— Да уж, — проворчал Люк, глядя на свои руки. Те едва заметно подрагивали. — Совсем ты в трепетную барышню превратился, Кембритч.
Через несколько часов его светлость корчился в своей постели, зарываясь лицом в подушку, мокрую от пота и слез, и старался не орать в голос. Сердце словно заполнило всю грудь и молотило так громко, что у него ныли виски и затылок, и все это сопровождалось совершенно противоестественным, животным чувством страха. Хотелось вскочить и куда-то бежать, прятаться, спасаться. Хотелось к матери — как будто ему было три года, и можно было бы найти спасение в ее объятьях.
В те редкие мгновения, когда боль отступала, Люк жадно глотал воду из графина, обливаясь и роняя его на постель. И едва успевал напиться, как его снова скручивала судорога, еще страшнее, чем предыдущая, и не было сил ни позвонить и позвать на помощь, ни вообще двинуться. Это было больнее и жутче, чем наркотическая ломка, и он ощущал, как ползет по телу холод, как немеют ступни и кисти рук, и как замедляется стук сердца.
Люк понял, что умирает, когда не смог вздохнуть.
Забился на кровати, хрипя и пытаясь схватить ртом воздух, уже не чувствуя тело — перед глазами полыхнуло раз, другой, и все предметы в темноте стали видимыми, как днем.
В ушах зашумело — он повернул голову, царапая пальцами грудь, сотрясаясь от безумной, подбрасывающей его на постели дрожи — и увидел, как медленно, светя осколками и кусками рамы, разлетается окно, как врываются в покои разноцветные ветра, похожие на длинные, окутавшие вихрями комнату радужные ленты, как собираются над ним в сумасшедший, мельтешащий клубок — и резко опускаются, впитываясь в солнечное сплетение.
И взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно, и дальше, в небо.
Острые шпили замка были последним, что он запомнил — потому что внезапно стало совсем не больно и его светлость просто отключился.
Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не поверил. Встал, распахнул окно, прислушался.
— Лици, холодно, — сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но его величество покачал головой, сбросил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман.
Повернулся — она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся.
— Ложись досыпать, Лотти, — попросил он хрипло. — Мне нужно уйти.
Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на него. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло.
Она подождала немного, покачала головой — и шагнула к створкам, закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками — за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнула вытянутая морда, зубастая пасть, и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее.
Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И ничуть не смущаясь, налила себе маленький бокал абсента. А потом и второй. Потому что только что отчетливо вспомнила, с кем спит.
Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: "Убирайся! Как ты можешь — твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!!!" Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. И молча так сидел, не реагируя на ее злость и возмущение.
Мужская слабость выбивает из колеи. Особенно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана.
А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его по волосам, обняла — и обнимала, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече.
Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того, как она проснулась — и вернулся вечером, спокойный и собранный — будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свое.
Теперь он приходил каждую ночь, и Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, и ежедневно посещала маленькую часовню в доме, и тихонько молилась Богине и всем богам, чтобы их простили и не судили строго. Иногда они долго, тихо и мирно обнимались, пока он с язвительностью рассказывал о дневных делах, иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни.
— Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, — сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. — Закончится год траура и станешь моей королевой.
— Мы уже проходили это, Лици, — леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке.
— Может, есть еще один шанс? — пробормотал он.— Ошибался же я и раньше, может, ошибся и сейчас?
— В чем ошибся, Лици? — тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит.
Несмотря на его напор, глухоту к отказам и к элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на вот эту скрытность — она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно.
Леди Лотта допила свое лекарство от страха, забралась в постель, еще хранившую тепло мужского тела, и заснула. Кто бы другой маялся и беспокоился — но только не мать Люка Кембритча, с малых лет натренировавшего ей замечательно крепкие нервы.
На ферме, расположенной у границы Инляндии с Рудлогом, истошно лаяли собаки. Пожилая хозяйка, поворочавшись и послушав поднятый псами концерт, сопровождаемый храпом мужа, ткнула того в бок локтем. Работники, днем обслуживающие коровник на сотню голов, на ночь уезжали в соседнюю деревню, и послать разобраться больше было некого.
Супруг всхрапнул, но не проснулся.
— Роб, — сварливо позвала она и затрясла мужа за плечи. — Сходи посмотри, что там. Может, воры?
Хозяин фермы приподнялся, с завыванием почесал грудь, разлепил наконец-то глаза и кинул взгляд в окно. Там, в свете тусклого фонаря, колыхалась белая плотная мгла.
— Боги, Бекки, — проворчал он, — какие воры? В этом тумане рук своих не видно. Спи, полают и заткнутся. Может, крыса пробежала.
Он не успел заговорить — раздался треск, что-то во дворе загрохотало, посыпалось. Заорала сигнализация на машине, испуганно замычали коровы. Фермеры молча и опасливо покосились друг на друга.
