примерно так же, как и теперь, после злосчастной стрелы. Отец приходил навестить его, они виделись гораздо чаще, чем когда бы то ни было раньше. Но Оней почти всерьёз жалел, что не умер: то был просто наследник-бестолочь, а теперь ещё и невезучий остолоп. Взрослый, а приходится с ним возиться, как с младенцем, только что пелёнки не менять... Не обязательно быть о-Баррейёй, чтобы такое положение вещей бесило. А Оней очень хорошо представлял, что такое ол Баррейя. Отец вот — настоящий ол Баррейя. Оней его побаивался, хоть нельзя сказать, что отец был излишне строг. Он вообще редко проявлял свою власть, но робость вызывал постоянно. Может, из-за того, что всегда держался с непоколебимым достоинством, и ему совершенно не требовалось для этого унижать кого-то другого. Он требовал полного и безоговорочного подчинения — в первую очередь, от самого себя. И он этого подчинения добивался.

Оней держал в памяти несколько эпизодов, которые казались ему особенно выразительными иллюстрациями к отцу. То, что в этих эпизодах не было ничего исключительного, ничуть Онея не смущало. Как раз накануне той стрелы его коллекция эпизодов пополнилась.

За столом были только свои: отец, мать, дядя по матери и Оней. Беседа текла неспешно и размеренно, о чём-то из имперской политики на северо-восточных границах. Оней не вслушивался, глядя на отца. Возможность видеть его весь вечер кряду выпадала редко, и о-Баррейя хотел вполне использовать её. Как отец держит голову, как он одни и те же слова может сделать похвалой и оскорблением — в зависимости от интонаций. Как он скептически щурится или изящно держит чайную чашку длинными пальцами. Наверное, потому Дхонейдо и заметил то, чего не заметили мать и дядя. Даже служанка, совсем молоденькая девочка, из недавно взятых в дом. Она разливала горячий чай по чашкам. Из чайника поднимался густой пар, и девочка засмотрелась то ли на этот пар, то ли на портьеру, но кипяток из-за её небрежности щедро плеснул на герцогские пальцы. Оней беззвучно ахнул и дёрнулся... Ол Баррейя продолжал говорить о туманах над восточными болотами и сложностях войны при тамошнем бездорожье. Пальцы, мягко обнимавшие чашку, даже не дрогнули. Девочка-прислуга заметила оплошность чуть позже о-Баррейи и ужаснулась так явно, что привлекла бы всеобщее внимание, если бы не жест герцога, отославший её из комнаты...

Плечо опять дёрнуло резкой болью. Оней впился зубами в подушку, чтобы не взвыть. Подушка была горячей, мокрой и солоноватой. О-Баррейя выплюнул прорвавшийся из подушки пух и сел в кровати, обняв себя за колени одной рукой и стараясь не беспокоить другую. Объективно говоря, ему ничего не мешало спокойно поплакать: в соседних комнатах всё равно никого не должно быть. Но ведь дело совсем не в том, что подумают абстрактные "они". Дело в том, что подумает конкретный Дхонейдо о-Баррейя.

Больше всего на свете Оней хотел, чтобы отец его уважал. Но он скорее съел бы учебник баллистики, чем сказал бы отцу это. Потому что был твёрдо убеждён: нет ничего нелепей, чем требовать уважения, когда уважать тебя не за что.

Синий

Эрлони, в городе и рядом

Умник, хоть и зыркнул хмуро, но встал, расчехлил альдзел и уселся на край стола. Ани захлопала ладонями по лавке, повизгивая от восторга совершенно по-детски. Даже Кейя улыбнулась, а Синий подумал, что если Умник действительно сыграет плясовую... Ему казалось, что в этом есть что-то нечестное по отношению к Треплу, что ли... Он поймал себя на том, что ищет глазами Лайю, посмотреть, что она об этом думает. Не нашёл. Не хотелось Синему слушать весёлую музыку на альдзеле Умника, когда точно знаешь, что Трепло ему уже никогда подыграть не сможет.

— Спасибо, — сказала за всех Кошка. — Заранее.

Умник закрыл глаза и зачем-то облизнул губы, трогая струны пальцами. Струны сначала отозвались тонким, непрочным звуком, который ткнулся куда-то в стену и увяз там. Умник ещё раз облизнулся, открыл глаза и заиграл. "Вьюн", любимый танец северных провинций, обычно играли задорно и громко, отчего некоторые эстеты находили мелодию слишком вульгарной и простонародной. У Умника она выходила как-то иначе. Хоть это и был, несомненно, вьюн, но как-то тоньше и чётче, что ли. Умник убрал часть переливов и завитков, спрямив мелодию, и то, что осталось, зазвучало ярче и глубже, и в дурацкой плясовой вдруг повеяло тишиной и прохладным звоном лесного ручья в летней траве.

