Чернозём

И засмеявшись, как шакал, Сырок выхватил браунинг, чтобы довершить книжную казнь:

— Мочи свиней! Все они должны сдохнуть! Хоть на что-то годны их писульки!

Мне совершенно не понравился его смех. Завладев бомбами, он изменился, словно девка-революция, которую он любил, вдруг располнела и накупила себе сатиновых юбок. На лице спутника свернулась бездомная псина — клочья потемневшей бороды, казалось, росли из-под самых глаз. А они были сырые-сырые, как в первый день нашего знакомства. Один чуть позеленел. Их как будто покусала бешеная лисица — они звенели и прыгали, то скатываясь до подбородка, то с хохотом выскакивая на лбу. Уже только поэтому спорить с Сырком было бессмысленно.

— Ну почему же, — говорю я, присаживаясь на пенёк, — ещё порой ими можно подтирать задницу.

Его борода в знак одобрения похлопывает по плечу, и Сырок быстро идёт к мишеням. Он похож на толстую закорючку из нотной грамоты. Прострелянные книги похожи на счастливых политзаключенных. Я похож на пень, на котором сижу.

— Надо же! На самом интересном месте дыра! Ого, да тут этот парень пишет про жертвенность. Оказывается он радикал! А знаешь, что самое интересное в книжке, — Сырок прищурился и прочитал, — Ванегейма? То, что этот умствующий дурак до сих пор жив и не собирается подыхать! А ведь у него был дружочек! Умненький! В очках! Ги Дебор звали. Так он и тот застрелился, а Ванегейма кончили мы! Ах, какой же ту сатьян! Нет... не ту сатьян. А что? Он... — губы Сырка шевелятся, — рывалюционер.

Он так омерзительно коверкает последнее слово, что мне чудится в нём рыба с поллюцией. Возможно, он имеет в виду не старика-ситуациониста, а меня. Впрочем, я никогда не называл себя революционером. Никогда. Так, на всякий случай. Вдруг кто спросит? Будет на что сослаться.

— Револьвер оставь у себя. Это гонорар за сделанную работу. Как понимаешь, теперь у тебя целая коллекция нужных предметов.

У меня действительно теперь есть мешок, фляжка и револьвер. Будто я собрал симфонию современного Грааля. Странные, непонятные предметы с нелепыми свойствами, которые, наверное, сведут меня с ума. Мешок, куда можно всё спрятать, фляжка, откуда не убывает вода, револьвер с бесконечными пулями... Как в это можно всерьёз верить? Глупо! Нелепо! Хочется писать с многоточиями и восклицательными знаками! Как один французский писатель!

— Ты главное верь, — шепчет Сырок, — верь.

Я верю. Верю всему и всем. Убийцам и новогоднему оливье. Только так можно спастись. Нельзя мнить себя лучше селёдки под шубой — она тоже немало пострадала. Я потеряно смотрю на Сырка. Свой ствол он засовывает в карман куртки, которая как будто сделана из шкурки чумной крысы. С оружием он сразу становится толще, как вон тот породистый дуб, а я туп. И тут. И труп. Боже, что со мной? Почему я так сбивчиво говорю? Надо срочно чем-то себя занять.

— Погоди, я посмотрю книжки.

— Зачем?

— Ну, интересно, что теперь они там написали

Плечи Сырка, начертанные пьяным геометром, заходятся от смеха. Он хлопает себя по острой коленке, которой так не хватает стрелы, и говорит:

— Да ничего ты там не найдёшь. Сплошная скука и требования, чтобы ты расстался со своей жизнью ради их бесполезных идей.

Продырявленные книги уже не кричат и быстро остыли, как выброшенные на мороз младенцы. Они даже немножко обгорели. Пуля прилетела в лоб каждому, кто грезил о революции на бумаге. Теперь ваш Ванейгем по-настоящему пропах порохом, теперь-то Юнгера точно пристрелили на войне.

— Ты там скоро? Пришло время в сказку отправиться.

Меня завораживает сизый лес. Интересно, чего в мире больше — людей или деревьев? Впрочем, кого я обманываю — говна, вот чего больше всего в мире. Жёлтое солнце раскачивалось в вышине, словно мертвецкая люлька. Кто обронил её там, в небесах?