— Ружье возьми! — крикнула в спину мужу хозяйка. — И шапку теплую надень!
Через минуту Роб Хомкинс, шлепая по снежно-грязевой жиже резиновыми сапогами до колен и сжимая ружье, осторожно подходил к коровнику. Фонарь, стоящий поблизости, был согнут будто ураганом, но светил, хотя толку от этого было мало — туман стоял такой плотный, что идти приходилось на ощупь.
Раздался топот — из белого киселя выскочила корова, метнулась вправо, задев хозяина — тот не удержался, упал. Кое-как, ругаясь, поднялся из грязи и побрел к коровнику. И, остановившись, вытаращил глаза — крыша строения была смята, сбоку зияла огромная дыра. Оттуда раздавались странные глухие звуки, заглушаемые истошным ревом коров и телят. Все-таки воры? Пытаются вывести животных? Но зачем же взрывать стену, если он двери не запирает?
Роб приоткрыл дверь коровника, подсветил себе фонариком.
Там, в темноте, клубами перекатывался белый туман, будто даже уплотняющийся к центру. В нос сразу шибануло запахом горячей крови. Луч фонарика плясал по туману, высвечивая силуэты испуганных мычащих животных, жмущихся к стенкам стойл, куски крыши — ее словно выворотили наружу, и фермер никак не мог понять, что происходит. Еще шагнул вперед — и на его глазах метрах в двадцати от него с ревом взмыла в воздух корова, закричала от боли, раздался отчетливый хруст — животное просто ломало и рвало с влажным чавканьем в клубах белого тумана.
Он дрожащей рукой направил фонарик на прыгающую в воздухе подрагивающую плоть,
и вдруг пережеванная в ломаный комок корова поднялась выше и исчезла, словно провалившись куда-то. Клубы дернулись, меняя расположение, уплотняясь, показывая огромный голубой глаз с вытянутым зрачком, окруженный серебристыми чешуйками и перьями — и складываясь наконец-то в ужасающую по масштабам картину.
На него, стрекая длинным раздвоенным языком из большой змеиной пасти, заканчивающейся странным кожистым клювом, смотрел, поднимаясь и изгибая шею, огромный змей. Клюв, длинную шею да капюшон из перьев — все, что успел разглядеть Хомкинс. Потому что змей распахнул пасть, полную зубов, и рванулся к нему.
— Святые угодники, — пролепетал фермер и выстрелил раз, два — и выскочил через дверь, услышав, как врезается в стену тяжелая голова. Нырнул под большой трактор, затаил дыхание, отчетливо видя из-под колеса, как поднимается над коровником узкая голова, как одним прыжком змей переносится через стену, опускаясь на четыре короткие лапы, и склоняется над его убежищем. Чудовище отшвырнуло пастью трактор, встало на дыбы, примеряясь — и человек заорал, прикрываясь рукой и слыша вторящий ему яростный рев.
Когда Роб Хомкинс открыл глаза, прямо перед ним, над ним, с шипением и рыком сплетались, разнося остатки коровника, уже двое чудовищ. Спикировавшая сверху вторая ужасающая тварь вцепилась пастью в загривок ночного вора, впилась когтями передних лап в бока, обвила его кольцами и, оттолкнувшись короткими, похожими на крокодильи задними лапами, забила крыльями и утащила его в небо.
Чудищ поглотил туман. Сверху доносился отдаляющийся рев, и молочная мгла закручивалась вихрями, металась туда-сюда.
Фермер поднялся из грязи и побежал в дом. Там, в дверном проеме, в одной ночнушке и сапогах, стояла его седовласая жена, всматриваясь в пелену и сжимая топор.
— В подвал, Бекки! — заорал он и супруга, не став спорить, метнулась в дом.
А наверху, на небывалой высоте, кипела борьба. Голодный разоритель коровников ухитрился извернуться, вцепиться в брюхо соперника, и тот, взревев, понесся к земле, к стоящему темными копьями лесу. Шваркнул обнаглевшего змееныша о стволы, вспахал им мерзлую почву, снова вцепился в загривок, пытаясь подавить ментально.
"Как твое имя? Вспоминай!!"
Придушенное шипение и животный голод были ему ответом. Ни мысли, ни просвета. Старый змей сжал кольца сильнее, потряс, тыкая чуть не сожравшего человека сородича клювом в древесную щепу и грязь.
"Вспоминай! Как твое имя!"
Тот дернулся, покатился по земле, вздыбился, выгнулся — и чудом каким-то выскользнул, остановился напротив, заклекотал, раздувая перья, угрожающе поводя головой из стороны в сторону.
Соперник. Главный. Убить. Главный буду я. Смогу есть сколько захочу.
Метнулся вперед, и старший досадливо топнул лапой, на миг воздев голубые очи к небу и тоже рванулся навстречу.
