Весна веры

Но некоторые упорно определяют порядочность по территориальному признаку. Забавные.

— Федор Михайлович, когда мы поедем?

— Думаю, недели через две. Как раз обстановка немного прояснится — и вперед.

Яна подумала пару минут.

— Отлично. А заказ можно сделать?

— Какой, тора?

— Пару револьверов. И штук пятьсот патронов.

— Конечно, тора. А вы...

Яна пожала плечами.

— А я буду отстреливаться до последнего. Врага. Поэтому надо, чтобы патронов хватило.

А вот что она собирается вооружить Топыча и Гошку, она никому не скажет. И мальчишкам говорить запретит. Даже Мишке и Машке.

Это не вундервафля, но в нужный момент тоже может сработать. А серьезное отношение к оружию Яна детям уже прививает. Даже привила.

Ножички, знаете ли...

Смертельно не порежешься, но с оружием обращаться научишься. Неохота делать ребенка убийцей, но убитым его увидеть не хочется еще больше.

Яна твердо знала, что она может дать сыну.

Умение защищать себя. И отсюда — выжить в любой ситуации. Так, как выжила она. Так, как не смогла бы выжить Анна.

Пятьсот патронов?

Да! И пусть враги закончатся быстрее!

* * *

Была в бочке меда и ложка дегтя. А именно...

— Тора Яна! Мое почтение!

Михаил Федорович Меньшиков. Болезненный и избалованный недоросль аж двадцати шести лет от роду. Яна смотрела, и думала, что почтенный купец не иначе, как был крепко орогачен супругой. А иначе как у него могло на свет появиться ЭТО?

Они даже рядом не смотрелись, как родственники! Вот Марфу Яна помнила, кровь с молоком, крепкая здоровая баба, сбитая такая, есть за что подержаться. Бедром заденет — на три метра улетишь.

А это?!

Стоит, понимаете ли, дрыщ!

Вот не было у Яны иного слова! Не было! Здоровущий, высокий, на полторы головы выше девушки, молодой человек походил на журавля. Ноги длинные и тонкие. Попа массивная, почти бабская, на груди 'киль' выдается, как у той птицы, а головка маленькая. Зато нос вдохновенный. Таким и Буратино не побрезговал бы.

Добавляем жидкие каштановые волосы, голубые глаза (копию отцовских, но мало ли у кого голубые глаза?), манеру по-идиотски улыбаться и наклонять голову — и портрет готов. А, еще домашняя одежда молодого человека из приличной семьи.

Яна такое впервые видела. Жом Тигр, кстати, либо надевал длинные брюки и мягкие домашние туфли, либо сапоги и бриджи, которые шикарно смотрелись на его ногах. Надо отдать освобожденцу должное — ноги у него были пропорциональные. Не короткие, не кривые, а очень даже... и не только ноги.

Яна тряхнула головой, отбрасывая неуместные воспоминания о том, как один уважаемый из семейства кошачьих среагировал на эротические приемы двадцать первого века, и прищурилась.

— Мое почтение, жом.

Вот ведь проблема!

Сказать правду Михаилу его отец попросту не мог. Не хотел рисковать. О таких вещах до поры и подушке-то шепотом не скажешь! На исповеди промолчишь! А слово 'нельзя' недоросль в упор не понимал. Он же всегда получал, что хотел.

В том числе, ему хотелось Яну.

Жом Михаил не видел себя женатым на купчихе. Вот никак не видел... вполне взаимно, кстати. Что там у него болело? Яна не особенно выясняла, вроде, как мигрени случались. Или поносы.

Потом уж Федор Михайлович проговорился, и очень просил ее величество не убивать дурачка, помиловать, Творца ради!

Жом Михаил в детстве переболел свинкой. С осложнением... да, именно туда. Живи он в двадцать первом веке, это не стало бы серьезной проблемой. Исследовали бы, отловили всех живых головастиков, устроили искусственное оплодотворение. Но здесь и сейчас?

Не случись чуда, парень был обречен на бесплодие.

