| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Потом... Потом много чего было. Выбирался с Киева на Черниговщину — попал под половцев. Изя Давайдович в тот год навёл поганых. Чудом убежал. Дорогой бабёнка одна пристала. У неё мужа там убили. Ну, не бросать же душу невинную. А идти мне... Ну да! Только к тебе! Уж ты, братец, меня приголубил бы! Плетьми до сблёву. Пошёл куда глаза глядят. Эта молодка — дочка Акима Рябины. Довёл её до отцовой вотчины. Аким приветил. Сыном назвал. А кем?! Княжичем?! Иваном Юрьевичем?! Как я от рождения прозываюсь?! Тут бы мне смоленские... за все дела-подвиги папашки да братьев... И за твои — тоже... Пришлось... "ванькой прикинуться"... Аким и не знает ничего. Вот только ему, славному сотнику храбрых смоленских стрелков... Выблядка главного ворога в своём дому выкармливать! Мда, забавно... А тут дело, вишь, какое... Время пришло — шапку боярскую получать надо. Ну какой из меня — смоленского князя боярин?! Перед Ромочкой Благочестником спину гнуть?! Ты бы стал? Вот и я... Начудил там малость... Знаешь, Андрейша, разрослось сильно древо Рюриково. Пора уж княжон и внутри дома в жёны брать. Такие есть... хорошенькие родственницы!
Андрей нахмурился, снова вцепился в рукоять меча и вдруг, ошарашенный собственным прозрением, выдохнул в мою сторону:
— Так... так это ты?! С Ленкой-то?! С этой... с самой великой княжной... напаскудничал?! А я понять не мог — с какого... Ростик старшую дочь за этого... Казика безземельного...
— Почему это — напаскудничал?! Скажешь тоже... Ты, Андрейша, просто старый стал! Себя-то вспомни в мои годы! Только тырса летела! Мне рассказывали...
— Что?!
— Что-что... То самое. Тоже мне... Голубь пескоструйный...
История с великой княжной, неожиданно для меня, стала дополнительным аргументом в пользу моей "рюриковизны".
Привычка к ощущаемой на каждом шагу сословности, иллюзорная надежда на разумность "мира божьего", заставляла князя предполагать, хоть бы и неосознанно, некоторую осмысленность, "нормальность" случившегося. Конечно, тот эпизод оставался "грехопадением", но потерял привкус "сословного преступления". Не — "скот безродный на сучку блудливую залез", а — "молодяты заигрались".
"Известно, люди молодые, незрелые. Не на ветер стары люди говаривали: "Незрел виноград — невкусен, млад человек — неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок...".
Чуть другой оттенок оценки. От "рубить кобеля взбесившегося" к "не выучили наставники уму-разуму".
Кажется, мне удалось вызвать у Андрея некоторые приятные воспоминания. "О днях былых в краю родном. Где делал я весенний... бом". И прочие "весенние"... дела.
Когда выбравшиеся из зимнего заточения в тёмных, душных жилищах парни и девушки ходят хмельные от пьянящего, насыщенного кислородом воздуха, от радующего лаской солнечного тепла. Которое так и зовёт каждого сбросить с себя тяжкие, вонючие, надоевшие зимние одежды и всем стосковавшимся телом отдаться... Свету, теплу, ветру, свежести, новой жизни... и вообще...
Моя радостная, сочувствующая, провоцирующая на рассказ, на — "поделиться радостью", улыбка, прервало его хорошее настроение. При всей яростности, вспыльчивости, свойственных Боголюбскому, он ещё и зануда. Сбить его с мысли — невозможно.
— Ты мне не брат. Ты мне... нипришей-нипристебай. Отцу моему, может, ты и ублюдок. А мне — никто. Ибо отцом не принят и не признан. А я будучи главой рода, тебя принимать не буду. Так что ты ныне — как и есть — помело бродячее. Даже без боярской шапки. Просто Ванька. Вовсе не брат мой Иван. Добрый княжич был. Не ты. Ты... Кое-какой. Чей-то сын. В смысле: признанный твоим Рябиной. А рябинёнка... на плахе тебе самое место. Чтобы словесами своими — добрых людей не смущал.
Он снова погладил меч, успокаивая, изгоняя своё душевное волнение, помолчал, глянул на меня:
— Всё, что ль? Или ещё чего скажешь?