* * *

Чем дальше мы шли, тем больше дичал лес. Если бы мы были буржуазными европейцами, то лес давно бы накинулся нас и, разорвав на части, засунул в страшные чёрные дупла. Земляника недоверчиво трогала ботинки зелёными усиками, радуясь, что перезимует на человеческом перегное. В стороне шуршали невидимые зверьки. В очередной раз запутавшись в гирлянде паутины, я зло сказал Сырку:

— Это мы всё из-за тебя заблудились.

— Чёй-та?

— А не нужно было в дерево стрелять, вот лес нас и наказал.

Сырок совладал с приступом безумия и снова весь из себя холодный скептик:

— Так ты веруешь в лешего?

А солнце уже смели за горизонт раскачивающиеся сосны. В вечернем сумраке они встали на цыпочки, словно их дорисовали чёрным грифелем и вели скрипучие корабельные разговоры. Тьма сначала выглянула из ям и оврагов, потом показалась из-за травинок, завладела кустами и вот-вот готова была накрыть нас. В темноте запутались сверчки, стрекотавшие так громко, точно пристреливали пулемёты.

— Ночевать будем?

Я был готов бросить рюкзак на землю, но Сырок радостно махнул рукой:

— Опа, а вот и леший!

Я с облегчением увидел всего лишь человеческую фигуру, похожую на грибника.

— Эй, уважаемый, не поможете?

То, что должно было быть человеком, на деле оказалось непонятным мужичком. Я ожидал увидеть типичного лесного шишу, поджидающего странников в буреломе ещё со Смутного времени, какого-нибудь безумца, охотника, грибника или на худой конец просто путешественника, но этот мужчина...

— Добрый вечер, — приветствие ласковое, как будто капнул мёдом, — вы, верно, заблудились?

Голос ещё более оттолкнул меня от незнакомца. Не было в жёлтом лице, где в пухлые ноздри так и просились церковные свечки, чего-то понятного, животного, ощущаемого на уровне древних инстинктов. Не было и запаха. Мужчина как будто был неполноценен, что выразилось в отёчных мягких формах, словно Бог задумал его не как человека, а как перину или мох.

— А вам не откажешь в наблюдательности, — ответил Сырок, — уважаемый, не осведомите, в какой стороне город?

— Город? — жёлтолицый пожевал припухлыми губками, — далековато будет.

— То есть вы сами не из города?

— Нет-нет, мы тутоньки живём, — и, прощупав нас бесцветным мутноватым взглядом, добавил, — а вам тоже не откажешь в наблюдательности. Так-то да... недалёче тута живём. В деревеньке. Хотите в деревеньку?

Мужичка звали Марком. Он собирал травы. Пока мужичинка выводил к людям, то околдовал нас тайной знахарской мудростью. Он поведал о дарах природы, посмеиваясь над остолопами вроде нас, которые умудрились заблудиться в лесу. При этом он жёлто, почти сплёвывая солнце, смеялся:

— Это ж чем надо было думать! Да вы молодые, весь ваш ум, поди, на передок ушёл, вон какие здоровые.

Деревенька притулилась в лесной прогалине, где бурчал чистый ручей. Всего-то семь небольших домиков, которые отбрасывали длинные тени. На очищенной от деревьев полянке томились неубранные страды. И кроме этих построек кругом не было ни худенькой церквушки, ни кладбищенских крестов, только на окраине возвышалась крепкое, точно вросшее в землю строение.

— Баня, — сладко шамкая губами, пояснил Марк, — ходим туда.

Сырок сразу как-то насторожился, заозирался по сторонам, а я, помня издёвку про лешего, решил поддеть товарища:

— Что, нечисти боишься, которая в баньке живёт?

Он презрительно посмотрел на меня:

— И вот зачем, такие как Вы, считают себя русскими?

Я не понял его зуботычины. Мы подошли к глубокой яме, и я недоумённо спросил:

— Это для помоев?

Сырок тоже заинтересовался ответом, а проводник покровительственно махнул рукой:

— Это волчья яма, сам её рыл! Вот этими вот руками. Зимой, когда дичи в лесу мало, волки сюда забредают. Мы кол ставим на дно, и мохнатые прямо на него р-р-р-ах!

— А разве тут ещё остались волки? — спросил я, — их не повыбили охотники?

Марк не удостоил ответом, и мы вошли в дом, вовсе не пьяный и не покосившийся, как того требовала история, а ладный, любовно тёсаный рубанком, покрытый деревянными татуировками и с кричащим петушком на крыше. И хотя солнце уже давно село, птичка по-прежнему отливала позолоченным гребешком. Я оставил рюкзак в сенях, где валялся оброненный серп. От взгляда всё же не укрылось, как оттопырился браунинг Сырка, и когда мы сели за стол в просторной комнате, где вкусно пахло русской печью, я тоже поправил за поясом револьвер.

— Тута, значит, и ляжете, — Марк указал на печку, — а сейчас накормим вас, людей позовём. Пока вот пусть кормилица погреется, — и он засунул в пылающий печной зёв кочергу, — а то у нас тут гости редки, живём как отшельники.

— А ты, Марк, бобыль? — неожиданно спросил Сырок, — детишек тоже нет?

Мужичок, чьё лицо теперь можно было разглядеть от свеч и лучин, которые он зажёг от углей в печке, чуть дёрнулся. Лоснящееся от жира лицо, где прыщи нарыли красные редуты, исказилось от непонятных чувств, но Марк, справившись с собой, нежно ответил:

— Бог не наградил, что поделаешь.

— А у вас в селении вообще дети есть?

— Нет-нет, судьба уж наша такая. А кто был... отправили их учиться. В город. Да. Тудашеньки.

Бородатая морда торжествовала, как будто Сырок раскрыл запутанное преступление. Нагнувшись, он шепнул:

— Ну, теперь-то смекаешь, куда мы попали?

— К каким-то сектантам.

— А точнее?

— Да откуда же я знаю! Сколько этих постмодернистских сект развелось, за всеми не уследишь. Может это космические коммунисты какие-нибудь.

Сырок тяжело вздохнул, как бы невзначай достал трубочку и попытался её раскурить, но хозяин замахал руками:

— Мы здесь не курим, — перевёл взгляд на меня и добавил, — и не пьём. Вера не позволяет.

Когда Марк вышел, чтобы позвать народ посмотреть на диковинных гостей, Сырок снова заговорил:

— Ну, теперь бы даже слепой понял к кому мы зашли в гости. Надо же, не думал, что такие люди ещё остались на земле. И банька какая у них ладная, и лица, как описывают.

— Да скажи уже толком, кто это! Старообрядцы?

Новоявленный религиовед лишь качал головой:

— Вот если бы вместо бесполезного Ганса Гюнтера ты читал нашего Николая Клюева, то знал бы, куда мы попали. И... чего ожидать.

В насмешку Сырок поправил браунинг. В комнатушку стали набиваться жители деревеньки. Вопреки моим страхам они мало чем отличались от Марка. Все невысокие, как будто сбежали из цирка уродцев. Невыразительные серые глаза, проросшие на жирноватых лицах с болезненными лихорадочными пятнами. Они усаживались на скамьи вдоль стен, скромно пряча руки от наших глаз. Я не сразу понял, что больше половины из вошедшего десятка составляли женщины, которые до того походили на мужчин, что пока они не подсели за стол, я и не замечал никакой разницы.

— Братья и сёстры зовут меня Татьяной, — представилась низенькая старая женщина, — пейте, ешьте, вы ведь устали с дороги.

Пока я разглядывал пожилую женщину с теми же поплывшими чертами и плоской амазонской грудью, стол украсился скоромной пищей, где не было и следа мяса. Марк поставил самовар и заварил вкуснейший чай, который я всячески распробовал. Сырок не выпил даже кипятка, как его не умоляли пригубить хотя бы чашечку. Татьяна всё расспрашивала нас о жизни в городе, качала головой и вздыхала, когда друг рассказывал ей очередные ужасы современности.

