Чернозём

— Пусть перед наложением печати посидит в яме, очистится. Недельку на воде и хлебе, чтобы вся смута из него вышла. Когда на него снизойдёт Дух, тогда и посадим на пегого коня.

* * *

Я не понимаю, где очутился.

Не ветки — кости журавлей, и между ними проглядывала убившая волка луна. Мимо, пригнув головы, неслись бородатые люди в серых рубищах. От бега на их груди раскачивались лампадки с иерусалимским огнём.

— Кто вы? — крикнул я, — куда бежите?

Один из бегунов махнул длинным рукавом-лебедем за спину. Весь его жест показывал, что они бегут не куда-то, а от чего-то. Я оглянулся лишь за тем, чтобы обмереть.

За беглецами неслось огромное и склизкое чудище с хлюпающей вместо рта трясиной. Оно напоминало орла в гангренозных перьях. Коряги, которые оплетали толстые змеи, давили людей, а из звериной спины, поросшей сизыми поганками, торчали чадящие заводские трубы. Вместо головы восседал спрут, выпустивший на охоту фиолетовые щупальца. Они хватали бегунов, обвивали их тела крепкими, как закон, путами и тащили кричащих людей в бесформенную пасть. Если кто-то пытался выбраться из перекошенного рта, то его запихивали обратно две ветки-руки, росшие, как паучьи жвала, прямо на дёснах. И когда человек оказывался вместе с другими пленниками в огромном, прозрачно-мутном желудке, его начинал переваривать жгучий желудочный сок.

Я бежал что было сил, чувствуя, как подо мной содрогается земля. То справа, то слева люди с коротким криком взмывали в воздух. Это внушало ужас. Кто-то, не выдерживая, сжигал себя, кто-то прятался в ямы, бросался в леса или на огромное чудище, которое с заводским хохотом хватало храбреца и отправляло себе в пасть.

Я уже был готов попрощаться с жизнью, когда выбежал к людям, даже не обративших внимание на чудище. Я хотел закричать, предупредить их, сказать, чтобы они спасались, но... завороженный смотрел, как нефтяные стержни, раз за разом похотливо входили в почву. Та хлюпала чёрно-бурыми пятнами, заляпавшими белые каски, холёные жирные лица, модные комбинезоны. Хозяева буровых установок смеялись. Они радовались, что им заплатят за то, что останки древних животных и воинов сгорят в двигателе внутреннего сгорания европейского буржуа.

Бесконечное поле было засеяно бесконечными механизмами. Словно кони на водопое, они склоняли металлические головы к самой земле и с натугой тянули оттуда драгоценную жидкость. Механизмы пили трупы. Под ногами бежали чёрные реки, и вроде бы живые люди смеялись, кривя сытые рты. Они приветственно помахали чудищу и манкурт, утомлённый после долгой гонки, присосался к нефтяным ручьям. Я видел, как полупереваренные люди в желудке захлёбываются в маслянистой массе. Дым из труб на спине монстра стал чёрным, как воронье крыло. Но глубоко в земле что-то тяжело вздохнуло и выдохнуло. Нефтяники переглянулись и закричали чудищу, пьющему кровь земли. Оно встало с колен и вытерло щупальцами пасть.

Под работающими механизмами вздулся холм. Из него выпросталась мощная рука, потянувшая за собой остальное тело, и, отряхиваясь от комьев земли, наружу вылезло огромное существо. Казалось, оно было сделано из твёрдых скальных пород. Они были аккуратно подогнаны, как железные латы. Нечто угрожающе заревело. Из-под базальтовых бровей сверкнули голубые звёзды.

И началось.

Землевик в ярости крушил буровые установки, давил мечущихся банкиров, плющил их автомобили. Нефтяные потоки наполнились красным фаршем. Чудище, испугавшись равного по силам противника, попятилось. Землевик бросился на гомункула, вцепился в горло кряжистыми руками и ударил каменным кулаком по животу урода. Брюхо твари лопнуло, и волна вонючей жидкости вынесла на воздух полумёртвых людей. Поплывший мир разрезал поросячий визг, и Землевик покончил с монстром, оторвав осьминожью голову.