Говорят, в эту ночь двух туманных, светящихся серебром огромных змеев воздуха видели в море, с судна, чуть не перевернувшегося от взбивающих ледяную воду тварей. Соленая черная вода кипела в свете прожекторов, и капитан, отдавший приказ срочно менять курс, наблюдал в бинокль, как мелькали среди брызг и волн чудовищные хвосты и пасти, как сплетались кольца, как рвали они друг друга по живому — и более крупный, вцепившись куда-то в загривок тому, что поменьше, утянул его на дно.
"Назови мне свое имя. Имя. И я тебя отпущу"
Нечем дышать. Рвешься вверх — снаружи душат кольцами, в пасть хлещет вода. Кое-как изворачиваешься, скребешь когтями по дну — и с силой вылетаешь наружу.
И тебя снова несет ввысь, и в голове рев "Имя! Вспомни! Имя!"
Ты вымотан и ранен. Тебя швыряют на камень — и ты отчетливо, несмотря на ночь, видишь, как вокруг поднимаются горы, подсвеченные голубоватой луной, изредка выныривающей из-за облаков. Соперник — главный, сильный, зажимает тебя в какую-то щель, больно царапающую бока, выворачивающую крылья. Дышишь со свистом.
"Имя, — шипит в голове, — вспоминай!"
"Я хочу ессссть..."
"Разрешшшу...имя, змееныш, имя!"
Ты замираешь, понимая, что проиграл.
"Что такое имя?"
Тебя снова встряхивают, но зубы уже не сжимают загривок.
"Как тебя называет мать?"
Выпрыгнувшая в просвет луна вспышкой слепит глаза.
"Мать".
Картинками воспоминания — теплые руки, улыбка, темные волосы. Запах молока.
"Молоко вкусссноеее".
Раздраженное шипение. Но голова взрывается от воспоминаний и от приходящего на смену им ужаса. Почему-то глаз выхватывает собственную трехпалую лапу, покрытую чешуей. Дергаешься — и в стороне поднимается и опускается серебристый чешуйчатый хвост.
"Что за хрень со мной произошла?!!! Кто ты? Кто я?"
"Имя!"
"Люк. Меня зовут Люк".
Кольца вокруг разжимаются и ты некоторое время лежишь мордой в снегу, приходя в себя. Потом медленно встаешь, поджимаешь хвост, опасливо склоняешь шею и разворачиваешься.
И смотришь на освещенного луной огромного змея с четырьмя такими же короткими лапами, как у тебя, тонким туловищем, длинной шеей и хвостом, пастью, сужающейся в кожистый зубастый клюв — и изящными перьями, начинающимися за головой и трепещущими на ветру до половины шеи. Змей ранен — но раны его словно поддергиваются белесой дымкой и затягиваются.
"Ты хотел есть".
Голод мгновенно выбивает из головы все мысли — и только краем обалдевшего сознания ты удерживаешь себя.
"Есссть..."
"Здесь чуть ниже пасется стадо горных коз. Иди, поохоться. И возвращайся".
Ты не дослушиваешь — прыгаешь со скалы, в полете рассматривая серые точки на белом склоне. Еда. Кровь.
Оставшийся на каменной площадке старый змей, вытянув шею, смотрел, как неуклюже, вмазываясь в снег и поднимая лавины, хватает голодный новорожденный рассыпающихся в стороны животных. Сверху зашумело, и рядом с ним опустился еще один. Молча встопорщил перья, с любопытством посмотрел вниз.
"Знакомая аура. Как это вообще возможно?"
"Возможно", — сухость ответа читалась отчетливо.
"Ты мне много должен объяснить, Лици. Я себе не поверил, когда почуял. Думал, мой старший раньше срока решил обернуться".
"Я не могу. Не властен над этим. Обещай, что поучишь его, если что-то случится. А сейчас лети обратно под бок к Тали".
"Почему ты знаешь все о моих секретах, а я о твоих ничего?" — обиженно уточнил второй король.
"Потому что я умнее, Тери".
Некоторое время со скальной площадки сыпались камни — там возили друг друга о камень два змея. Снизу раздался разочарованный рев, и два величества расцепились, снова вытянули шеи над долиной.
"Лети. Этого младенца надо еще и охотиться учить, видишь?"
По снегу, раздраженно шипя, носился за козами, подпрыгивая и зависая в воздухе, хлопая короткими перьевыми крыльями, молодой серебристый змей.
"Смотри. У него еще розоватым перья отливают. Ну точно как у тебя после первого оборота".
Умиленные нотки чувствовались даже при ментальном общении.
"Лети давай!" — раздраженно рыкнул змей, чувствуя в себе желание устроить ураган от счастья и гордости, и нырнул вниз.
"Я зайду к тебе днем", — прошипели ему вслед.
После охоты, когда стадо коз было уничтожено, а в теле появилась легкость и сытость, наконец-то заработали и мозги.