Потому и сидел купец в Русине, потому и не уезжал, потому и ждал детей. И поверить сначала боялся... чего уж там! Прохор Игнатьев, когда эту ситуацию просек, тестя начал слегка... нет, не шантажировать. Но были неприятные звоночки, были. Других-то внуков у него не было.

А Прохору хотелось самостоятельности, свое дело открыть хотелось, своим умом жить, а если бы рядом с Федором Михайловичем, купец бы зятя под себя подмял рано или поздно. Скорее, рано, чем поздно.

Умен человечище.

Потому и Мишку с Машкой Федор Михайлович видел раз в год, максимум два. И то ненадолго. У зятя приехать времени не бывало, а Марфа надолго мужа не оставляла. Любила она его. На недельку приедет, внуков покажет, да и домой, обратно. Это не двадцать первый век, там расстояние от Москвы до Крыма можно за тридцать часов проехать, ну, плюс-минус. А это полторы тысячи километров.

В Русине такие номера пока недоступны.

Им сейчас до Сарска тащиться как бы не месяц. Ладно, может, и меньше, но тут как дорога сложится. Да, и дорог тут таких нет. Асфальтированных.

Направления есть. Иногда грунтовые, щебеночные, песчаные... но все с такими ямами, что в них гараж спрятать можно.

Но к жому Михаилу это никакого отношения не имело. А сам жом уже завладел Яниной ладонью,, и намеревался ее поцеловать. Руки у него, кстати, были холодные, как лягушачьи лапы. И такие же влажные.

— Жом, мне достаточно словесного выражения почтения.

— Тора Яна, мое восхищщение вами столь велико...

— Жом Михаил, короче!

Жом вздохнул, сетуя на несовершенство мира и отдельных глупых тор.

— Тора Яна, вы не хотите составить мне компанию?

— Где именно?

— В библиотеке, тора. Я нашел изумительный сборник стихов Аллейши Лав...

Дальше Яна и слушать не стала.

— Не хочу.

— Мне казалось, что такая вдохновенная тора, как вы, должна оценить нежность любовной лирики, — надулся жом.

Яна фыркнула. А потом... потом не удержалась. И немножко изуродовала Пастернака. Да-да, то самое. Любить иных тяжелый крест.

А чего там помнить? Три четверостишия, все лаконично, конкретно, а главное — доходчиво. Вот и жома пробрало. Стоит, глазами хлопает.

Яна и ждать не стала, пока парень опомнится. Чего ему объяснять?

Развернулась, да и к детям. А этот дружок...

Не был бы он таким дурачком! А то ведь решил как? Тора, отец ее принял, сын уже есть, Мишку с Машкой любит, еще детей не захочет, положения в обществе, может, и деньги — надо брать!

Так-то все логично. И спесь свою потешит, и всем носы утрет, и будь Яна другой...

Да, будь Яна другой. А ей вспоминаются зеленые глаза, и сердце в диком стуке заходится. Враги они. И ничего с этим не поделаешь, враги. Только вот злиться на него не получается. И улыбка на губы ползет, и хочется рядом оказаться... ну хоть на минуточку. Хоть попрощаться.

Все Яна понимала, и что не надо, и нельзя ей, и подло давать человеку надежду, когда до смерти меньше полугода.

Но ведь весна на дворе! А сердцу не прикажешь! Как Асадов писал? Кстати, хоть и по другому поводу:

'Сердце грохочет, стучит в виски, взведенное, словно курок нагана...'.

Все верно. И сдаваться — рано!

Любовь?

Смеяться изволите, какая любовь, когда Хелла?

Но кто бы Яну спрашивал?

Глава 7

Ты не слыхала?

Ветер, наверно, знает,

Что она там шептала,

Дмитрий, Русина

Картины из преддверья ада.

Дмитрий был атеистом. Последние лет так... да с детства он им был! Еще с того момента, как застал священника со своей матерью в интересной позе. Какие уж тут веры, когда воплощение оной изменяет жене, пользует прихожанок, не брезгует взятками...

А потом жизнь так замотала-закрутила, что в церковь Дмитрий мог наведаться только по работе. Прикинуть как расположены опорные колонны, какой фундамент, сколько взрывчатки надо, куда ее лучше заложить...

