Чернозём

Я вернулся за руль и осторожно двинул машину на мостик, а затем, не выдержав, дал газу и успел заметить, как конструкция, даже не заскрипев, осталась позади.

— Ты когда-нибудь тонул? Славное дело.

После того, как неизвестные сожгли наш неформальный клуб, я решил побыть вдалеке от города. Ведь "неизвестные" очень любили серебряную поэзию и носили бороды. От мины, заброшенной в окно клуба, скончался Шмайссер, которого разорвало на клочки. Они ту же пошли по закоулочкам, и в них убиённый уже предстал, как мученик. Его анкета в социальных сетях продолжала работать, и с аватара всё также грозно смотрел Шмайссер, перетянутый чёрной лентой. Точно мужчина жил и после смерти, всё также собирая деньги, рассказывая о готовящихся акциях, добавляя на страницу музыку и фотографии. Более того, он стал героем, так как движение решило, что вождь подорвался на собственной бомбе. Благо не оказалось свидетелей или они предпочли молчать. В любом случае, после смерти вождя его лишь стало ещё больше. Натан написал посмертный некролог, и даже федеральные СМИ мимоходом упоминали о его печальной кончине. Казалось, Шмайссер и не умирал, а только пришёл к ещё большему успеху, возродившись в виртуальном мире.

— А ещё сгореть тоже очень хорошо и чтобы ветер пепел разметал.

Село постарело. В нём стало меньше державных тополей, а те, что остались, болели лейкемией и жили осторожно, вяло. Почти не было слышно детворы, рассекающих на облупленных, как их курносые носы, велосипедах. И собак, по обыкновению носившихся за стаей хохочущих детишек, тоже не было. Не было и длинного белого забора, перед которым в шестнадцать лет впервые разбилось моё сердце. Он почернел, как давно нечищеные зубы. И если в пыльную юность мне хотелось повеситься на яблонях, растущих за памятным мне забором, то теперь при всём желании я бы не смог этого сделать. Деревья спилили под корень.

По обочинам, согнутые кочергой, плелись старики. Они тяжело смотрели, будто это мы украли у них молодость. На скамейках, как гроздья кишмиша, наливались солнцем общипанные, сплюснутые морды. Они обсасывали семечки и хлопали толстыми, слишком жирными, похожими на жареных червей, губами. Возле ног отвратительно лоснилась шелуха.

Зато на холме в венчике из полевых цветов жило кладбище. Возможно, само село было просто иллюзией, но кладбище существовало как непреложный факт. Оно придавало смысл всему поселению, ведь прямоугольники могил утверждали, что люди в этом сонном царстве после смерти обязательно попадут в лучший мир. И солнце над кладбищем светило ярче, через какие-то специальные линзы, и небо было голубее, словно в него выдавили много-много голубей, и даже пробейся сквозь суглинок холодный ключ, вода из него была бы мокрей, чем из сельского водопровода.

Кладбище и выглядело опрятней, чем спившиеся домики. На синеньких, как мертвецы, оградках зачем-то были повязаны праздничные ленты. Они пели весёлые песни и хотели улететь в поле. Ветер пытался развернуть фантики и съесть вкусные конфеты. На столиках не было одноразовых стаканчиков, зато там, как маленькие куличики, стояли перевёрнутые эмалированные кружки. Видно, что кладбище жило в достатке, не собиралось умирать, а, наоборот, готовилось расширяться. Кое-где буйная поросль обвила могилки, но и она не была здесь лишней, а служила пищей для случайно забредших коров. Кресты торчали из земли, как поломанные после рукопашной руки. На них сидели толстые сороки. Птицы с такой ненавистью смотрели на смеющиеся у оградок глупые ромашки, что как будто хотели иметь этот желто-белый цветок вместо своих чёрных глаз-бусинок. Сороки зорко следили за пыльной дорожкой, ведущей к погосту. По ней, оседлав велосипеды, с гиканьем носилась редкая, конопатая детвора. Детишки разгонялись как сумасшедшие, тормозя, пылили где-то у подножья холма, а затем, высунув языки, тащили железных коней в горку, к самым оградкам, и снова мчались вниз.

Сырок уважительно произнёс:

— Смерть неизбежна, как Россия.

Я не соглашаюсь:

— Это Россия неизбежна, как смерть.

— Диалектика, — говорю я.

— Майевтика, — отвечает Сырок.

— Чё? — не понимаю я.

— Копчё! — заканчивает товарищ.

Так мы и живём с ним. Он меня огорчает, а я теплю. Мы вышли около бледненькой хижины. Любовный шелест дички отогнал жару, и дом, где сразу над окном насупилась железная крыша, не казался таким запущенным. Я бухнул кулаком в зелёные ворота и крикнул:

— Дед, выходи!

Во дворе что-то долго скрипело, зазвенел цепью проснувшийся пёс, ворота приоткрылись, и старческий голос недовольно спросил:

— Чё надо?

— Дед, ты что, своих не узнаёшь!?

Он всматривался в моё лицо из-под мшистых бровей:

— Ба-а, приехал. Давненько, давненько не видел тебя. Ну, проходи.

— Дед, да я не один. С товарищем вот...

— Товарищем? Коммунистом что ле?

Под примиряющий смех Сырок объяснил, что он коммунистом не является, и мы прошли в дом. Друг сразу стал называть моего предка архетипичным прозвищем Дед. А тот, чью голову оплёл седой паук, шаркал сапогами и не переставал материться:

— Блядь, суки, ненавижу коммуняк. Так бы поставил их к стенке, да схватил пулемёт и всех их перестрелял, тра-та-та. Уроды, блядь.

Я помнил эти его рассказы с детства, когда он ещё качал меня, слюнявого карапуза, на коленях. К коммунистам у деда были личные претензии, и Сырок заинтересованно спросил:

— А чего ты, Дед, так хочешь, чтобы коммуняки рыб кормили?

Старик, изголодавшийся по разговорам, завёлся:

— Я-то сам в стогу сена родился. Папку с мамкой раскулачили и сослали вот в эту деревню. Мать по дороге начала рожать, а колонну коммуняки охраняли с винтовками. Вот первое, что я увидел в жизни, считай, они и были. А потом, помню, меня не пускали в школу — сын кулака, мол. А какие же мы кулаки? Всего и осталось, что одна корова. Директор стоял на пороге и руки расставил, что твоя мельница. Говорит — не пущу. А я так учиться хотел! Вот видишь, сейчас книжки читаю и радуюсь. Всю жизнь дураком прожил, так хоть пусть дураком не умру. А ещё поначалу, корову-то, помню, сдали в колхозное стадо, а она, дура, каждый вечер по старой памяти к нам домой приходила. И её отец хворостиной бил, чтобы она вернулась в общее стадо. А Звёздочка не понимала, за что её хлещут, обижается, мычит. В руки мордой тычется, а отец её сквозь слёзы бьёт, лишь бы она ушла от дома. Пару недель к нам приходила, а потом перестала. Поняла, что мы её не ждём. Эх, глупая.... А потом нас снова раскулачили. Повторно. Всех, блядь, на север послали. Ну, там папанька с мамкой и подохли, когда их вместе с другими на снегу оставили босыми и сказали — ройте землянки и живите, как хотите. А меня они по дороге в бане умудрились спрятать, вот добрые люди и не дали пропасть.

Он говорил это без слёз и без пафоса. Так, как оно было. И становилось совершенно ясно, что эта его природная, земляная, идущая от корней ненависть к коммунистам, взята не из модных статей и революционных газеток, а сцежена по капле из каждой раны, что были нанесены большевиками его семье. Старые люди ненавидят абсолютно иначе, чем те, кто слушает их рассказы. Если ты перед краем могилы ничего не забыл, а всё ещё проклинаешь врагов, тебе действительно есть, за что их ненавидеть.

— Всех бы перестрелял, — повторил Дед, отправляя в рот батон, смоченный в молоке, — суки.

Но Сырка совершенно не тронула эта история. В этом не было ничего удивительного, ведь меньше всего людские страдания трогают идеалистов и тех, кто готов пожертвовать жизнью ради утопии. Не только своей, кстати, жизнью — чужой тоже.

— Так чего ж ты, Дед, не стрелял, если хотел?

— Да куда... вон, детей надо поднимать, иначе бы с голоду подохли. А теперь я старый стал. Хотя... все, вот, мои одногодки уже подохли, потому что курили, как паровозы. Кстати, внук, был сегодня-то на кладбище? Сегодня день поминовения усопших, надо пойти своих стариков проведать... вот и мне скоро помирать, к ним ложиться... коммунисты, суки, отца загубили.

Сырок не унимался, но я увидел, как он незаметно спрятал в карман свою трубку:

— Ну, раз уже никого не осталось и помирать скоро, то чего терпишь? Хочешь я тебе пистолетик дам?

Дед опустошённо махнул рукой:

— Это раньше я всем этим сукам мог рожу разбить, за что в околотке сидел, а теперь... кому я нужен?

Во время разговора я вспоминал знакомый дом. Трогал сервант с сервизом, который обязательно достанут на поминки моего Деда. Откинул покрывало с комода, чтобы убедиться, что Дед не растратил похоронные деньги. Заглянул в шкаф, где в абсолютной чистоте висел его чёрный костюм. Дед готовился к смерти, но вовсе не боялся её, а хотел, как и множество русских стариков, встретить её нарядно и радостно, словно невесту. Но в одной из комнат я увидел разложенную постель и чьи-то вещи.

— Дед, у тебя живёт кто-то?

— Ну да, постояльца пустил, чтобы не так скучно было. Старики ведь, они тут почти все помёрли, а я, вот, живой. Потому что никогда не курил. Вот, знаешь, только молоком и батоном питаюсь, и здоров, как бык!

Он повторяется, и я уточняю:

— Вроде хватает у вас тут народа. Детишек вот видели, но и нерусских много.

— Так детишки летние, родители их сюда привозят. А чурки они же, внук, не люди. Какой из них народ? Так — пыль одна.

— Кстати, — заинтересовался Сырок, — а почему их тут так много?

— Так тут недалёче Тугаринов отгрохал скотники. Это бизнесмен такой. Целый комплекс открыл. Там у него и коровники, и поля, и силос, теплицы, склады. А работать-то некому. Местных немного, вот и понавезли сюда черножопых, да только какие они работники.

За окном забрехал пёс, и кто-то хлопнул дверью так по-хозяйски, что сразу захотелось хлопнуть его по лицу. В комнату, не снимая сапог, вошла неприятная азиатская морда, напоминавшая о временах Орды. Не заметив нас, баскак произнёс:

— Дед, сготовил обед?

Сырок как обычно засмеялся сухим смешком. Постоялец, заметив нас, как-то сразу уменьшился в размерах, принял согбенный вид, залепетал на своём наречии и постарался незаметно проскользнуть в комнату. Не говоря ни слова, я поднялся, схватил оккупанта за шею и вышвырнул его из дома. А затем выкинул его вещи. Вернувшись к Деду, я с горечью произнёс:

— Как же так, ты вот на словах их ненавидишь, а сам под крышу пустил. Они же тебя ограбить или зарезать могут.

— А что делать — скучно, — развёл руками пенсионер.

Вечерком, после баньки, куда я, помня свои приключения, пошёл с револьвером, наступила прекрасная сельская ночь. Пиликали на скрипках кузнечики, и мы пошли прогуляться по центральной улице, пока у сельского лабаза не наткнулись на гудящую компанию. Среди неё я тут же узнал Алёшку Беседина, друга детства. У него голова в золотых запятых и сосущие синь глаза. В большом рте прыгала белая улыбка. В руках у парня игривая тальянка, которую бы подняли на смех в городе. Песенник тряхнул волосами-одуванчиками и улыбнулся:

— Ну, здорово! Вот ты вымахал, но я тебя сразу узнал! А борода-то тебе зачем, поп что ли!?

После чего мы крепко-крепко, как это делается после долгой разлуки, обнялись. Мне даже стало неловко, ведь я не видел Алёшку, если не вечность, то хотя бы её половину.

— А ты как поживаешь!?

— Вот у Тугаринова работаю. Я на складе тамошнем что-то вроде завхоза. У меня же голова с детства варила, помнишь? Вот и сейчас подсчитываю или списываю. Удобрения, инвентарь, масла всякие. Непыльная работёнка. Только скучно порой, но ведь не разучился я ещё играть на тальянке, а?

И Беседин заиграл на гармошке тягучую, пропахшую липами мелодию. Когда он запел, девушки ближе придвинулись к парню, и вокруг стало светлее. Он пел простую, совсем простую песенку про тёплый вечер и девчат. От песни Алёшки на душе сразу стало легче и веселее. Только Сырка не пробрала грустная мелодия, и когда песнопевец закончил, бородач задумчиво спросил:

— И как тебе там работается? Хороший человек этот Тугаринов?

Местные засмеялись, а Лёшка дружески потрепал Сырка по плечу, на что лично я никогда бы не отважился.

— Да такого пидара как он поискать ещё надо. Навёз сюда всякой мрази, так ещё и... вот я же химикатами заведаю. Так знаешь, сколько он их в землю вбухивает? И всё впитывается, а потом в речку сбрасывается. Рыба вся в ней передохла. Даже гольянчиков не осталось. И относится к нам, как к собакам. Говорит, что всё наше село с потрохами купил, что он тут хозяин. И все чиновники у него на мази. А если не согласен, то его молодцы дом запалят, и как потом жить? Или чёрных натравит.

Полная, похожая на тучку девушка, возмущённо добавила:

— А помнишь выгон, куда мы все в детстве коров гоняли? Так там трава вся за лето посохла, жухлая стоит, а если накосить и скотине отнести, так потом животные болеют.

Беседин достал сигарету, и её от спички зажёг Сырок. Такая вежливость показалась мне явно наигранной. Я вспомнил, что курить Лёха начал ещё с детства, науськанный старшими.

— Не думал бросать? — спросил я, — не этот Тугаринов, так другой наживается на тебе из-за сигарет.

— Я скоро брошу, — и он расплылся в обещающей улыбке, — честно.

Под разговоры, которые Алёша чередовал песенками, рядом остановился чёрный джип, и из него, вместе с похабной музыкой, вывалилось несколько пьяных девиц. Они сально шутили и были одеты с той наивной отвратительностью, с которой только могут одеваться сельские потаскухи.

— Это от Тугаринова, — зло прошипел Лёха, — его хлопцы раньше наезжали и просто запихивали в машину девиц, а теперь вот бабы разнюхали, что там деньги дают, подарки делают, и сами горазды продавать себя. Причём уже опустились настолько, что себя черномазым отдают.

Липких девок тут же облепили подвыпившие рабочие, которые кружками сидели у деревьев. Они предлагали насвай, дешёвое пойло, настойчиво брали женщин за руки и тащили в сторону.

— А где-то рядом, вон за тем заборчиком, ждёт любимую внучку постаревшая бабушка. А внучку трахает под забором какая-то восточная мразь.

Тут же возмутился Сырок:

— Ну ты с козырей зашёл! Они что, сами сюда приехали? Нет, Тугаринов завёз. Да и вообще, как будто это азиаты навязывают белым мультикультурную модель поведения, будто это они шипят в ООН и готовы разбомбить любую страну, которая скажет нет неолиберализму. Как будто это азиаты мешают русским быть терпилами. Не нерусь, а глобализм уничтожит любые национальные особенности, превратив уникальные народы в одинаковый унылый скот.

По мере того, как он говорил, у деревенских парней от удивления вытягивались лица. Если сейчас срочно не показать сельчанам, что мы свои, что мы вовсе не пришли сюда выпендриваться и, конечно же, не смотрим на дойки Нинки, нас ждёт серьёзная драка. А с учётом того, что мы решили на какое-то время схорониться от греха подальше, нам это и вовсе ни к чему. Но Сырок просчитывает ситуацию наперёд:

— В общем, давайте уже черномазых отхерачим. Ту сатьян?

Гастарбайтеры постоянно сплёвывали, как плохие проститутки. Девушки, почуяв заваруху, отошли в сторону, а деревенские заинтересовано наблюдали за понаехавшим. Перекинувшись с чужаками парой фраз, Сырок с размаху всадил ногой в живот какого-то хмыря. Для деревенских парней это послужило сигналом, и они, вскочив с бревна, бросились в гущу схватки. Прежде чем столкнуться с первым соперником, я заметил, что пьяненькие девчонки, даже не вскрикнув, расселись на освободившемся бревне и спокойно комментировали драку. Вскоре поверженные мигранты расползались по кустам, а парни спешили приложиться к бутылкам, чтобы залить раны и прославить победу. Девушки, недавно обнимавшиеся с чужаками, подсели к победителям. Счастливый Алеша, на щеке которого заночевал синяк, запел весёлую песенку. Когда он закончил, Сырок отвёл его в сторону: