Чернозём

— Так ты кто? Правый, левый? Никак не могу понять.

— Да как же ты надоел! Почему всегда нужно быть левым, правым или чем-то посредине? Почему просто нельзя быть русским? Без клише, без догм. Русские тем и хороши, что они везде. За кого хочешь за того и болеешь.

"Неужели анархист?", — подумалось мне, а Сырок продолжил:

— У русских только глубинное национальное чувство может быть по-настоящему революционно. Ведь мы так долго были его лишены. Мы должны вспомнить что-то первобытное, наше внутреннее, тёмное. И те люди, которые это чувство с таким трудом обрели, зачем-то тратят его на какую-то чушь вроде войны с несуществующими коммунистами, мигрантами, гомосексуалистами. Всё это глупое, пустое, неинтересное! Долой, всё в мусорную корзину!

Трубка у него ещё короче, чем моё терпение. Душистые клубы дыма плывут вверх в жарком воздухе, чтобы стать там счастливыми облаками. Сырок, не дожидаясь отповеди, мечтательно говорит:

— Об этом писали многие люди, которых ты уважаешь. Не надо вообще обращать никакого внимания на чёрных. Один мент стоит больше, чем сотня мигрантов. Один чиновник больше, чем сотня ментов. Один министр так и вовсе бесценен. Легко убить бесправного раба, но куда труднее его хозяина. Ты же не из таких?

— Но ведь этим никто не занимается! Все хотят совершить нечто большое и громадное, пусть даже только в своих мечтах, а сейчас не хватает как раз таких маленьких добрых дел. Быть может, благодаря моим действиям, чёрные изнасиловали чуть-чуть меньше женщин, зарезали чуть меньше парней, чем могли бы, ограбили чуть меньше старушек...

Сырок напряженно смотрит куда-то вдаль, но, тем не менее, отвечает:

— Да ты, получается, санитар города!

— А ты, получается, овощ.

Сырок откладывает газету, вызвавшую наш спор, и тяжело вздыхает:

— Ну-ну! Два овоща! Поговорка такая... или нет такой поговорки? Понимаешь, критика общества сегодня связана не с поиском истины, не с битвой за правду, а с этическим осуждением системы из-за того, например, что налоговая ставка слишком высока или молодым матерям не хватает детских садов. Но ведь это полное дерьмо! Говно! Чушь! Люди обленились и скурвились, раз их интересуют такие вещи. Когда нацию начинает волновать цена на петрушку, то её пора пускать в расход. Чик-чик-чик! Ножичком так! Чик! Чик-чирик! И фьюти-фьють обязательно. Без фьюти-фьють нынче вообще никуда! Но ты националист, западник, тебя интересуют выборы в парламент и легальный бизнес, а нормальные люди хотят скифский ветер и костёр Стеньки Разина в Жигулях. Знаешь, кто это сказал?

— Нет, не знаю, — я чувствовал, что мне ещё много раз суждено так ответить, — но ты говоришь так, как будто национализм это что-то плохое. Это ведь революционная, традиционная сила. Вот если по Эволе...

Спорщик чуть не выронил трубку:

— Что? Я слышу имя Юлиуса Эволы? А ну слезай с коня! — его борода смеётся, — национализм свойственен простонародью, поклоняющемуся культу Матери-Земли. Национализм— путь черни, писал Эвола. Низкая теллурическая идея, противоположная вертикальной нордической Традиции. В общем— полная чушь, но раз тебе нравится, то почему ей не соответствуешь?

Он журчит складно, как сладкоголосый мурза. У него какой-то врожденный дар ориентирования в идеологическом шторме. Да и сам Сырок похож на бывалого морского волка со своей дымящей трубкой, мощной грудью, почти рвущей рубашку, бородой и глазами... своими февральскими глазами, зачем-то напряженно смотрящими в окно.

— Ты не подумай, что кто-то хочет тебя обидеть, но просто националисты будут ещё двадцать лет бессмысленно маршировать с флагами и придумывать окаянных злодеев, мучающих русский народ. То царизм, то большевизм, то советизм, то олигархия. Это ведь кучка обиженных людей, которым в детстве не дали соски.

— И в чём тогда выход? — пытаюсь я подобрать оскорбление позабористей.