Ребята молчали, зачарованно. Потом Кошка толкнула в бок илирца:

— Нарк! — тихо окликнула она и головой качнула на середину кабака, свободную от столов — и от танцоров пока. Мол, давай, кто тут у нас танцор! Нарк замялся, Кошка ехидно глянула на него с прищуром и вышла сама, подоткнув верхнюю арнакийскую юбку повыше, а нижняя и так оставляла щиколотки открытыми. Кошка дождалась начала музыкальной фразы — и пошла мелким перебивчивым шагом, который со стороны кажется проще простого. Он и некоторым танцорам кажется проще простого, только на этих танцоров отчего-то глядеть не хочется, хоть и верно вытанцовывают, вроде. У них не вьюн выходит, а просто отдельные шаги, рассыпающиеся без толку. Кошкин вьюн тёк, вился, распускал листья, смешливо ёжился от ветра и стряхивал росу.

Умник играл быстрее, Кошка ускоряла шаг, не давая музыке уйти вперёд. Нарк (который недавно обзавёлся зимней одеждой и был теперь франтовитей всех кхади вместе взятых) всё-таки не выдержал и вскочил тоже, но не вьюном почему-то, а кадарским здаалманом, "костром", когда танцор бьётся огнём на ветру, скачет, гнётся и крутится, с ног на руки и обратно, и только что не кубарем, и всё это — ни на полшага не сходя с места. И этот неожиданный костёр так точно попал с вьюном под один ветер, что Умник сам чуть не сбился на полузвуке.

Когда они дотанцевали и уселись обратно, под общий восторг и счастливые, Синий проводил их глазами, чтобы услышать, как Хриссэ говорит: "Всё-таки, до чего ты здорово танцуешь, Нарк! Научишь?" — и увидеть, как Нарк опешил настолько, что чуть не сел мимо лавки.

— Н-научить?

— Ну да! А то я только нлакку умею, да и на той пятками за уши цепляюсь. Не за свои, так за конские1, — скалился Хриссэ. — Стыд да и только!

— А...

Лицо у илирца было такое, как будто куски синей эмали с неба стали вдруг отваливаться и падать ему на голову прямо сквозь кабацкий потолок, со звонким хрустом разламываясь на темечке. Хриссэ это явно забавляло, хотя, по мнению Синего, Нарка можно было понять: чтобы пыльник кого-то о чём-то нормально просил, да ещё и младшего...

— А что не так? — продолжал веселиться Хриссэ. — Я, вон, драться умею лучше — учу же тебя. А ты танцуешь лучше. Научишь?

— А... Да... Хорошо...

Синий посидел ещё немного, поглядел, как в одном углу кабака назревает драка, к явному удовольствию явно нарывающихся Близнецов. Умник сидел, уронив руки на альдзел. Кошка с Хриссэ о чём-то смеялись и заговорщицки шушукались, искоса поглядывая на что-то или кого-то в дальней части зала. На что именно, Синему видно не было. Да и не хотелось смотреть. На душе было как-то погано. И почему-то не давал покоя вопрос, куда подевалась Лайя. Синий поднял кружку с дешёвой огнёвкой, понюхал, сморщил нос, поставил обратно и решительно встал. Протискиваясь между стеной и скамьёй к выходу, он нечаянно толкнул Теотту. Она сидела на столе, скрестив ноги и о чём-то задумавшись. На толчок недовольно обернулась, сверкнув яркими почти до голубизны белками глаз в полутьме кабака. Синий неожиданно для себя стушевался под взглядом, решил отчего-то, что неловко просто отвернуться и уйти, и спросил:

— Лайю не видела?

— Видела, — уронила Теотта с таким видом, будто делает Синему огромное одолжение, отвечая. — Она в "Нору" ушла, с недобитком этим поругалась.

Синий вопросительно поднял бровь; Теотта изволила пояснить:

— С Нарком.

— Почему это он "недобиток"? — удивился Синий. Теотта пружинисто спрыгнула со стола, почему-то совершенно беззвучно, словно и не было на ней всех этих браслетов-тесёмок-подвесок-цепочек...

— Потому, что я его всё никак не добью толком. Вечно кто-то мешает. Пойдём наружу.

Синий малость опешил, но спорить не стал. Только попробовал неуклюже подначить:

— А что Кхад драки запретила — тебя не беспокоит?

— Беспокоит, — буркнула Теотта, продираясь к выходу среди шумных столов и не давая себе труда обернуться к собеседнику. — Не запретила бы, я бы давно недобитка добила. И сразу стало бы спокойней.

Синий споткнулся о чью-то ногу, ругнулся, ткнул кого-то в бок локтем, оказался на сравнительно свободном пространстве и поспешил догнать Теотту.

— А чего ты вообще к нему вечно цепляешься?

— Он предатель, — отрезала Теотта, выходя из кабака наружу. Синий оторопело на неё вылупился, застряв в дверях. Забыл даже поморгать, когда в глаза ударил свет пасмурного дня, ослепительно яркий после кабацкой полутьмы.

— Это ещё почему? Он что, кхади предал?! Когда? Почему ты не сказала?!

Теотта раздражённо дёрнула его с порога и закрыла дверь.

— Никого он ещё не предал. Я не говорю, что он предал! Я говорю, что — предатель!

— Ффу. Ничего не понял. Как это?