* * *

От земли шёл пьянящий ночной холодок, а вверху пылали звёзды. Их было так много, словно в космосе задумали поколоть рафинад. Лежалая земля не позволяла вцепиться в неё ногтями и встать. Она была спрессована так крепко, что с тем же успехом я мог колупать камень, и стало ясно, что из пустого колодца, куда меня бросили и где я очнулся, так просто не выбраться.

Небо свесило звёздный чуб в мою темницу. Её покрывала деревянная клеть, которая, даже будь у меня силы, всё равно помещала бы сбежать из сектантского зиндана.

Страх, свивший гнездо внизу живота, давал понять, что всё это, в отличие от сна, реально. Револьвер больше не успокаивал своей тяжестью. Звёзды, как просыпанная соль, прыгнули прямо в глаза, и мне вспомнилась ночь в лесу, когда мы с Сырком разглядывали космос. Где сейчас этот весёлый бородач с глухим голосом? Возможно, сидит в такой же яме или заперт в доме, а может, сбежал, ведь он раньше меня понял, в какую передрягу мы попали.

Мне оставалось просто лежать на пьесе, то есть на дне.

В предрассветном воздухе, когда томно шелестят берёзы и на ветке ухает разбойник-филин, когда арии лягушек отражает в луже вторая луна, эта музыка всё равно кажется блаженной тишиной, ведь, никому не мешая, давно спит самый шумный зверь — человек. Я был готов насладиться покоем, если бы не горькое осознание собственной глупости. А то, что вся история казалась настолько нелепой, что хотелось процитировать Станиславского, лишь добавляло бессильного гнева. Но быть может то, что я прислушивался к звукам ночи, помогло расслышать едва уловимые шаги.

— Э-э-эй? — это всё, что я смог выдавить из пересохшей глотки.

Чуть выждав, сверху раздался голос:

— А ведь знаешь, ты не первый, кто попадает в такую западню.

Голос непонятен, как будто идёт со дна колодца, но ведь там лежу я. Появляется точное осознание, что это не галлюцинация, что это не ещё один припадочный морок, а реальный человек, который может мне помочь.

— Кто ты? — и голос срывается на крик.

— Ты всё равно не узнаешь имени, но говори, пожалуйста, тише. Они могут услышать.

— Они? — добавляю я уже шёпотом.

Стены ямы давят на голову, но неизвестный голос наливается красками:

— Они — это наша скопческая община, которая тебя поймала и посадила в яму, чтобы ты очистился перед наложением царской печати. Ты, наверное, уже догадался, что под царской печатью мы понимаем не то, чем подтверждают монаршьи указы?

— И не то, чем колют орехи, — воспоминания о книжке Твена оказались как никогда кстати.

— Но, готов поспорить, ты точно не знаешь, чем отличается малая печать от большой.

— Чем же?

— Малая — это когда тебе только яйца отрезают, а большая справится и с хоботком.

От горечи, выступившей на губах, от нелепости разговора, от слишком красивых звёзд, да и вообще от всего на свете, я с ненавистью спросил:

— Ты голубой что ли?

Голос серьёзен:

— Главное, чтобы голубым тебя не обозвали, если тебя один раз обзовут, у тебя потом будет такая кличка, ну это... это хуже всего, в общем.

Знакомая цитата воскрешает образ Смирнова, за который я хватаюсь, как за соломинку, пытаясь вытянуть себя на свободу. Но товарищ где-то далеко, наверняка ублажает Родионову, и невидимый собеседник вновь сбрасывает меня на дно:

— Хуже всего это сидеть в яме и ждать, когда тебя оскопят.

Я не стал завершать разговор, а свернулся калачиком. Слуха всё равно коснулся тихий шёпот:

— Заживо выгорят те, кто смерти задет крылом...

Недовольно спрашиваю:

— Это всё ты бормочешь?

Голос неумолим:

— Нет, но, повторю, ты не первый. Один известный поэт однажды попал в такую же переделку. Он по приглашению посетил одну сектантскую деревушку. Творец думал, что там живут милые его сердцу хлысты, но по собственным словам попал к скопцам. Те посадили его в похожую яму, чтобы он очистился духом перед оскоплением, но поэту удалось сбежать. Знаешь, каким образом?

Мне ничего не хотелось знать. Жизненные силы потихоньку вливались в тело, а ночь выстрогала остроту зрения, и я уже видел в плотном грунте выемки и каверны, куда можно было поставить ногу или вонзить пальцы. Проповедь стражника мешала сосредоточиться, и я попытался отмахнуться от неё:

— Нет, откуда мне знать?

Человек издал клёкот, который можно было понять, как осуждение:

— Он начал читать своему тюремщику стихи, которые так разжалобили его своей чистотой, что скопцы отпустили поэта с миром, поняв, что он и так светел. Знаешь, кстати, почему мы отрезаем уд? Мы полагаем его корнем зла в человеке. Это отросток Сатаны, который толкает человека на преступление. Как можно построить идеальное общество из неидеальной человеческой породы? Надо быть портными и перекроить её! Уничтожение полового различия означает уничтожение собственности. Если человек лишается человеческого и становится подобен небесному ангелу, то зачем ему какое-то там имущество?

Я перебиваю лектора:

— Мне что, тебе стихи почитать? И отпустишь?

— Отпустим, сразу же. Человек, который перед тяжёлым испытанием может вспомнить стихи, уже умер для мира. Таких мы отпускаем.

Обрывки стихотворений роятся в голове, как осиный улей. Они кусают меня огрызками строф, но не могут сложиться в хотя бы одно целое произведение. Звонкий Есенин атакует беззвёздного Блока, тот зачем-то тянет Пушкина, а там Некрасов едет по железной дороге. К своему стыду понимаю, что я не знаю наизусть ни одного русского стихотворения. На ум приходят лишь строчки музыкальных команд, но это был бы рад услышать Смирнов, а не мой охранник.

— Получается, ты ничего не знаешь?

— Голова раскалывается из-за того, что вы меня опоили.

— Как же так! А вот представь, что тебе прямо в эту секунду погибать, а ты даже ни одного стихотворения за свою жизнь не узнал!? И зачем рождался тогда? По темноте ведь жил, получается. В стихах дух заключён. Если правильно произнести заклинание, если с чувством прочитать магические строки, то он освобождается и входит в тебя. Хочешь, прочитаю что-нибудь подходящее?

— Валяй.

Голос взял паузу, а потом мерно и величественно зачитал:

— Есть горькая супесь, глухой чернозём, смиренная глина и щебень с песком... Окунья земля, травяная медынь и пегая охра, жилица пустынь... Меж тучных, глухих и скудельных земель есть Матерь-земля, бытия колыбель... ей пестун — Судьба, вертоградарь же — Бог, и в сумерках жизни к ней нету дорог...

В строфах оказывается столько знакомого, что пальцы загораются силой, и я набираю в ладонь тёмную зернистую горсть, которая смешивается с потом и уже бежит по венам. От неё идёт знакомый влажный запах: "И черная, земная кровь сулит нам раздувая вены... Все разрушая рубежи... Неслыханные перемены, невиданные мятежи".

Голос читает уже другое стихотворение:

— Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь... Шуршит про таинства возврата и возмездья, и видеть над собой алмазных рун чертеж... По небу черному плывущие созвездья.

Сожми горсть русской земли — польётся кровь мученика, говорил Распутин, и когда стражник продолжил читать колдовские строки, я чувствую, как меня берёт их гениальная сила, и выжимает весь яд, скверну, то наносное и чуждое, что никогда мне не принадлежало, не вырастало, а жило внутри, как паразит. Русская земля похожа на тесто. Если его сжать — изойдёт белыми сливками, сладкий крем брызнет из пор и потечёт по равнинам.... что... зачем, почему я об этом думаю? Когда мужчина закончил читать стихотворение, туман в голове рассеялся, и чужой голос показался до странности знакомым:

— А что с моим другом?

— У тебя есть друг?

— Нет, но мы давно с ним знакомы.

— Так ты о таком бородатом человеке что ли?

Погодите... погодите-погодите! Что за чёрт!? Это ведь нужно было спросить с самого начала!

— Сырок, это ты?

Упругий рыжий голос ответил:

— А кто же ещё? Не богородица Татьяна же.

— Тогда какого хрена я до сих пор ещё в яме сижу?

— Стал бы ты тогда слушать про скопцов?

Сырок отбросил клеть и вытянул меня из ямы. Парню пришлось почти полностью сползти в копанку, и когда напряглось его предплечье, казалось, свитое из корней, я подумал, что его критика культуризма во многом несостоятельна.

— Истории о том, что скопцы похищали людей ради того, чтобы кастрировать пленников, как правило, не имели под собой оснований. Разве что уж очень редкие случаи, когда для осквернения тела использовался алкоголь. Жертва опаивалась и ей отрезали детородные органы. Подобный страх расцвел в эпоху модерна, когда огромная крестьянская масса перетекла в города вместе со своими легендами и мифами. Неслучайно, что крупнейший процесс по делу скопцов состоялся в тысяча девятьсот двадцать девятом году, то есть в разгар индустриализации....

— Тогда почему они нас хотели...?

Сырок разводит кряжистыми руками:

— Постмодернизм.

Оказалось, что Сырок пошёл в туалет, чтобы схватить сопровождающего скопца в охапку и закрыть его в бане. После того, как толпа божьих голубей закинула меня в яму, парень под угрозой оружия также загнал оставшихся сектантов в молельное помещение. Они и сейчас там сидели, а массивный чур, приваленный к двери, не давал им сойти с корабля. Оттуда раздавалось ритмичное пение, отдававшееся во мне ненавистью. Отголоски древнего языка сохранились в глухой чащобе, которую тревожил лишь скрип благородных сосен. Этнография? Фольклор!? Это опасные безумцы, готовые изуродовать человека из-за собственных параноидальных комплексов. С ними нужно было кончать. Пусть вместе с огоньком на небо улетят. Найдя в рюкзаке охотничьи спички, я шагнул к бане.

— Стой, — почти попросил Сырок, — не стоит оно того.

— Назови хоть одну причину кроме ту сатьяна.

— Какого такого ту сатьяна?

— Ты же сам всегда говоришь эту фразочку!

— Да? — искренне удивился Сырок.

— Караганда!

— Анапа.

— Ты что, придурок?

Сырок извиняюще улыбнулся:

— Они... ну... э-э-э.... раритет. Их почти не осталось. Да и то современность сильно постаралась — озлобились, насильничать стали, ну! Пусть себе живут, кому мешают? Они от нас ещё долго будут отплёвываться, чиститься.

— Вот пусть сразу в огне и очистятся.

Когда серная головка ударилась о чиркаш, то пение, пахнущее мхом и старым брусом, возвысилось почти до крика. На меня накинулось странная ненависть, ведь лесные скитальцы должны были выть от страха, царапаться в заваленную дверь и умолять нас... ну, хорошо — умолять хотя бы одного меня, что на самом деле было особенно приятно. Когда я уже готов был подпалить ветошь между брёвен, пожимавших друг другу лапы, меня сбил с ног Сырок. Я перекувыркнулся и вскочил на ноги, но коробка в руке уже не оказалось — он был съеден зёвом колодца.

— Ты это чего? — с холодеющим сердцем спросил я, — решил меня завалить?

Сырок непринуждённо улыбается, хотя и он напряжён:

— Если бы хотел, то тебе давно бы уже не просто яйца отрезали, а сварили их и покрасили как на Пасху. И похристовались бы ими.

Он встал между мной и деревянным срубом, похожим на криво нарисованное условие для геометрической задачи. Сам он напоминал алгебраическое уравнение, которое я не знал, как решить. Драться с Сырком я побаивался, ибо намётанным взглядом видел в нём опасного соперника. Но и отступать не хотелось, ведь товарищ нечестным броском расколол о землю такой хрупкий баланс. Ведь наши отношения, прямо как по Гоббсу, строились на авторитете взаимного вооружения — никто не решался прямо испытывать силу друг друга, так как мы благоразумно считали себя равными. На самом деле курильщик, обладающий фигурой борца, был порядком сильнее меня, но вежливый нейтралитет не позволял облечь это превосходство в вербальные формы. Но я знал, что Сырок гораздо выше и значимей меня. Каждый понимал своё место в сложившейся иерархии, но никто не выказывал его вслух, следуя древнему мужскому обету молчания.