— Вас еще видят, — с завистливой горечью проговорил Павел Иванович. — Счастливый вы чело-век. Меня давно никто не видит, кроме таких же, как я, мертвецов. Я пустое место, призрак, я не имею тела, но разговариваю, мыслю, чувствую. Разве не удивительно, не странно? Что тогда есть смерть?

— Странно, — быстро согласился я. Вдруг одна мысль пришла мне в голову. Я давно хотел спро-сить Коврова, да все откладывал. — А почему меня видят, а вас — нет? Мы же оба мертвые.

— Я — да, а вы — не совсем.

— Что? — переспросил я. — Как это: не совсем? Как можно быть 'не совсем мертвым'?

— Вы не знаете? Ах, да, все забываю, новое поколение... Живые могут вас видеть, пока не исполнят-ся сорок дней. И...

— Каких сорок дней? — пролепетал я, хотя уже догадался.

— Со дня смерти, — пояснил Ковров. — В народе сороковинами называют.

День потемнел. Небо налилось угрожающей синевой, сгустилось и ударило по голове. Я беззвучно раскрывал рот, как вытащенная на берег рыба. Ковров забеспокоился:

— Что с вами? Вы... не знали? Как же так? Вам должны были сказать... Впрочем...

Он стушевался и замолк. Да что тут скажешь? Сколько мне осталось быть видимым? Я напрягся, пытаясь вспомнить дату своей смерти, но не мог сосредоточиться. В конце концов, остановился на двадцати днях. Да, примерно двадцать дней осталось. Нет, меньше. Пятнадцать! Или восемнадцать? Надо сосчитать, но цифры никак не желали складываться, и сколько дней в июне, я вспомнить не мог. Тридцать или тридцать один? Теперь даже один день имел огромное значение!

— ...через сорок дней я исчезну? — ошеломленно пробормотал я.

— Нет, не исчезнете, — успокаивающе поправил Ковров. — Просто живые перестанут вас видеть и чувствовать. Как меня. В мире мертвых вы оста... Куда же вы, Андрей? Вы поможете мне?

Я обезумел. Я побежал через кладбище так быстро, как только мог, с ужасом понимая: как не беги, от судьбы не убежишь...

Примчавшись домой, бросился к календарю. Сегодня седьмое июля. Когда я утонул? Домой пришел девятнадцатого. Да, точно, девятнадцатого. И Костя сказал, что два дня меня не было. Значит, с моста я прыгал семнадцатого. Считаем... Никогда не думал, что придется считать дни до смерти. До точной, неумо-лимой даты, когда... Я не мог считать. Надо. Надо! Я сбивался, начинал считать заново и, наконец, остано-вился на сороковом дне. Двадцать шестого июля. А сегодня седьмое. Девятнадцать дней осталось, меньше трех недель...

Никто ничего мне не сказал. Ни Архип, ни Слизень, ни Анфиса. Точнее, Архип на что-то намекал, но о сорока днях я услышал впервые. И не от него. Почему — не знаю. Из злого умысла? Или потому, что все одно ничего не изменится? Сорок дней или четыреста — какая разница, все равно мертвец...

А может, неспроста это? Я хочу, до яростной дрожи хочу в это верить! Внезапно, в один миг, передо мной обозначилась цель: узнать, что будет дальше? Что случится, когда пройдут сорок дней? Стану неви-дим для смертных — и только? Нет, чувствую, что не только. Но кто даст ответ?

Да, я слышал, что душа окончательно покидает тело именно на сороковой день, но после того, как утонул, даже не задумывался об этом. Как же так? Осталось каких-то девятнадцать дней, и никто: ни мама, ни Юля больше не увидят меня! Никогда!

Надо что-то делать! Но что? И какой прок, если я расскажу об этом? Во-первых, кто поверит? А если и поверят, кто сможет остановить время? Или вылечить от смерти? Бежать к врачам и ученым, может, что-то придумают? Запустят сердце током... Нет, ничего не выйдет. Я помню, как меня тряхануло в офисе. Хоть бы что.

Священники? В церковь мне не войти. Иконы слепят и жгут, чего уж говорить про храм. Конечно, можно черные очки надеть, как тот, о ком Ковров рассказывал, закутаться с ног до головы, но я и так не со-бираюсь идти туда. Не помогут мне там. Чувствую: не помогут. А кто поможет? Кто?!

Спокойнее. Кричи, не кричи — ничего не изменишь. Я труп, мертвец, а через пару недель вообще исчезну. И хоронить будет нечего. Так, может, лучше лечь и не двигаться? Приедет милиция, затем скорая, зафиксируют смерть, отвезут в морг, похоронят по-человечески. А как я буду в гробу лежать, слушая плач матери? Херня какая-то! Лучше пропасть без вести!

Что, что мне делать?

Мне нужен кто-то, кто сможет выслушать и дать совет. Кто? Юля исключается. Я никогда не при-знаюсь ей, не смогу. Родители? Нет, узнав все, они запаникуют, и будет только хуже. Друзья? Из друзей я могу пойти только к Косте. В последнее время мы с ним сблизились. Он парень хороший. Костя поймет!

Я сразу позвонил Костику и договорился о встрече. Он согласился, не расспрашивая ни о чем. Так и поступают настоящие друзья, думал я, испытывая невыразимую благодарность. Я знал, что Костя поможет. Не знаю, как и чем, но поможет. Он молодец, парень правильный. Предвидя долгую и непростую беседу, я решил встретиться с ним на набережной Фонтанки. Все-таки вода рядом, всегда окунуться можно, да и па-рочку фокусов показать, если вдруг Костя не поверит. Я и сам бы не поверил.

Встретились мы, как и договаривались, у Аничкова моста и неспешно двинули вдоль канала. Ко-стик, как всегда, был в любимой куртке с заклепками и с дежурной банкой тоника.

— Пойдем, присядем, — предложил я. Мы нашли спуск и расположились на ступеньках у воды. Ко-стя щелкнул зажигалкой:

— Давай, излагай.

— Слушай, Костя... Ты тайны хранить можешь?

— Никто пока не жаловался, — усмехнулся приятель, закуривая. — А что случилось?

— Сейчас я тебе кое-что расскажу, только не считай меня сумасшедшим. Это правда.

— Заинтриговал, — сказал Костик и выпустил струю сизого дыма. Позади темной живой тварью плескалась Нева. Костик не знал, не представлял даже, что творится под этими водами...

— Так вот. Помнишь дискотеку, когда мы в 'Катакомбах' отрывались? Ты еще диджеев передраз-нивал, а Пит нажрался и наблевал на стойку?

— Ну.

— Помнишь, я внезапно ушел, а потом два дня пропадал где-то?

— И что?

— Я умер, Костя. Утонул! Я в воде два дня лежал.

С каждым произнесенным мной словом лицо Костика вытягивалось все больше.

— Слушай, Андрюха, ты с таблетками завязывай! — серьезно сказал он, хлопнув меня по колену. Я отбросил его руку:

— Таблетки тут ни при чем! Я давно ничего не глотаю, с того самого случая! Я не ем уже две неде-ли, и в сортир не хожу! Я — живой мертвец!

Я видел, что Костик в замешательстве. Да и кто не будет в замешательстве, когда скажут такое? И, конечно, он мне не верил. Разумеется, не верил. Что ж, будем, как Христос, чудеса показывать. По воде хо-дить не могу, но кое-что предъявлю.

— Не веришь? — спросил я, хотя и так видел.

— Бред какой-то, — неуверенно произнес Костя. Он взглянул мне в глаза. Я ответил прямым и яс-ным, как мне казалось, взглядом.

— Что, похож я на сумасшедшего? — спросил я.

— Не очень и вроде трезвый, но несешь какую-то херню! — высказался Костик.

— А хочешь, проверь! — предложил я. — Послушай сердце! Оно не бьется! А я хожу и разговари-ваю. Ну, послушай.

— Ты что, прикалываешься?

— Костя, я еще никогда не был так серьезен! Послушай!

— Ну, ладно, — приятель нагнулся к моей груди, — послушаю.

— Слышно?

— Не особо, — выпрямляясь, признался Костя. — Бывает, что сердце слабо бьется, и не расслы-шишь.

— А такое бывает? — я выхватил приготовленный заранее складной нож и, вытянув руку, полоснул себя по запястью.

— Ты чего делаешь?! — завопил приятель и замолчал, глядя на разрезанную руку. Крови не было.

Он еще колебался, и я вспомнил, что есть такие трюки с тупыми ножами.

— На, возьми, проверь: острый? — я протянул нож рукоятью вперед. Костик нехотя взял и потрогал лезвие. — Посмотри на руку! — приказал я, сунув рассеченную кисть в лицо. Он отшатнулся.

— Мало? Ты видишь: крови нет?! Видишь?!

— Ты что, Андрей? — я видел, что он напуган, но остановиться уже не мог. Я должен ему все рас-сказать!

— Да я верю, верю, успокойся, — сказал он, но я видел, что он считает меня... мягко говоря, неадек-ватным.

Я протянул руку и вырвал нож, схватившись за лезвие. Я чувствовал, как острая кромка рассекла пальцы, но боли не было. Нечто похожее ощущал у стоматолога, когда он резал мне замороженную десну. Вроде и твоя плоть, а словно чужая.

— Нет, ты не веришь! Меня и убить нельзя! Смотри!

Нож вошел в мое тело, как в обертку из толстой бумаги. Слишком легко. Я практически ничего не чувствовал, а Костя побледнел, будто нож в живот всадили ему.

— Ты что-о?! — прошептал он.

Я улыбнулся и поднял руки вверх, демонстрируя торчащую из тела рукоятку.

— Видишь, мне даже не больно.

Он попятился, и я понял, что переборщил.

— Эй, Костя, ты не бойся! — я протянул к нему руку, но друг отшатнулся. — Я... Давай поговорим! Я понимаю, это страшно видеть, но... я остался таким же человеком, понимаешь!

Он не отвечал, понемногу отступая. Чего он боится? Ведь я же — не монстр!

— Я не сделаю тебе ничего плохого! — говорил я, продвигаясь к приятелю, но тот пятился назад. — Ты же мой друг! Мне нужна твоя помощь, Костя!

— Не подходи! — выдавил он, и я проклял все фильмы ужасов. Да он же меня черт знает чем вооб-разил! Я выдернул нож и отбросил в сторону. Приятель вздрогнул, в ужасе переводя взгляд то на меня, то на лежащий на камнях нож без малейших следов крови.

— Да подожди ты! — я не выдержал и бросился к нему. Костик развернулся и пустился наутек. Я преследовал его, но Костя бил все рекорды. Я начал отставать.

— Да если б я хотел! — задыхаясь, крикнул вослед я. — Я бы давно... Трус несчастный!

Костик скрылся за углом. Я остановился. Вот и рассказал правду. И что теперь? А ничего! Вряд ли Костя расскажет это кому-нибудь, ведь ему никто не поверит. Я горько усмехнулся. Как он драпал! Теперь я для него — монстр, Квазимодо. Даже лучший друг сбежал, и Юлька не может понять и простить. Я один, я совершенно один!

Мне стало так худо, что дальше некуда. Как жить? Как жить мертвецу?

Не обращая внимания на жгущий тело воздух, я побрел, куда глаза глядят. И вышел к Таврическо-му.

Старый сад был, как всегда, прекрасен, только сейчас его летняя красота лишь раздражала. Воло-ча ноги, как осужденный на смерть, я брел по знакомым дорожкам, почему-то вспоминая детские годы. Вот здесь мы бегали, в пятнашки играли, а тут — в 'царя горы'. Каналы, по которым десять лет назад я плавал на самодельных плотах, сильно высохли — теперь не поплаваешь. Большой пруд зарос ряской и камыша-ми, утки и чайки облюбовали обмелевшие берега. Со стороны стадиона неслись крики игравших в футбол мальчишек, где-то смеялся ребенок, и никто, никто не знал, что у меня на душе!

Черные мысли заволокли голову тоскливой и безнадежной пеленой. Как не старался я забыться, ту-по разглядывая гуляющих по парку людей, ничего не получалось. Слова Коврова набатом гудели в моей голове, оглашая смертный приговор. Как жить дальше? Как быть?

Я растерянно смотрел по сторонам, едва не столкнувшись с проезжавшим велосипедистом, и пере-хватил заплаканный детский взгляд, брошенный на меня лишь мгновенье. Я увидел: жалкий деревянный кораблик с бумажным парусом, нанизанным на оструганную ветку, медленно уплывал от берега, и ребенок уже не мог достать его. В руке малыша болталась оборванная нитка.

— Что случилось? — я остановился перед мальчиком. — Уплыл?

— Да, — горестно поведал он. — Вот. Нитка порвалась.

Почему-то он не просил достать кораблик. Маленький, но гордый. Я присел на корточки у самой воды. Камни мокрые и скользкие, но я не боялся упасть. Когда смерть осязаемо близка, что, кажется, ты мо-жешь ее потрогать, становится безразлично, будешь ты выглядеть смешным или жалким. Ты становишься неуязвим. Теперь я никого и ничего не боялся, не думал о деньгах или карьере. Все соблазны мира рухнули в один миг, отделяя зерно от плевел, то, чем живешь, от того, для чего живешь. Я изменился, ощущая себя в большей степени личностью, чем при жизни. Только более одиноким.

Я вздохнул и погрузил ладони в воду:

— Хочешь, фокус покажу?

Он молчал. 'Какие фокусы, — прочел я по блестящим от слез глазам, — мой кораблик...'

— Смотри!

Невидимые глазу нити протянулись под водой. Кораблик вздрогнул и стал разворачиваться, а по-том, повинуясь мне, быстро поплыл к малышу. Презирая законы природы, он плыл против ветра, плыл, гор-до подпрыгивая на гребнях крошечных волн. Я смотрел на мальчика: как его лицо, заплаканное и печаль-ное, меняется, становясь радостным и счастливым, как руки бережно прижимают к груди потерянное и воз-вращенное счастье. Это длилось секунды, но я мог смотреть на это вечно...

— Спасибо, — сказал он, разорвав вечность, и я заплакал. Заплакал не глазами — мыслями, пони-мая, что именно сейчас мне открылось. Я повернулся и пошел прочь.

Часть вторая. Живой.

Я вернулся домой. Не снимая обуви, прошел в комнату и сел у окна. Мною владела тоска, смер-тельная тоска. Когда знаешь, что обречен, и ничего изменить не можешь. Я сидел дома, но это был не мой дом. Я смотрел в окно на мир, но это был не мой мир. Уже не мой, практически не мой. Большая часть меня уже смирилась с поражением. К чему дергаться, думал я, ты ничего не в силах изменить, ты — безнадежно больной, безнадежно мертвый... А ведь все было так хорошо, хотя и трудно; я почти привык к быстросох-нущему телу, наладил отношения с Юлькой... И вот: скоро исчезну. Все зря, все напрасно!

Юлька звонила несколько раз, но я не брал трубку. Я не мог ни с кем разговаривать. И тем более с ней. Она бы сразу догадалась, что со мной что-то не так, стала бы расспрашивать, а мне это ни к чему.

Мрачные мысли разрастались и множились, заполняя комнату почти осязаемым унынием и стра-хом. Я чувствовал их холодные липкие прикосновения и, мне казалось, над головой повисла астральная проекция Слизня, и жуткие шевелящиеся щупальца касались волос. Не в силах это вынести, я поднялся и вышел на улицу.

Я брел, ничего не видя, как осужденный на казнь. Как назло, погода была хорошей. Для людей. За-катное солнце отражалось в стеклах насмешливо-игривыми бликами. Каменные морды зданий проплывали мимо, но я чувствовал, как скалятся в спину вонючие пасти парадных. А есть ли здесь вообще люди, думал я, не замечая прохожих. И к чему они мне? Тоска и жалость к себе вдруг сменились ненавистью. За что все это мне? Что я сделал? Или не сделал?

Поток самокопания прервал огромный лохматый пес, с диким лаем набросившийся на меня. Его хозяин, неторопливо выгуливавший собаку, едва не упал, когда животное с силой дернуло поводок.

— Ты что! Сидеть! — он вовремя осадил рычащего пса, чуть-чуть не допрыгнувшего до моей груди, и ударил его поводком. — Паразит!

Не обращая внимания на ругань хозяина, пес угрожающе рычал сквозь намордник. Я быстро пошел прочь. Не из-за того, что боялся собаки. Не хотел, чтобы ее наказывали за то, что она чувствует.