Облом. Хреново.
А я-то губу раскатал... Вот он меня братом признает, шубу подарит, шапку наденет, рядом с собой посадит... И будем мы с ним вдвоём, не разлей вода, всей "Святой Русью" править. Исключительно за ради светлого будущего и в человецах благорастворения.
А вместо этого...
Подведём промежуточные итоги:
Первое...
Забавно. Судя по ошмёткам его мимики и интонации, которые прорываются наружу, он, во-первых, поверил. Поверил истории о моём происхождении от его отца Юрия Долгорукого.
И это для него — отягчающее обстоятельство! Мой прокол.
Боголюбский отца своего — Долгорукого — не любил. Они довольно часто сурово спорили. Правда, не по поводу случайных сексуальных связей. Тут они оба... были успешны. Хоть и без той демонстративной групповухи, которую устраивал царь Иван Грозный с участием своего сына, тоже Ивана.
У Долгорукого только законных было 14 человек детей. Переплюнуть его в эту эпоху удалось лишь его младшему сыну — Всеволоду. У того — 15. Так и прозвали — "Всеволод Большое Гнездо". Многодетность считается счастьем, милостью божьей.
"И сказал Господь: плодитесь и размножайтесь".
Боголюбский отца не любил, но терпел. А вот все братья для Андрея — потенциальные враги. Нужно предпринимать особые специальные усилия, чтобы он перестал щериться на родственников, как волк на охотников.
* * *
Такое возможно. Это не Хлодвиг, с его маниакальной тягой к истреблению родни.
Король франков специально рассылал по своей стране гонцов, призывая родственников к своему двору. Плачась о том, как ему одиноко и тоскливо без родных людей, как ему страшно доверятся чужим. Когда очередной дурачок являлся к королю, радостно сообщая:
— Вот он я! Твой шестиюродный племянник со стороны троюродной сестры пятой жены покойного дедушки по матери...!
его радостно встречали, поили, кормили... и убивали. После чего Хлодвиг снова плакался о своём одиночестве.
* * *
Перерезать всех Рюриковичей... нет, Андрей на такое даже не замахивается. Родной брат Глеб (Перепёлка) сидит князем в Переяславле. И они — дружны. Тут просто: Перепёлка Боголюбскому в рот смотрит. Всю жизнь — как глаза открыл. Но и среди сводных — "гречников" — есть один... При всей нелюбви Андрея к своей мачехе-гречанке, к её детям — своим единокровным братьям, к грекам вообще, один из "гречников" — Ярослав, нормально живёт в Залесье, идёт в нашем походе с собственной дружиной. Надо бы присмотреться к нему: почему Боголюбский его не выгнал?
И всё равно: брат для Боголюбского — враг. Потому что брату-князю надо давать удел. Это ж все знают! Но ещё Долгорукий, за единственным исключением, не давал сыновьям уделы в Залесье.
Над Боголюбским долго издевались:
— До седых волос дожил, а своей земли не имеет. На чужом корме живёт.
Став сам князем Андрей никому уделов не даёт. Поэтому всякий нормальный брат-князь — обязан стать ему врагом. По своей феодальной сущности.
Второе: Боголюбский поверил в мою связь с покойным братом Иваном. Какую-то. Поверил, хотя сам в это верить... и — хочет, и — не хочет.
В христианстве нет реинкарнации, нет переселения душ. Христианские души — одноразовые. Процесс — линейный.
ГБ — душу сделал и в запасник положил. Ангел со склада забрал, в новорожденного вдул. Душа чуток в мясе пожила, в теле походила и — на суд. Оттуда — пожизненное. В смысле: до скончания вечности. В тех или иных условия содержания, без УДО и амнистии. До всеобщего Страшного Суда и конца всего.
Страх смерти вызывает в людях надежду на продолжение, на посмертие.
— Мы встретимся снова в Царстве Божьем!
Ну. И что мы там делать будем? Бесконечно провозглашать "Аллилуйя!" и "Осанна!"?
При коммуняках... слова были другие. Но обязательность и распространённость "Слава КПСС!" — быстро задалбывала.
Поэтому в человеческом сознании постоянно, в разных вариантах возникает желание перерождения. Рождения на Земле той же души, но в другом теле.
По теме есть довольно обширная статистика. Например, на основе воспроизводства родинок у младенцев, совпадающих, по локализации на теле, с родинками недавно умерших родственников.
Переселение душ — известным законам природы не противоречит, а неизвестным... тем более. Просто... я об этом уже говорил — надо учитывать дивергенцию ротора дивергенции магнитного поля планеты.
Да я сам! Вот — Иван Юрьевич! Типичный пример переселения душ! Попандопуло, ляпающееся по Иггдрасилу! Блымс-ляп-пшш... Я ж рассказывал!
Боголюбский насчёт реинкарнации брата — и верит, и не верит. И мне его убеждать... ни в чём! — не надо. Поскольку я про того Ивана Юрьевича — ничего толком не знаю. Какие у него с Андреем общие детские воспоминания... ничего не ведаю. Вздумал бы поддержать "гипотезу баобаба" — прокололся бы сразу же. Пришлось замазывать "ангельской амнезией". Но очень мягенько, не акцентируя. Зёрнышко-то я забросил.
А вот времени прорасти... до удара топора...
Ну и ладно. Переходим к варианту "Б". Как хорошо, что у нас алфавит такой длинный... Там ещё юс иотированный где-то есть...
— Скажу ещё. Ты уж потерпи, Андрейша. Напоследок. С отрубленной-то головы — умных речей не дождёшься. Итак, уж не знаю в какой миг, а был дан мне дар пророческий. Гадское это дело, брат. Дары божьи. Вон, Царица Небесная дала мне свойство чуять лжу. Вроде бы и хорошо. А только сильнее-то всего — ближнюю лжу чуешь. А самая ближняя — своя собственная. Которая из своих-то уст. Чужой врёт — только подташнивает. А сам начну... аж до самых кишок выворачивает! Продышаться, иной раз... Вот я и говорю, что Пресвятая Богородица мне лжу запретила. А жить-то как? Даже красной девке голову-то не вскружить! Ты ей — сказочки, ля-ля всякое... А тут как скрючит... и в кусты, блевать радугой... какая уж тут любовь с ласкою...
Андрей посуровел лицом, мой трёп, явно, его раздражал и утомлял. Что ж, тогда быстренько исполняем свой попандопульский долг. Перед поколениями, перед всем цивилизованным человечеством. Ну, и перед Россией, заодно.
— Запоминай, Андрюша: через 70 лет придёт с Востока, из Великой Степи, народ новый. Дикий, страшный, кровожадный. Зовутся монголами. Придут они издалека, из-за тех гор высоких, которые на краю половецкой земли стоят. Перебьют они и половцев, и другие народы, прахом станут Бухара и Хорезм, Самарканд и Ургенч, Мерв и Гурганджи. Размножившись и усилившись чрезвычайно, кинуться они во множестве великом, аки злобные дикие пчёлы, и сюда. Пройдут Великими Кочевыми Воротами между южными отрогами Камня и северным берегом Хазарского моря и сокрушат всё и вся. Из голов половецких станут складывать курганы в Степи, аланов загонят в ущелья гор Кавказских, лишь 4 деревеньки от народа останется. Начисто истребят булгар. Даже и имени такого не будет. И придут на Русь. По всей Земле Русской, от Стрелки Окской до Берестья польётся кровь невинных, зарыдают вдовы да сироты, закричат убиваемые да терзаемые. Пламя встанет над Русью от края до края. И не будет душе православной убежища, негде будет и голову преклонить. Церкви святые осквернены будут калом конским и человеческим, зарастут нивы хлебные травой сорною, замуравеют шляхи шумные. Лишь одно вороньё — будет радоваться, только зверь лесной — будет пиршествовать. Лягут в землю витязи славные, повлекут дев невинных на кошмы под телеги ордынские. Мор да глад, пожар да разор — вот чем станет жизнь на Святой Руси.
Андрей несколько заслушался, но вдруг, силком переламывая себя, обозлился и дёрнулся:
— Будя! Будя пугать-то! Степняки? Али впервой на Руси такова напасть? Всякие бывали, разных видывали!
— А ты дослушай! Таких прежде не было. Треть людей русских — сгинет. Два из каждых трёх городов — дымом уйдут. Видывали ли прежде такие погибели? Вон, князь рязанский там, на пиру сидит. Рязань так выжгут, что на том месте города более не будет. Понял ты?! Никогда! Рязани! Не быть! Да и не ей одной! Половина из сожжённых городов — никогда не отстроится. Никогда! Вщиж знаешь? У тебя ж там дочь в княгинях? — Землёй накроется. Навечно! Киев, "мать городов русских" — сто лет пустым стоять будет! В Софии Киевской — лисы мышей ловить станут! Ты вон, церковку на стрелке Нерли поставил. Разрушат. В куски, в каменья разломают. А когда сотню лет спустя собирать заново будут — мастеров не найдут. Не найдут людей, кто знал бы — как оно правильно! Как красота несказанная, храм божий, твоей заботой поставленный, быть должен. Соберут его заново. Да не так! Не по-твоему! Низеньким да широким. Потому как — пригнут душу русскую, позабудут люди небо голубое, глаз от земли поднять — сметь не будут, отучаться!
— Лжа! Нельзя душу русскую к земле пригнуть!
— Лжа?! Мне лжа заборонена! Мне солгать — блевать-выворачиваться!
— Не верю! Не может Святая Русь под поганую орду лечь!
— Может! То-то и страшно, Андрюша. Не набег, не поход — власть ордынская ляжет. Не войной — миром приходить будут. И всё лучшее себе забирать. Вещица добрая? — Отдай. Девка красная? — На кошму. Кобылка резвая? — В табун. Мявкнул-вякнул-кукарекнул? — Под нож. В Кафу на торг — за счастье. Хоть и раб, хоть и на чужбине, а живой. Не на год-два-три. На века, Андрейша. На столетия! Дети-внуки-правнуки с этим родиться-вырастать будут! Орде — кланяться, орде — всё своё отдать. Себя — отдать. Не будет у человека русского ничего. Ничего! Ни земли, ни воли, ни церкви святой, куда бы поганый на коне не въехал, ни детей роженых-выкормленных, которых бы поганый с собой не увел. А то — зарубит просто для забавы.
— Врёшь! Не верю!
— Вон Богородица! Мне ею лжа заборонена! Всякое моё слова — правда еси! Не веришь?! А как за рыжую кобылку пол-Руси сожгут? Шесть новых городов многолюдных пеплом пустят?! Людей тамошних... в полоне, под плетью, до кочевья добрести, кус дохлой конины получить — счастье несказанное! И восславят они господа!
Был такой эпизод в Твери. Местный поп повёл свою рыжую кобылу на водопой. Да попался на глаза татарину из отряда очередного баскака. Татарин попу саблю показал, морду набил и кобылку забрал. Поп до торгу убежал и давай там плакаться. Народ посочувствовал, возмутился, кинулся... по справедливости. Баскака побили. Потом была Шелкановская рать. От Твери головешки остались. И от других городов по Волжскому Верху — тоже. С чего Москва и поднялась: Иван Калита повёл московскую дружину и полученное в Орде 50-тысячное татарское войско жечь Русскую землю.
— Только эта беда, брат мой Андрей — пол-беды. Это-то беда — нахожая. Принесло грозу, погремело-пополыхало, намочило-выбило... да и снесло. А ты в норку юркнул, беду-злосчастье переждал. И опять — сам себе песни поёшь, сам себе пляски пляшешь. Хоть бы и гол, да весел. Да вот же какое несчастье: свои — ордынский навык примут! А от своих-то куда убежать-спрятаться? Славных, да храбрых, да сильных, да смелых... в землю закопают. Всех! Из года в год, из века в век! А кто останется? Кто дальше детей-внуков растить будет? Уму-разум научать? Который князь ханскую юрту бородой своей не подмёл, ханский сапог не вылизал — в буераке лежит, воронью — корм сладкий. А который подмёл да вылизал — на столе сидит, Русью правит. И своих к такому порядку приучает. И других князей, молодших, и боярство всё. Чтобы не чванились, чтобы место своё знали. Чтобы помнили, что головы их — под княжьим сапогом, как княжья — под ханским. А те — дальше науку передают. Кланяйся, кланяйся ниже, сучий потрох! Мы-то, хоть и вятшие, а подстилаемся. И ты ложись. Хочешь жить — под верхнего. А не хочешь — под холмик могильный. И — нету! Не будет на века на Руси — кто своим умом, своей волей живёт! Ежели завёлся какой такой — рубить-резать, полонить-продать.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