— Хорошо, что мы уединились от злых людей.

Сырок, улыбаясь, спрашивает:

— К слову об уединении, где у вас тут отхожее место?

Его тут подряжается проводить мужичок, и товарищ оставляет меня одного. С минуту возникает неловкое молчание, когда я, наевшийся и напившийся, рассматривал хозяев. С виду люди как люди, только оплывшие какие-то, разлохмаченные, как залистаная книжка. Что бабы, что мужики словно проглотили треугольники — широкие в поясе и узкие в плечах.

— Быть может, вы болеете чем? — полюбопытствовал я, — фельдшера нет, город далеко, а зимой так вообще никуда не выбраться, а то, не в обиду, нездорово выглядите.

Женщина со змеиными зрачками прошептала:

— Нет, мы давно ничем не болеем.

И снова молчание. Уставились на меня, как будто я проклятый. Нет, конечно, они всем видом показывали, что мы с Сырком для них нечистые городские создания, но держали себя в рамках крестьянского гостеприимства. Раз пришли, то кушайте и пейте. Люди изучающе смотрели на меня, отчего стало не по себе. Незаметно я положил руку на револьвер и снова беспечно спросил:

— Ваша деревушка-то название имеет?

Старушка пристально смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— Шамахань.

— Как у Пушкина! — радуюсь я от встречи с хоть чем-то знакомым, — а вы, значит, царица?

— Нет, я богородица.

Подобным богохульством меня не смутишь, хотя при взгляде на Татьяну вполне верилось, что ей может быть больше двух тысяч лет. Но отшельники по-прежнему сидели молча, вытянув спины, как будто вместо позвоночника у них было по длинной жерди. Смотрят на меня, точно надеются на что-то. На мгновение они напоминают мне ядовитых жуков, которые отравили жертву и ждут, когда та, большая и страшная, заснёт и размякнет, чтобы, наконец, можно было вонзить в неё жвала.

— Хотите ещё, юноша? — Татьяна пододвигает глиняную чашку с чаем.

— Нет, благодарствую.

Я давно уже чувствовал, что ноги охватило странное тепло. Я попробовал встать, но не смог, и тогда, видя мою растерянность, община стала медленно отлипать от стен и сходиться в небольшой круг в центре горницы. Люди сцепились за руки, и повели посолонь хоровод, что-то приглушённо напевая. Подумалось, что мне повезло увидеть какую-то почти забытую русскую традицию. Было не страшно и блаженное немое тепло уже перекинулось на грудь. Только когда я не смог пошевелить руками, чтобы проверить на месте ли револьвер, то понял, что меня опоили дурманом.

А хоровод ускорялся, жёлтые лица сектантов заалели, под ритмичное пение богородицы они исступленно закричали, как будто хотели меня напугать. Круг разорвала неведомая сила, и люди отлетели по углам и скамейкам, продолжая извиваться и дёргаться. Но страшнее всех, как подвешенный на нитках тарантул, кривлялся Марк. Он то подтанцовывал ко мне, то отпрыгивал, повинуясь голосу Татьяны, а в его руке я разглядел что-то похожее на остро заточенную стамеску. Наконец Марк выкрикнул мучавшую его нудоту, и выпирающий клык искривил всё его лицо:

— Царскую печать тебе наложим, ить! Уд — это не гуд! Дух живёт где хочет! Теперь ясно, какие я травушки собирал в лесочке? То-то же, дурман-траву искал.

Их мягкие, точно сделанные из сладостей руки, хватают меня, мнут, стаскивают на выскобленные половицы. С щенячьим ужасом я понимаю у кого в плену оказался. Скопцы, как оголодавшие звери, возятся с моим ремнём. Марк, цыкая вставшим клыком, облизывает резец и достаёт из печи успевшую накалиться кочергу.

— Отрежем и прижжем, вся скверна из тебя разом и выйдет.

Я не мог связно думать, иначе бы давно лишился чувств. Тело словно били несколько часов. Некоторые скопцы ещё кружились, другие держали меня, а травник, крадучись, готовился совершить членовредительный ритуал. Последнее, что я смог различить были властные слова богородицы Татьяны: