| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Слава тебе, господи! Сыскался ж наконец! У, чудище-попрыгалище бедовое...
Нагло постучала пальцем по моему лбу, фыркнула и, скромно спрятав всё более багровеющее лицо у меня на груди, поёрзала в моих горстях, устраиваясь поудобнее. Негромко уточнила в ухо:
— Крепче держи. Как я тебя.
"Как" — было немедленно продемонстрировано. Бли-ин... Хорошо — я пресс качал. И она своей... частью тела — по моему накачанному... со всего маха... О-ох. Ножки у неё сильные.
Выдержала паузу, позволившую убедится, что я уверенно осваиваюсь на... на новом поле "горстевой" деятельности. Что параметры контактирующих частей тел вполне соответствуют, что оторваться от неё — не хочу и не могу. Оценила мою восторженность, приверженность, пылкость и увлечённость. А также — склонность, предрасположенность и падкость.
После чего благополучно съехала по мне.
"Подразнила и бросила".
Продинамила.
Но — недалеко. Особенности мужской архитектуры со стороны фасада — общеизвестны.
Вот же блин же! Денёк — сумасшедший. Ночной марш, смертный бой, почти утопление, контакт с Ану, беседа с Боголюбским, раненые и убитые... А организму — не прикажешь. Реагирует... однозначно и примитивно.
"Пока дышу — надеюсь". Я — пока дышу.
"Если мужчина вечером бреется — значит, мужчина на что-то надеется" — международная мужская мудрость.
Поскольку у меня волосы не растут нигде, то и бриться мне не надо. Можно сразу приступать к "надеюсь". Что и выпирает.
Обнаружив возникшее препятствие на пути своего, пусть и не партийного, но — съезда, этот кирпич с косищей сыграла целую пантомиму. Сначала приподняла подол своей мужской рубахи и внимательно изучила визуально возникшее затруднение. Затем резко прикрыла обнаружившееся зрелище тем же подолом, придержала его горячей ладошкой. "Горячей" даже сквозь два слоя полотна — её и моей одежды.
Продолжая всё сильнее багроветь, но отнюдь не убирая руку, а наоборот — осторожно изучая на ощупь "элемент архитектуры", как по габаритам, так и по прочности, хоть, слава богу, и без "разрушающих испытаний", изобразила на лице крайнюю степень укоризны. Назидательно, "по-взрослому" покачала головой:
— Ай-яй-яй. Как же так, Иван Акимыч? Разве можно быть настолько... невыдержанным?
Потом вдруг фыркнула и, смущённо улыбаясь, обхватила меня поперёк туловища, забиваясь подмышку. Прижалась лицом к моему боку и... заплакала.
— Любавушка! Ты чего?!
Только головой трясёт. Вроде — улыбается. И слёзы текут.
— Ничего... я так... не обращай внимания... Не смотри! Я когда плачу — некрасивая! Ох же ж ты боже мой...
Мда... всё-таки ещё ребёнок. Но уже женщина. Но ещё маленькая. И совершенно влюблённая.
А ты, Ванька, не забывай, что за совершение развратных действий с несовершеннолетними...
Да факеншит же уелбантуренный! Я это себе уже говорил 4 года назад! С тех пор узнал — совершеннолетие у женщин в этом мире наступает с первыми месячными.
Надо спросить. Хотя как-то это несколько...
Но не паспорт же у неё требовать! Этого-то точно нет!
— Ну шустра егоза! Будто костёр в причинном месте. И не угнаться.
От лодки подбежал... Николай? Николашка?! Здесь?!
В трёх метрах, несколько запыхавшись, перешёл на шаг и радостно улыбаясь, широко расставив руки, двинулся обниматься и лобызаться.
При всём моём после-пасхальном неприятии... не смог отказаться. Ну и... троекратно.
Радость! Восторг! "Наши пришли!". Мои...
А у Николашки животик вырос. Хе-хе — обниматься мешает...
— Ну, здрав будь боярич. Ваня...
И по-медвежьи в обхват. Со слезами, с тройным кулаком по спине.
— Вот же ж... а я уж... сподобил господь... увидеть.
Ивашко. Держит меня за плечи, чуть встряхивает, разглядывает. И отпустить — не хочет, и чего делать — не знает.
— Ивашко! Друг ты мой верный! Как я рад! Как я рад всех вас видеть! Откуда ж вы здесь?! Какими судьбами?!
— Да вот, от безделья позабавиться собралися. Тут, у вас, говорят, война. А я гляжу — враги только битые. И чего спешили?
— И тебе, Чарджи, не хворать. Война с утра была, припозднился ты малость. Здравствуй хан. С приехалом. Не печалься — войны ещё всем хватит. О! Глазам не верю! Сама Марана! Ну, теперь булгарам полный... звездопад и гробокоп!
— Поставьте меня на землю, придурки! Ванька! Ты зачем мертвяка ходячего с собой увёл?! Ведь ни одного гожего мужика в вотчине не осталась! Ведь отдохнуть-то не с кем! Ну, здравствуй поближе, шпынь плешивый. Скучно без тебя там. Это у тебя что? Повязка? А ну, снимай штаны! Давай-давай! Да тут ни одного нет, кому твоя хренятинка в новость! Сымай! Это какой дурень безрукий тебе повязку накладывал?! Сам?! Я ж говорю — дурень безрукий.
Парни вынесли Марану из лодки, поставили на песок, она доковыляла до меня и стала стаскивать с меня подштанники. Медики, факеншит, всегда такие: чуть что — сразу снимай. Как грабители на большой дороге.
В толпе мелькнул знакомый борцовский затылок. Да, и Ноготок здесь. Улыбается сдержанно, но радостно. А вот взгляд у него... профессионально палаческий. Автоматом рассматривает моё, несколько подросшее и окрепшее тело, как потенциальный объект для... обработки.
Всегдашняя улыбка Любима сегодня куда ярче, искреннее. А вот Терентия увидеть здесь...
— А ну их... С боярином, с Аким Янычем поцапались. Ежели господин и владетель говорит холопу: "Пшёл вон", то... то я и пошёл.
— А как же...?
— А там всё и так на мази. Само катится. Потаня с Хрысем управляются.
Обычный отсутствующий, несколько потусторонне-медитирующий вид Цыбы всё-таки согрет внутренним теплом, приязнью.
— Цыба, а ты чего в такую-то дорогу пошла? Дело-то тяжкое да опасное.
— Вот именно. А Любаву — не удержать. Одну ж её не отпустишь. С такой-то толпой. Забавников.
Толпа и вправду... весёлая. Большинство — выученики Чарджи, "дневной и ночной дозоры".
— Чарджи, ты чего? Всех бойцов с вотчины приволок?! А кто в лавке остался?
— Насчёт лавки — не знаю. В вотчине смена подросла. Их Артёмий учит. А Аким — дрючит. По своему. А этим... не всё ж им в игрушки играть. Пусть посмотрят — как оно в жизни. Попробуют настоящего боя.
Радостная суета встречи, обнимания, рукопожатия, поклоны... Случайные вопросы, сумбурные ответы. Не всё понятно: как там Аким, расширили ли коноплянник, чего у Фрица получается... Потом придётся возвращаться, разбираться по каждой теме... А пока...
Хорошо-то как! Мои...!
И вдруг, сквозь весёлую, зубоскалящую молодёжную толпу рябиновских, из-за их спин — тоскливый, одинокий, "заброшенный" взгляд Лазаря. Ещё мутный — наркоз отходит. И злобный — Резана.
"Что вы на меня так громко молчите?".
Они молчат, но я же слышу!
— А как же...? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги... Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые...
А... А хрен вам! Что моё — то моё! Я своих не бросаю. Не отдаю, не отпускаю. "Жаба" у меня. На людей — особенно. "Мой человек" — это навечно. Пока не докажет обратное.
— Мара, доставай свои снадобья, Чарджи — командуй молоди. Вот страждущие — пусть парни навык получают.
* * *
По первой жизни знаю, что очень полезно заставить новобранцев менять перевязки раненым и выносить судно. Как девушкам — ассистировать опытной акушерке. Не сколько для получения навыка профессионального, сколько для примеряния состояния душевного.
"Каждый больной — болен своей болезнью. И своим страхом перед ней" — Гиппократ? Не знаю, но — правда.
Вот эту вторую составляющую... чуть поуменьшить. Хоть бы на чужом опыте. Чтобы паники и ступора не было — "плавали-знаем". Даже когда плаваешь в собственной крови.
* * *
Чем хороша Марана — обеспечивает полную анестезию одним своим видом. Раненые и стонать перестали. Народ фигеет и офигевает. А уж когда она своим вертикально-горизонтальным взглядом в лицо сблизи заглядывает и саркастически-недоверчиво интересуется:
— Так ты что? Раненый?
Нормальный человек начинает глотать воздух и пытается отползти. "Мама! Роди меня обратно!". И хрен с теми моими ногами!
Подсел к Лазарю:
— Как ты?
— Больно. Горит. Дышать нечем. Ваня... Иване, что с хоругвью будет?
— А чего ему? У него вон, новая дружина явивши. С цветиком-семицветиком. Будто баба... неровно промакнулась. (Резан аж сочится раздражением и горечью. Даже стяг с рябиновым листком на белом фоне — вызывает неприязнь. Как-то я с этой точкой зрения... Конечно, чем-то похож на эмблему "Блока Юлии"... Но всё же...).
— Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению — снять с него ошейник (это — про Резана). И с других, кто в бою был.
Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.
Доходит. Но — медленно.
Нудный я, ребята. "Слово — не воробей, вылетит — обоср...шься". Мда... русская народная мудрость.
Я слов своих — не забываю. А насчёт остальных... В войну в штрафбатах — до первой крови. "Искупить кровью свою вину...". Представления не имею, какая вина была у тех трёх парней, которые в ошейниках на полчище пошли. Что от холопок родились? Двое, похоже, Лазарю — кровные братья. В смысле — отец один.
Из троих — один уже умер, второй... сегодня-завтра богу душу отдаст. А третий, может, и успеет вольным походить.
Я отсел под обрыв, Любава сначала забилась мне под руку, потом убежала помогать Маране. Молодёжь занялась барахлом и ранеными, пердуновкие и тверские парни "обнюхивались" и знакомились. Любим улыбался бесконечно вежливо, выслушивая "страсти от Баскони" — рассказ о сегодняшнем бое. Раза три повторить его рассказ, и в Мордовии вообще людей не останется — всех Басконя порубил.
"Старшина" собралась вокруг меня и более-менее цивилизованно — перебивая друг друга не на каждом слове, а только через два, рассказывала о рябиновском житье-бытье.
Мой побег из Смоленска не мог не дать отдачи. Но хватать-имать славного сотника храбрых стрелков... С шумом-грохотом... По такому поводу как совращение "самой великой княжны" плешивым ублюдком...
Да и вообще — этот стиль князю Роману не свойственен. Ему бы — тихо, несуетно, благостно...
Сразу Акима не повязали, а потом... Дед кое-что знал от меня. Кое-что слышал. Остальное — додумал. Додумав — заорал "во всю ивановскую".
Специально для знатоков: "Ивановской" здесь ещё нет. А вот орать так — уже умеют.
Дед не стеснялся в домыслах и выражениях. Прямое обвинение княжеских слуг в поджоге терема смоленского тысяцкого... При свидетелях и очевидных доказательствах:
— Пожар был? — Был. "Салоп" был? — Был. — Теперь мёртвый? Мёртвый. — Чего ещё надо?!
Этот ор отсекал всякие возможности для серьёзного допроса и наказания по поводу моего побега. Либо Аким — псих. Тогда за что казнить? — Убогие-то у бога. Либо — разумен. — Тогда — был поджог. И надо вести сыск по этому эпизоду.
И где-то за спиной этого... "неприятного случая" маячит двойной шантаж моего имени. С массовой публикацией "по всей земле Русской". С аргументированными доказательствами и издевательствами над глупостью и жадностью светлого князя Романа. Дед этого не знает. Но князь с кравчим... учитывают.
Каждый из "случаев" сам по себе — сомнителен. Но вместе... Это уже закономерность.
Скандала Ромик не хотел — не благолепно. И Акиму настоятельно посоветовали убраться. "Отсюда и до не видать вовсе".
Дед ещё малость повыёживался, потрепал нервы княжьей службе, продал городскую усадьбу, уже собирался и Марьяшу замуж выдать. Но тут...
"И посредине этого разгула
Я пошептал на ухо жениху...
И жениха, как будто ветром сдуло.
Невеста вся рыдает наверху".
Кто именно из "доброжелателей" красочно намекнул жениху на княжескую немилость... Не знаю — всякий раз в такой ситуации много "активистов" появляется.
Аким к этому времени уже выучил текст и жест "а пошли вы все...". Громко, неоднократно и публично исполнил применительно к разным "вы все", вкинул в сани рыдающую дочку с насупленным внуком, и поехал в Рябиновку. Где и начал... самодурствовать. Или правильнее — самодурничать? Самодурить? Самодуреть?
Последние годы моё присутствие в вотчине его несколько... ограничивало. Не силой, законом или авторитетом, а...
Проще: от меня он дурел. Или правильнее — одуревал? И с холопами я говорю не так, и самим холопам вольную даю, и дела всякие делаю... странные. И люди у меня... разбаловавши — порядку не знают, страху не ведают. И... и вообще.
Обычный стиль общения "святорусского боярства" с "меньшими людьми" я воспринимаю как сельский вариант московского хамства. Сам так не делаю и другим не даю. Народ, особенно — постоянно общающаяся со мной "головка" вотчины, от таких закидонов отвыкла.
— Аким Яныч — хороший. Только... несдержанный. Квасу хотите?
Любава, как всегда, пытается найти в человеках хорошее. И напомнить о многообразии: мир — не чёрно-белый. Аким Яныч — явно крапчатый в полоску.
"Новая метла — по новому метёт": Аким стал гнуть вотчину под себя. А люди к этому непривычны — привыкли к свободе, к совету, а не к приказу да рыку с плетями. Ещё и в деле — больше владетеля понимают. Само хозяйство... Структура, производство, планы... далеко выходят за рамки нормального для вотчинного боярина. Да и для сотника стрелков тоже.
Аким бесился из-за моих приключений в Смоленске, из-за воющей по жениху Марьяши, из-за непонимания всяких моих... новизней и их взаимосвязей. Сунулся к Прокую — тот давай раскалённое железо мимо боярского носа таскать. Фриц тупо орёт "нихт ферштейн". Горшеня боярина заболтал так, что тот стеллаж со свежими кувшинами на себя завалил... Типа: Горбачёв первый раз в Англию попал.
Ещё — "женсовет". Когда Домна с Гапой говорят "нет"...
Я, например, никогда им перечить не рисковал. Поговорить, убедить, дать остыть... а просто "гнуть" — себе дороже.
"Не перегибай кочергу — в лоб ударит" — английская народная мудрость.
В Рябиновской вотчине из "старших" переругались все. Кажется, кроме Хрыся — он молчит, со всем соглашается и делает по-своему. Когда его припирают — тупо крестится, кланяется, несёт ахинею:
— Дык... ну... это ж вот... божий промысел... хотя оно конечно...
И как-то миновало Артёмия:
— А чего ему? У него знашь какие тяжёлые новики попадаются? Такие, итить ять, охламоны... Ему, после них, все Акимовы взбрыки... Да и владетель к мечнику... уважительно.
Не зацепило Христодула в болоте. Похоже — просто руки не дошли. Но остальных...
— Вовсе сдурел старый. Уж на что ты, лягушонок, бестолочь, но такого... Даже подумывать начала — а не... не успокоить ли дедушку? Ханыч, пошли парней покойника отнести. Вон, с краю лежат. Отмучился.
"Марксист своё веское слово сказал...". В смысле: Марана перерыв сделала, к нам подсела.
Тут Гвездонь — елнинский купец, которого я встретил на торгу в Твери — привёз денег. Он, похоже, решил не тянуть с отдачей, а наоборот — быстренько влезть в пердуновские товары "на радостях". В смысле: с дополнительными скидками.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
