| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Андрей... В обычных условиях он был очень сдержанным человеком. "Государь должен держать лицо" — это было ему свойственно изначально и позднее воспитано десятилетиями достаточно нервной дворцовой жизни. "Белый индеец". Желтоватого оттенка.
Но сам по себе он человек весьма эмоциональный, очень живой и страстный. "Бешеный".
Иногда он позволял своим эмоциям прорваться сквозь скорлупу внешней сдержанности. Лицо, мышцы которого от неимения постоянной мимической практики, внезапно, и довольно страшненько, перекашивалось, дёргалось. Тело, в зависимости от текущего состояния больных позвонков, наклонялось или поворачивалось, весьма непривычным для стороннего наблюдателя образом.
Видеть, как сквозь величественный, строгий облик светлого князя, благочестивого государя, вдруг прорывается нечто... Кикимора болотная? Неестественность его моторики и мимики в минуты ярости — внушали страх. А уж в сочетании с его бешеным норовом...
Вздёрнув выше лицо своё, так что я увидел даже внутренние части его ноздрей, Андрей презрительно прищурил глаза, осмотрел мою коленопреклонённую фигуру, хмыкнул, переглянувшись с державшимся за моей спиной Манохой, и, чуть искривив свои тонкие губы, выплюнул:
— Тебя.
Х-ха. Ответ верен, но не засчитан.
— Ага. А я — кто? Государь.
Весёлое презрение к попавшемуся преступнику, удовольствие от прихлопывания зловредной мошки в моём лице, сменилось некоторым недоумением. Быстро и привычно переходящем в нарастающее раздражение: "Опять?! Не того?! Бестолочи!".
Над головой раздался голос несколько взволновавшегося Манохи:
— Э-э... Тот самый, господине. Ванька-лысый. Боярич ублюдский. Э-э... смоленский. Который нынче Володшу... Ну...
— Посвети.
Маноха, не сразу сообразив, крутанулся на месте, подскочил к стоявшей справа от князя на подставке знаменитой и чудотворной иконе, вытащил одну из свечек перед ней и поводил вокруг моего лица.
— Вот же. Тот самый.
А я что, спорю? Опознали? — Мо-ло-дцы. А теперь — пудрим. Густо, многослойно и изначально:
— Тот-тот, Маноха. Да не тот. Ибо сказано в писании: видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят. Мда... Ты, княже, дал мне право на последнее слово — изволь его услышать. Но отпусти стражу — мои слова не предназначены для их ушей. Найдёшь ли ты пользу в услышанном, сочтёшь ли надобным пересказать слугам своим — решать тебе. Но — после, не нынче. Нынче же вели развязать меня, ибо члены мои затекли и тело страдает. И вели подать кубок вина, ибо горло моё пересохло. Сообщить же мне надо тебе важное.
Глупость и наглость? В рамках судопроизводства 21 в. — абсолютный маразм. Но здесь нет разделения властей: князь есть не только исполнительная, но, в немалой степени, законодательная, и, безусловно — судебная власть.
"Един аки господь на небеси".
Для судьи моего времени схема секретной базы подводных лодок вероятного противника, например — не интересна. Он её просто не поймёт. А вот государь-полководец-судья остаётся един во всех своих ипостасях. С полным спектром интересов из всех областей своей деятельности. При этом — ещё и человек. Со свойственным этому виду обезьян любопытством, с тягой к секретам.
Судья моего времени не останется один на один с подсудимым. На то есть несколько причин: от нарушения регламента судопроизводства до опасения за свою жизнь и здоровье. Но здешний регламент таких запретов не имеет, а бояться моих взбрыков... Кому?! Андрею Боголюбскому?! Да он таких пачками рубил и в штабеля складывал! Да ещё оружных, бронных, доброконных и многолюдных.
Андрей кивнул Манохе и, отложив в сторону посох, вытянул сбоку от сидения, себе на колени, простой меч. Хмыкнул, любовно улыбаясь оружию:
— Узнаешь? Святого Бориса...
Он нежно погладил клинок, отложив в сторону снятые ножны, дождался, пока Маноха снимет с моих рук путы и поставит на ковёр рядом небольшой оловянный кубок с вином, кивком отпустил его, почти ласково спросил:
— И что ж у тебя за тайны такие? Что моему палачу и слышать нельзя. А?
— Кгхм... кгхм... И вправду горло пересохло. А тайны простые. Да ты и сам их знаешь. Не можешь ты отправить на плаху своего брата. Да и вообще: Рюриковичи — Рюриковичам головы топорами не рубят. А уж Юрьевичи — Юрьевичей...
— Эгх...
Его правая лежит на рукояти святыни. Чуть сжимаются пальцы, чуть отпускают. Ласкают меч. Хорошо и давно знакомый. Родной. Пальцы левой чуть касаются стали клинка.
Железка. Обычный каролинговский меч. В мире — тысячи таких. Есть и много лучше, много богаче. Но вот в этом — слава, в нём — святость. В нём привязанности, восхищение, почитание нескольких поколений Рюриковичей, любовь многих лет жизни этого человека. Металл одушевлённый. Одушевляемый. Фантазиями и мифами его владельца.
Талисман. Оберег. Святыня. Костыль для психики.
— Хороший у тебя меч, княже. Помнишь, как ты им передо мной в Рябиновке хвастался? А подержать — так и не дал. Обещал — в другой раз. А ведь он и мне принадлежит.
— Ась?! Ёгкх...
А что? Меч святого Бориса есть, без всякого сомнения, святыня куда более высокая, чем Газпром. А он-то — "достояние нации". Я — нация? — Значит, и меч тоже мой. Опять же — семейное имущество дома Рюрика. Я — Рюрикович? — Нет. Но сейчас убедим его в обратном. Не так! Позволим ему убедиться. Сам, пусть всё — сам. Как Володша.
— Вспомни, брат мой Андрейша, основание Москвы. Э... пиры в Кучково со Свояком. Семнадцать лет назад. Ты ж там был? Как папашка, князь Юрий Владимирович про прозванию Долгорукий, там с девками веселился — помнишь? А ведь от такого веселья — детишки рождаются. По батюшке — Юрьевичи. Тебе, стало быть, братья сводные. С одних яиц — отвар, на одной крови — настой.
— Что?! Так ты... ты ж смоленского боярина ублюдок!
— А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то — не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже... Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? "Большой брат"...? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно — у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные — должны обо всём вообще... радеть. В целом, в загали, овхо и... и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь — а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего — не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все... Все! И Юрьевичи и Кучковичи! — Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится...
— Что?! Ты мне выговаривать будешь?! Да у моего отца таких пащенков... в каждом придорожном селе по парочке! В Суздале такие, вон, толпами бегают...
— Ой ли? Такие да не такие. Ты ж, говорят, брата своего Ивана сильно любил-уважал.
Андрей, уже разозлившийся, уже ощутивший свою вину от небрежения своим единокровным братом, да ещё — племянником по жене, раздражённый привкусом справедливости в упрёке, уже принявший позу отстранённого и грозного повелителя, уже, подсознательно реализуя свои желания, твёрдо, в охват, как перед ударом, взявший рукоять меча... вдруг остановился, замер. Распахнул глаза.
— Тебя... тебя как звать-то?
И замер, уже зная и понимая ответ, сводя вместе уже известное и получая в своём мозгу, загруженном религиозными, из разных концепций, священных текстов и преданий, обрывками и ошмётками, новое... ещё не знание, но подозрение, предположение...
Глава 342
— Именно так, брат мой Андреюшка. Иваном меня звать. Вы ж на сороковины смерти брата твоего, княжича Ивана Юрьевича, туда, в Кучково, съехались. Сороковины упокоенному Ивану отвели, нового... "ивана"... вот, стало быть, зачали.
Переселение душ?! Прямо здесь?! Души его собственного, хорошо знакомого и любимого брата?!
Душа человеческая, после смерти телесной, сорок дней ходит по земле, подобно сыну божьему, бродившему по миру дольнему и учившему апостолов уже и после воскресения, но до вознесения. Так в Писании сказано, это ж все знают! Почему и поминают умершего на сороковой день.
Вот тут его проняло. Вот тут он перестал наглаживать меч, намертво вцепился в него пальцами. А в меня — глазами.
Я ласково, чуть покровительственно, как старший — младшему, как умудрённый — неуку, улыбнулся ему. И опустил глаза:
— Не взыскуй ложных истин, Андрей. Одна, та душа, пошла на небеса. Другая же послана была на землю. В тот же час. Встречались ли они у ворот святого Петра, беседовали ли, жребиями своими поменялись ли... Кто знает? Сказывают, что когда ангел, принёсший на землю новую душу, помещает её в дитя, то прикасается пальцем своим вот сюда. Дабы забыла душа человеческая, известное ей прежде.
Я ткнул себя пальцем в ямочку на подбородке.
Сам ангела за работой по формированию подбородочной кости младенцев — не видал, врать — не буду. Но в книгах — читал, могу сослаться на авторитетные источники. Связка: зачатие-душа — не синхронна. Душа, по канону, помещается в человека в момент рождения, а не зачатья. Но издавна есть и другие версии.
"Час зачатья я помню неточно" — было уже чем запомнить. Хоть бы и неточно.
— Видишь? — След глубокий. О былом... ничего не ведаю.
Как всегда у меня — ничего кроме правды: ямочка — есть, про покойного княжича Ивана Юрьевича — ничего не помню.
Андрей замер, приглядываясь в полутьме шатра к указанной мною части лица. Потом, оставив, наконец, непрерывное жмаканье святой железяки, инстинктивно пощупал свой подбородок. Понял, что на ощупь ничего не поймёт, зеркала здесь нет, разозлился за собственную глупость и "попёр буром":
— Лжа! Брешешь! Небылицы! Лишь бы из-под топора выскочить! Да где бы ты жил все эти годы..!
И — остановился. Под моим насмешливо-сочувственным взглядом.
— Не веришь? Не хочешь признать? Не нужен тебе живой брат Иван? Ну, бог тебе судья... А насчёт лжи... Спроси. Хоть Маноху того же спроси — у нас с ним дела были. Хоть в вотчину, в Рябиновку мою — сгоняй кого.
"Поезжайте! Поезжайте в Киев! И спросите: кем был Паниковский до революции?".
И в Киеве вам ответят: Паниковский был слепым. А в Рябиновке про лысого Ваньку-ублюдка каждый скажет: боярич-правдоруб.
— Я лжу говорить не могу. Заборонено мне. Вот ею.
Я кивнул на икону. И улыбнулся ей. Как давней хорошей знакомой. Нет, не подмигнул панибратски, просто чуть поклонился: приятно увидеться, поздорову ли...?
Вот так, приязненно улыбаясь Богородице, я продолжил:
— Сам-то посуди. Могу ли я волю Царицы Небесной порушить, не исполнить? Или я вовсе дурак-дураком? А как же тогда — нынешний приступ к крепостице с мостиком моим самобеглым? Ты глянь-то на меня. Без волос — не без мозгов. Радость ты наша.
Последняя фраза была обращена прямо к этой милой еврейской женщине с трудной судьбой. Напрямую. Игнорируя присутствующего здесь кое-какого... князя.
"Собаки и ирландцы могут не беспокоиться".
Но... вежество. И с теми же умильно-терпеливым выражением лица и интонацией голоса, я стал втолковывать Боголюбскому:
— Ты подумай сам. Ты вспомни-то. Или ты прежде не знал, что та девочка, сестра твоей Улиты Кучковны, замуж под Новгород-Северский выдана была? — Ведь знал же. Что муж её старый в тот же год в походе на Угре погиб? — Тоже тебе не новость. Что девчушка та в ту зиму умерла родами? — Поди, слух-то доходил.
— Сына! Сына у ней не было, с дитём она умерла!
— Ой ли? Тебе так и донесли? А ты и поверил? Андрей, ну ты будто дитё малое. Вспомни, какие раздоры в тот год шли на Руси. Или ты вправду думаешь, что сын Долгорукого в те поры на Черниговщине выжил бы? Если бы хоть кто со стороны о том знал?
— Лжа! Как малое дитё — в живых остаться могло?! Без отца, без матери?!
— Экий ты, Андрейша... одномерный. Мир-то не без добрых людей. И слуги верные бывают, и... Дела-то тогда творились страшные, кровавые. Ежели сболтнёт дитё по глупости... Не помню я её... даже и лица... даже и где могилка... Умерла младшая Кучковна в безвестности... И по сю пору не знаю всего. Потом... "Чужие дети — быстро растут" — слыхал такое? Ты ж, верно знаешь, когда отца... князя Юрия в Киеве убили... пошла замятня. Кого там Свояк на Киевскую сторону подсылал против Изи Давайдовича... Тебе прозвище Касьян-дворник по тогдашним делам знакомо?
Темновато, но Андрей слушает неотрывно, "вцепивши". Вглядывается меня, пытается найти в моих словах — несуразицы, на лице — хитрость, лживость. А мне... Как давно это было! Какой я был глупый, беспомощный, бестолковый...
Мне и притворяться не надо: воспоминания вызывают несколько стыдливую усмешку умиления. Собственным детством, удивительной наивностью, ложными надеждами, псевдо-мудрыми рассуждениями... Уже здесь, в "Святой Руси".
Андрей слышит... непривычное. Прозвища князей. Которые отнюдь не секретны, но и не повсеместны. Ибо подавляющему числу жителей на "Святой Руси" и одного своего князя запомнить — уже много. Толку-то от них... в обычной крестьянской жизни. И некоторые подробности, которые и вообще широкой публике не должны быть доступны. О поддержке Свояком восстания смердов на Киевщине, о посылке им туда своих слуг, конкретно — с именами-прозвищами...
Попутно идёт "давление на психику": Андрей слишком мощная личность, чтобы его можно было "сшибить одним тычком". Но он уже не так дёргается при употреблении мною слов — брат, Андрейша.
"Назови человека сто раз свиньёй — он захрюкает" — древняя общечеловеческая мудрость.
Интересно, если я сто раз назову Боголюбского "милый братик" — он захрюкает? Или — засюсюкает? Или — зарычит? Правильный ответ: зарубит.
Что ж, тоже вариант. "Дальше — тишина".
Гамлет, братишка! Ух, как мы с тобой в той тишине оторвёмся-погуляем...! Но... спешить не буду.
— Пять лет назад Касьяна-дворника с его людьми поймали. Уже — Ростик. Нынешний наш Великий Князь Киевский. Я его тогда вот как тебя видал. Корзно он носить так и не выучился. Как в седло — так корзно на спине горбом. Касьяну моему и ещё там... головы срубили. Речка есть выше Киева — Волчанка прозывается. И меня там должны были... за компанию. Лекарка одна забрала. Я тогда совсем плохой был. Не поверишь, брат, вся кожа слезла. Вот, видишь. До сих пор так и хожу — голова как коленка.
Я постучал по лысому черепу. Недоверчивый, злой, но уже чуть растерянный, взгляд Боголюбского скользнул вслед за моей рукой. Оценив явление природы опустился, было, к моим глазам. И снова вернулся к очевидному, наглядному подтверждению моей правдивости. Вот же — плешь во всю голову! Сам видишь. Как я и говорю.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