Теотта вздохнула, махнула рукой в смысле "идём" и стала объяснять на ходу, хоть и с видимой неохотой.

— Предателями не становятся. Предатель — он всегда предатель, даже если ещё не предал. Он всегда предатель.

Синий хмыкнул.

— А если человек один раз, давно, кого-то предал — он всю жизнь будет предатель, даже если ошибся за всю жизнь всего один раз?

— Дурак! — разозлилась Теотта. — Он всю жизнь будет предатель, даже если так и не предаст никого ни разу. Просто потому, что он предатель, потому что может предать, потому что это его природа! Лайя, вон, и та поняла. И нос ему расквасила!

— Что? — Синий рассмеялся. — Лайя? Нос? Имей совесть!

— Он сказал, что Трепло умер насовсем, и все мы умрём насовсем, — сказала Теотта, подбрасывая на ладони нож в такт словам. Нож ровно подлетал и тихо шлёпался обратно, так же плашмя, поперёк ладони. — Что сколько можно из-за этого со скорбными рожами ходить. И что теперь хоть потише стало.

— Э...

Синий запнулся. Сглотнул, набычился и повернул было в обратную сторону.

— Да я... Да я его...

Теотта издала что-то похожее на короткий рык и щедро отвесила ему подзатыльник свободной от ножа рукой.

— Ай, дура!

— Сам дурак! — фыркнула Теотта, пряча нож.

— Да уж, все дураки, одна ты умная! — скривился Синий, потирая макушку.

— Вот именно, — досадливо сказала она, шагая дальше. — Знал бы ты, как мне это надоело!

— Какого пепла, Теотта?! — Синий догнал и схватил её за локоть. — А какого пепла ты тогда это говоришь? Сама говоришь, что он предатель, а стоит только...

Теотта стояла, вроде бы, неподвижно, но локоть её каким-то образом из хвата Синего высвободился.

— Хватит уже! — прикрикнула она и покачала у Синего перед носом пальцем. Рукав широкой арнакийской накидки, как и браслеты под ним, скользнул к локтю. — Хватит того, что вы о-Баррейю подстрелить пытались! Мстители недорезанные! Хорошо хоть, не убили!

— Ты... — Синий шагнул к ней, щерясь от ярости. — Дым и пепел! Да я бы весь этот проклятый дом вырезал, и то мало было бы!

— Нет уж, мало никому бы не показалось! Ол Баррейя нам помогать должен через пару лет, а вы со своей местью дурацкой! Если б вы мальчишку убили, вообще всё наперекосяк пошло бы!

— К-какой "помогать"?.. — Синий мотнул головой, ловя луч на серьгу. — Чего "наперекосяк"?.. Ты чего, спятила? С чего бы он нам помогал?..

— С того, что так правильно! — отрезала Теотта. — А вы бред всякий делаете, который вообще никуда не вписывается!

Она резко повернулась, метя косичками по своим плечам и отчасти по Синему. Тот отшатнулся.

— Идёшь — идём, — не оборачиваясь, буркнула Теотта. — Только молча.

Синий полагал, что они идут домой или в "Нору" к Лайе, на худой конец. Но Теотта уверенно пошла к порту, потом оставила порт справа, почти бегом перешла по хлипкому подвесному мосту в Новый город и вышла через Сосновые ворота на старую, разбитую дорогу, которая дальше к юго-западу впадала в новый Южный тракт на Нори-ол-Те и дальше, сквозь Кадарский лес, через границу.

Синий оглянулся на Эрлони. Стена Нового города едва ли вызвала бы почтительный восторг у приезжих. Близнецы рассказывали с чьих-то слов: когда-то давно, лет семьдесят тому как, её отстроили после очередного пожара. Тогда стена была частоколом и сгорела почти полностью. Частокол пришлось заменить кирпичной кладкой. Тогдашний тэрко едва ли обрадовался такому повороту, и существенно сэкономил на постройке, обойдясь местным кирпичом, и самым дешёвым. Век дешёвого кирпича оказался недолог. К тому же, и жители Нового города (а припортовой его части — в особенности) смирностью не отличались. Так что то здесь, то там стена начала разрушаться уже порогов через двадцать после постройки. Дыры заделывали саманом, деревом...

Синий оторвался от созерцания стены, обнаружил, что Теотта уже прилично ушла вперёд, и побежал следом. Стена была похожа на "Лисью нору". Да и на Логово тоже. Где-то что-то обвалилось — залатают, кем придётся, и забудут. Синий мотнул головой и почесал серьгу. Наверно, и правильно: чего вспоминать? Всё равно не вернётся.

Дорога была мокрой и склизкой от намытой с обочин земли — желтоватого суглинка с мелкими камешками. И лужи между, а кое-где — снег, ещё не растаявший и не размешанный в кашу прохожими ногами. Холмы по сторонам были не лучше. Снега хоть насыпалось, но мало, и теперь холмы всё не могли решить, быть ли им рыжими от жухлой травы — или же сдаться зиме и побелеть. Кое-где они плевали и на то, и на другое, выпячивая из-под снега или тёмно-бурую грязь, или белёсый камень.