Но сейчас вспоминались те, детские страхи. Те рассказы из Книги Творца. И ужас к горлу подкатывал.

Темный, мрачный...

Трупы.

Много трупов, которые не успевают убирать. Мужчины, женщины, дети...

Вороны. Много ворон. Жирных, отожравшихся на падали. Они сидят на крышах домов, на заборах, они мерзко каркают, подчеркивая разруху и запустение...

Вооруженные люди.

Не так, чтобы много, но они расхаживают по улицам, посверкивая некогда белыми, а теперь грязно-серыми тряпками на рукавах.

Символ освобождения.

Выбитые окна, заколоченные звери домов...

Звенигород, яркий, веселый, красочный, чуточку легкомысленный, как двадцатипятилетняя кокетка — я ведь хороша, не правда ли? — превратился в старую каргу. Жуткое чудовище из жутких сказок.

Люди...

Есть и живые. Не освобожденцы. Кто-то прячется, кто-то просит милостыню, кто-то...

Дмитрий сунул руки в карманы.

В этом городе он задержится. Поработает... не для Валежного, просто — из... из чего?

Не сострадания, не милосердия. Но те, кто сотворил такое... должны ли они жить? Можно возразить многое. И что отречение Петера инициировали его же министры, и что освобожденцы просто подняли то, что валялось, и они просто не справляются пока, и переходный период...

А вот вас бы носом! В нечистоты на мостовой!

В труп старухи, с выклеванными глазами. Явно упала, и уже не могла подняться, сил не хватило... а судя по дорогому пальто, она была не из бедных.

В...

— Документики попрошу!

В патруль освобожденцев. Стоят тут, два здоровых лба. Сытых, довольных жизнью, смотрят, словно им ничего не угрожает... надо разочаровать. Но не сразу, нет.

— Какие именно? — невинно уточнил Дмитрий. — Паспорт?

— Разрешение на проживание в Звенигороде с отметкой комендатуры, — ухмыльнулся тот, который постарше. — Ну и паспорт, да...

Дмитрий откровенно поднял брови.

— Я похож на гулящую бабу?

Раньше такое разрешение тоже требовалось. Так называемый 'розовый билет', выдавался гулящим девкам. Но сейчас? Что за бред?

Парни заржали уже вовсе откровенно. Дмитрий рассматривал их спокойно, даже с интересом. Боялся? Кого, этих двоих? Тот, что постарше, явно сидел. Видно же...

По синим татуировкам на руках, по цепкому взгляду, по тому, как держит оружие, нож ему явно привычнее винтовки. Младший — тот вообще из крестьян. Тоже руки выдают. Мозолистые, натруженные, на земле работать, не бумажки перекладывать. Тут и походка особая будет, и осанка...

Поди, походи за сохой, да за скотиной.

— Теперича такие бумажки всем требуются, — разъяснил старший, отсмеявшись. — Ты мил-человек, пошел бы в комендатуру, получил бы там вид на жительство, да и жил себе спокойно.

— Могу и сходить, отчего не сходить? — согласился Дмитрий. — Куда?

— Давай, дяденька, мы тебя проводим? — предложил младший.

— Давайте, — согласился Дмитрий.

— Прошу, — показал старший.

Дмитрий сделал несколько шагов по улице, освобожденцы сопровождали его, потом уточнил куда дальше, свернул в переулок...

Не ждал бы подлости — так и закончил бы там диверсант свою историю. Но Дмитрий был уверен, что спокойно ему пройти не дадут. И дождался.

Ножа под ребро, в темном переулке, или подворотне, или где там эти сволочи поудобнее место найдут, чтобы труп обобрать... наивные!

Митя качнулся вперед, ушел от ножа, перехватил вытянутую в движении руку — и одним резким движением сломал ее об колено. Вой старшего показал, что все сделано верно.

— Т-ты это... н-не балуй...

Младший попытался вскинуть ружье, но Митя с подонками отродясь не церемонился. И влепил ему с размаху. Сначала по руке, потом в живот, а потом просто подошел и добил. Коротко, расчетливо, ударив ножом в горло. Чтобы не кричал, и так нашумели.

Паренек обмяк, и Митя обратил внимание на второго. Уголовник еще от перелома не оправился, больно же, когда кость — пополам, но уже пытался отползти. Зря.

Митя потыкал его ногой.

— Расскажешь, что спрошу — жить останешься. Расскажешь?

Еще бы он не рассказал. Из уст Сиплого, так звали негодяя, полились целые потоки информации. Пусть перемешанные с грязью, пусть кое-как выраженные, Митя умел работать с чем и с кем угодно.

А информация оказалась неутешительной.

Власть в Звенигороде была. Была даже в его окрестностях. Освобожденцы старались навести порядок... как они его понимали. То есть указания раздавали не самые глупые.

Ввести патрулирование улиц, к примеру, раздавать хлеб, хотя и понемножку, наладить сообщение...

Подвело исполнение. Можно ввести патрулирование улиц, но если в патруль входят такие, как Сиплый, понятно, что работать они будут в свой карман.

Можно раздать хлеб честно, а можно и себе урвать малую... немалую толику.

Можно честно проверить документы и отпустить человека, а можно и вот так. Завести куда-нибудь в тихое место и прикончить. Потом обобрать труп — и пусть валяется в канаве. Много их тут таких... валяется.

Знал ли об этом Пламенный? Конечно, знал! Он же не дурак! Но... ему-то ничего не угрожало! А остальным... будем считать это платой за его, Пламенного, безопасность. Ведь кто шел в Освобождение? Крестьяне — вчерашние. Уголовники, всех мастей и видов, те, кто был по какой-либо причине недоволен властью... да, таких было много. Но причины у всех были разные. А если в связке окажется какой-нибудь прекраснодушный идеалист и вот такой 'Сиплый', кто будет управлять?

Понятно, не идеалист.

Митя слушал внимательно. Запоминал количество патрулей, улицы, по которым они ходят, частоту пересменок, вооружение... ему это для работы пригодится.

Сиплого он потом добил. Уголовник пытался умолять, потом дернулся, но было поздно. Митя никого миловать не собирался. Не стоит оставлять живых свидетелей.

А пока надо найти себе жилье на несколько дней. Как-то переночевать, поесть...

И присматривать себе местечко под склад. Скоро прибудет его заказ. А там и за работу...

Сергей Цветаев, Швейцария.

Сережа Цветаев лежал и смотрел в окно.

Ему было грустно и тошно. Врачи и медсестры выполняли любое его желание. Бегали вокруг на цыпочках, кланялись чуть ли не в пояс...

Наверняка мать платила бешеные деньги за каждый день его пребывания здесь.

А толку?

Недавно он подслушал разговор двух сестричек.

Забавно. Швейцария, частная клиника, бешеные деньги и такая же бешеная охрана, тайна имени, диагноза и полная конфиденциальность всего прочего.

И что?

Все одно медсестрички сплетничают.

Вот и эти две свистушки обсуждали именно его. Сережа знал французский язык, может, и не сошел бы за своего во Франции, но объясниться мог. Он понимал, его понимали... давно это было. Кажется, в другой жизни.

К языкам у него были хорошие способности. Жаль, куда-то все ушло... сам виноват. Все пролюбил, прогулял, проширял...

Смысл беседы был прост.

Девушки размышляли, что у него раньше откажет, и жалели молодого парня.

Печень, почки, сердце... наркота очень неплохо подсадила ему все органы, но вот это...

Или тромб какой оторвется? Сосуды-то вообще никудышные, может, и сосуд лопнет...

Сережа это сам понимал. И было ужасно грустно. Чем-то его накололи таким, что боли он не испытывал. Да и реальность — словно под местным наркозом. Как-то заторможенно...

Жизнь — прошла.

Мысль оставляла на языке горечь.

Жизнь прошла, а что он в ней сделал? Мечтал ведь изучать растения, собрать гербарий на Амазонке, может быть, найти что-то новое... кому, как не Цветаеву и заниматься цветами?