Сырок пожимает плечами:

— Да ведь известно в чём. Сдохнуть, как камикадзе, чтобы выйти за грань. Освободиться от человека. Воспарить духом ввысь. Стать вихрем... ну или просто убить какого-нибудь козла. Ведь русский человек прежде всего-русский, а потом уже человек. Необходимо начать производить новые смыслы, глубоко национальные в своей сути, но которые не будут равняться на германский или американские образцы. Вот что нужно! Но кто этим занимается? Никто! Поэтому лучше, конечно, сдохнуть. Да при том как можно скорей.

— Зачем, — потеряно спрашиваю я, — думаешь это что-нибудь изменит?

— Ну ты с козырей зашёл! — фыркает он, — как будто Спектакль что-то может победить. Нет, нужно сдохнуть, чтобы показать напоследок всей этой мерзости, что в мире ещё остались люди, для которых идея ценней жизни. Прошло время великих социальных проектов, теперь можно бороться только за свою честь. Ту сатьян, в общем.

Лотреамон перебежал на колени к хозяину, и Сырок умиротворённо бормочет:

— Не обижайся на ворчуна, если что. Думаешь, одни только разговоры могу вести? Думаешь, не знаю, что такое твой русский национализм? Знаю, да ещё как! Много лет в нём варился, славно им обмазался, потому и не хочу его больше есть. Оскомина на языке. Думаешь, на твоём собеседнике нет чёрненькой крови?

Я раздраженно огрызаюсь:

— Думаю, она есть в тебе.

— Нет, она сейчас в другом месте.

— Где?

— Да вот же, смотри.

Я увидел, что около ульев шатается какая-то тёмная фигура. Казалось, она нелепо отбивается от воздуха. Тело пошатнулось, незнакомец рухнул на улей, и оттуда брызнуло чёрное жужжащее облачко.

Моё злорадство ещё слишком велико:

— Одно непрошеное тело рушит все твои хитрые теории.

Когда мы подбежали к ульям, разгром затмил последствия хрустальной ночи. Смуглый буян успел порушить несколько ульев, и пчёлы, яростно жужжа, жалили пришельца. В руке у него алюминиевый Ягуар. Из чёрно-красной баночки вонючий яд капал на русский пейзаж.

Сырок внешне спокоен, но через бороду пробивается угроза:

— Не ходил бы ты, дружок, на чужую пасеку.

Чужак всё-таки заметил нас и замахал руками. Из банки вылетела прозрачная бледно-розовая струя. Пьянь материлась то ли на нас, то ли на пчёл, которые ставили дебоширу вакцину от глупости. Сырок подождал, когда человек уковыляет от разъяренного роя, который вот-вот начнёт жалить и нас, а потом поставил погромщику подножку.

— Но надо же атаковать Систему, а не её раба, — даю я волю сарказму, — не иначе это в тебе завертелась ржавая националистическая матрица! Как же так, ведь ты должен производить новые смыслы, а не мордовать мигрантов!

Чужака магнитом притянуло к жаркой землице, словно он был сделан из свинца. Пьяница слабо шевелился, и чёрная, вонючая тень медленно расползалась по сторонам, отчего травы, казалось, желтели и увядали, будто соприкасались с ипритовым облаком.

Я всё юродствую:

— Напоминаю, что удельный вес этого хулигана равен примерно одной сотой полицейского.

Вместо ответа Сырок бросил мне штыковую лопату.

— Ты что выбираешь: копать или убивать?

Видимо мои шутки действительно его задели. Видимо, он хотел, чтобы я заткнулся или удивился. В общем, вздрогнул, уточнил, переспросил, нервно пошутил или ещё проявил Бог весть какую реакцию терпилы, но мне такие приключения не в новинку, поэтому предлагаю:

— Давай на камень, ножницы, бумагу?

Идея приводит Сырка в восторг. Через полминуты моя бумага оказывается разрезанной его ножницами. На всякий случай я ещё раз оглядываюсь, но вокруг никого. Вдалеке шумит гречишное поле, а дорога, что вьётся вдоль него, вымерла на несколько километров, и даже на небе нельзя было найти ни одного облака. Разве что солнце печёт так жарко, будто приняло нас за блины.

— Как думаешь, откуда он?

Сырок отвечает:

— Логос говорит о том, что там за речкой богачи возводят коттеджи и он, видимо, строитель. Но более реальный мифос утверждает, что он пророс из ядовитой споры, которую занёс на пасеку южный ветерок.

Наш пленник в порыве злобы бросил пустую банку, но Сырок тут же её подобрал. Чтобы не было улик, догадался я. Язык пришельца распух от укуса пчелы, и чужак выдавливал из себя шипящие змеиные звуки:

— Шш-ш... пш...

— Как проткнутая шина, — шучу я.

— А ты поэт! Ту сатьян!

Сырок присел возле пьяницы, сжимая в руках обломок красной глины. Он ласково погладил кирпичом чёрный, лоснящийся затылок. Человек, готовый вот-вот заснуть, что-то зафыркал. Важно поднимая лапы, на пасеку пришёл Лотреамон. Он церемониально сел, обвив себя хвостом, и немигающее уставился на нас. От кошачьей невозмутимости, которая всегда лучше людей чует смерть, стало не по себе. Как будто для животного этот спектакль был не в новинку. Сырок очень ласково сказал:

— Вот, бывает, пробьёшь кому-нибудь черепушку и видишь, что из неё никакой дух не отлетает к заоблачным далям, где семикрылые серафимы на лютнях тренькают. Значит, не было у говноеда души, поизъелась.

— А если пробить младенцу, — по-арцыбашевски спрашиваю я, — думаешь, вылетит?

— Да, вылетит. Но на сей раз из тебя.

А затем размах, и кирпич притаджился чуть пониже затылка, где шейные позвонки сходятся с головой. Косточки хрустнули, шея ушла вниз, а голова панически вскинулась, и убиенный стал напоминать тупой угол из какой-нибудь математической задачи. Он дёрнулся, но не так, чтобы убежать или сопротивляться, а словно из тела, которое испытало жгучую боль, попыталась выпрыгнуть душа. На нитке слюны повесился стон, обращённый не к нам, а как будто к самому себе, точно жертва хотела в одиночестве вспомнить маму. Стало противно, потому что не так должен умирать человек, а бороться, ругаться, кричать, царапаться, размахивать руками, пытаясь отогнать смерть, но не вот так... постанывая, как раненная корова.

— Наверное, это и не человек, — равнодушно говорю я, — иначе бы он так не умер.

— Как же не человек! — шутит Сырок, — гляди, у него есть ручки и ножки. В наше время этого достаточно, чтобы тебя сочли человеком.

Всё также пылало солнце. Лотреамон зевнул и пошёл по своим кошачьим делам. Труп ещё пах жизнью, но убийца уже командовал его судьбой:

— Несём на задний двор. Там землица помягче, тебе будет очень хорошо копать. Мяконько. И не один соглядатай не увидит. Ту сатьян?

Тело опало в огороде Сырка, как осенние листья. Странно, думается мне, ведь его организм ещё пьяный, но уже немножко мёртвый. В остальном происходящее мне безразлично и я с профессиональным интересом оглядываю мощные кабачковые кучи, ровные ряды клубники, кусты жимолости и смородины. После, положив в рот кусочек мяты, достаю нож и опускаюсь на колени.

— Ты это чего, — спрашивает Сырок, — помолиться решил? Дело хорошее!

— Нет, просто надо аккуратно срезать дёрн, чтобы потом не было видно, что здесь копали.

— А... ну смотри, дело твоё. Мало ли что. Лишняя работа. Ты копай, пока схожу за инструментами.

— Тебя, кстати, не смущает, что тело будет лежать во дворе? Не хочешь вывезти его в лес и закопать в глуши?

Сырок кивает головой:

— Это будет логично, поэтому так мы поступать не будем.

Не понимаю первую часть его замечания и всаживаю нож по горло в траву. Меня тут же бьёт ток, как будто я ударил живое существо. Я тупо смотрю на воткнутый в почву нож, и мне кажется, что вот-вот из этой колотой раны пойдёт чёрная земляная кровь. Делать нечего и, преодолевая непонятно откуда взявшийся страх, я начинаю кромсать землю. Нож идёт туго и сочно, будто я режу слегка подмороженный торт. Первый кусок земли, напоминающий крестьянский лапоть или зелёную бровь какого-нибудь лешего, остаётся в стороне. Вскоре там вырастает целая аккуратная стопка. Из неё торчат маленькие корни, и, если посмотреть под углом, то кажется, что они тянутся ко мне. Как и труп, чьи ручки оказались предательски близко. Я осторожно снимал с земли скальп, и из обнажённого черепа тянулся курящий дымок— это пылинки водили хоровод в солнечном свете. Чувствую себя как на бойне, и пот на ладонях смешивается с землей. Что-то проникает в вены и бежит сначала по предплечью, затем перекидывается на бицепсы и вот уже на шее, в ярёмной вене гудят иные, чужие мысли. Как будто что-то приказывает мне освежевать землю, и я трясущимися руками вытираю бусину испарины, украсившую лоб.

— Да ты куда столько срезал! В нём роста от силы метр шестьдесят, а ты сколько сделал! Зачем такую ямищу?

Я поднимаюсь с колен и вижу, что профиль, который явственно обозначился в почве, вместил бы два таких тела.

— Да ты, похоже, бледен, — улыбается Сырок, — а со стороны кажешься таким бывалым молодым человеком.

Хочется сказать, что со мной только что кто-то пытался заговорить. Вспомнилось позабытое ощущение перчаток, сжимающих у подъезда руки. Что Сырок ответит на это? Ту сатьян? Что это вообще такое— ту сатьян? Да хрен его знает. Скажет, что я поехал. И это будет справедливо. Чёрт, я ведь никогда не замечал за собой таких слабостей!

— Сейчас углубим.

Лопата с яростным хрустом воткнулась в землю, что-то там перерубив. Будто лопнул какой-то нерв. Каждый штык входил в грудь земли, и я вырывал оттуда сочные, тёмные клочья мяса. Лопата всё глубже вгрызалась в сырое нутро. Оттуда доносился призыв лечь и отдохнуть, словно пели земляные сирены. Могила казалась такой большой, что походила на братскую. Будто неведомый богатырский конь ударил по лугу, выворотив оттуда скопыть величиной с полпечи, а мне туда помирать ложиться.

— Пожалуй, хватит, — я стараюсь не закричать, — он влезет. И дождём не вымоет.

Мне не хочется исповедоваться, что ещё чуть-чуть и я сам лягу в могилу, и начну себя закапывать, и буду рад. По крайней мере, эти мысли откуда-то крутятся у меня в голове.

— Ну, вот и славненько! — Сырок оглядывает яму, — только зачем его класть в яму? Ты что, маньяк? Ведь совершенно ясно, что здесь его хоронить нельзя. Ту сатьян?

— Что за "ту сатьян", твою мать? — не выдерживаю я.

— Откуда я знаю! Что ты вообще привязался!?

— Дык ведь ты сказал, чтобы я выкопал ямищу.

— А зачем ты вообще повиновался? У тебя что, своей головы на плечах нет?

Тут же берёт позабытая злость за то, что я попал под его влияние. Сырок вообще обладает каким-то редким даром воздействия. Всё, что ни скажет, мною впитывается как губка, после чего он просто берёт меня своими мозолистыми руками и выжимает при любом удобном случае.

— Ээ-э-э... так ты не будешь его хоронить?

— Просто надо было выкопать компостную яму, — смеётся бородач, — а тут такой прекрасный повод. Ну не мог устоять. Ты уж, пожалуйста, не обижайся. Ведь самую неприятную часть уговора всё-таки выполнял не ты.

— Тогда куда мы денем труп?

Сырок выкатил на задний двор железную бочку и сказал:

— В этом деле нам может помочь один старый знакомый по имени Тимофей.

Всё, что я хочу, чтобы от тряски в салоне не перевернулась бочка. Её страстно, точно любовник, обнимает Сырок. Он периодически орёт мне: "Ту сатьян?" и страшно хохочет. Бочка от его хохота подпрыгивает. В бочке маринуется порубленный на части человек.

Когда Сырок лениво надрезал сонную артерию, из неё брызнуло ярко-красным. Мясник спокойно держал мужчину над краем вырытой мной могилы, а фонтан крови постепенно затих в бессмысленной попытке её наполнить. Сырок приладил мертвеца так, чтобы он не упал в яму, и тот, словно зарезанное по галахическим законам животное, ещё долго истекал кровью. Сначала она лилась с жадным чавканьем, требуя, чтобы пальцы срочно пережали разорванную артерию, потом заурчала тонким ручейком и, наконец, стала течь редко, как из капельницы. Казалось, яма с наслаждением выпивала склонившийся над ней труп, стараясь вылакать из него побольше красненькой водички.