Чернозём

А через несколько дней по региональным новостям я услышал, что один из деревенских жителей расстрелял руководителя известного агрохолдинга, а затем повесился на печной трубе. От ранений скончался перспективный бизнесмен Тугаринов. Даже показывали плачущую вдову и двух упитанных детишек. Они сидели на кожаном диване и были похожи на бройлеров. По погибшему в райцентре должна была пройти торжественная панихида.

* * *

Ярмарка бьёт цветастым платком по глазам. Квохчут женщины, взметаются пышные юбки. Ребёнок просит мать купить ему красного петушка на палочке. На сцене пожилой ансамбль исполняет новодельные песни, которые с успехом выдает за старинный фольклор.

— Лучше бы спели "Летела утка", — кричу я Сырку, — одну из наших древних песен.

— Тогда бы здесь все покончили с собой!

Сырок необычайно весел. Видно, что ему доставляют радость народные гуляния. Он ещё с утра продал мёд с пасеки, и теперь от души куражился. Сырок даже подошёл к лоткам, где сутолока и смех — огромный батюшка в чёрной сутане даёт всем желающим попробовать сыр с собственного подворья. Бородач дегустирует лакомство и довольно кивает, а потом переходит к другой палатке, где без разговоров покупает куль сушёных белых грибов. Приятно смотреть, как этот странный человек хлопает в ладоши, подпевает исполнителям, неглубоко кланяется всякой женщине, обратившей на него внимание, и вообще делает вид, что упился медовухой. Он с явной неохотой покидает праздник, раскинувшийся на одной из окраинных площадей, и, чтобы скоротать путь-дорогу, я замечаю:

— Здорово, остались ещё традиции в народе.

Сырок прячет грибы за пазуху и говорит:

— Вся это пузато-самоварная Русь с балалайкой, хохломой и матрёшкой— это и не Русь вовсе, а так — Рассеюшка. Слышишь, как звучит? Расс-еюш-ка! Как будто о блаженном, о юродивом говорят. Будто об отсталом, глупеньком сыночке. Хочется погладить его по голове, дать петушка на палочке, а потом сесть на завалинку, привалиться к замшелой стене и, пока соседи не видят, заплакать. Рассеюшка же леденец уронил, поднял и лижет, не видит даже, что на него грязь налипла. А у тебя на сердце щемит, ведь ничего путного из Рассеюшки не вырастет, что вечно останется он ребёнком, и будет у него лишь горе да мучение. Что в нём огненного да калёного? Нет, одно слово — Рассеюшка.

Мы шли через гаражи к каким-то многоэтажкам, насупившим брови. Сырок и не думал останавливаться:

— А знаешь, кто отец Рассеюшки? Да весь народ, который вот только что плясал. Нравится ему винные пары и окурки, цыганщина с медведем, бублики, сарафаны.... Но ведь это не имеет никакого отношения к исконному, нашему, русскому! Это экзотика, которую экспортируют иностранцам, также как они экспортируют нам баварские сосиски или английскую королевну.

— А что же тогда Русь настоящая?

— Ничего не знаю о Руси настоящей. Но вот, что знаю точно, так это то, что матрёшку начали строгать пленные русские моряки, что тот же кокошник мы отжали у финно-угров, а балалайку нагло умыкнули у степняков. И сделали всё правильно. Отжимать — это прекрасно. И слово потрясающее. Отжимать нужно всё что нравится. Особенно в культуре. Но эта самоварно-бубличная Русь очень напоминает культуру туземцев. У них, знаешь ли, тоже были красивые маски, большие там-тамы и засахаренные головы. Но такие вещи интересны только на уровне экзотики. Потыкать пальцем, подудеть-посвистеть, сфотографироваться, а потом рассказать друзьям, как там устроена перделка у аборигенов. Но ведь это всё безделица. Чепуха. А что по-настоящему интересно в русском мире — это вот наша апокалиптическая тяга к безумию, к помешательству, к хаосу. Желание слушать шёпот звёзд и гул земли. Темнота. Бунт. Разбой. Чернота, прущая из пшеничных недр. Вечные поиски справедливости и правды. Истовые радения и доведение себя до крайности во всем: в любви, в жизни и в смерти. Но кто этим интересуется? Да почти никто, кроме вот нас с тобой.

Он молчит, а потом почти с мольбой спрашивает:

— Ты ведь... не из таких? Надеюсь, тебе не нужны честные выборы и парламент? Ты не мечтаешь о среднем классе, о ссучившихся шести сотках, о платных хайвэях? Надеюсь тебе нужно кое-что другое.

Пожимаю плечами:

— Вроде бы мы с тобой через столько всего прошли, что такой вопрос у тебя просто не должен возникнуть.

Прежде чем позвонить в домофон Сырок сказал:

— В этом никогда нельзя быть уверенным до конца.

Натан с радостью открыл дверь и впустил нас в квартиру. Она худая и с расшатанными окнами, словно отсидела в тюрьме вместе со своим хозяином. Не смотря на то, что вся его организация, лишённая из-за смерти Шмайссера точки сбора, начала медленно рассыпаться, он всё равно не унывает. Натан ведёт нас на кухню, где уютно булькают кастрюли, и делает широкий жест:

— Ну что, будем готовить пищу, как древние спартанцы?

Давно, ещё в ресторане, он пригласил нас к себе отужинать. Было в этом что-то воинское, суровый ритуал приготовления мужской пищи, куда не подпускались женщины.

— Ух ты, беленькие! — Натан выпотрошил пакет с грибами, — сделаем супчик.

Мы помогали ему на кухне, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Нарезали картошку, сделали салат, а Сырок закинул в кипящую воду купленные на рынке грибы. В процессе приготовления вдруг долго и неуверенно зазвенели ключи, и вскоре в кухоньку вбежала маленькая девочка с лёгким дыханием и льняными косичками. Натан поднял её на руки и закружил по комнатке.

— Это моя дочь, Лиза, — гордо сказал он, — скоро мы пойдём в пятый класс.

Странно, я никогда не думал, что у него есть дети. Лиза была хрупкой девочкой, похожей на хрустальный бокал. Она ярко светилась изнутри, и у неё горели папины, слегка волчьи глаза. Почти белые волосы и приспущенные гармошкой гетры говорили о том, что дитя по-настоящему счастливо.

Мы все вместе расселись за столом. Когда Натан, зажмурившись от удовольствия, проглотил первую ложку супа, мне показалось, что именно сейчас, после всех прелюдий, и должен последовать серьёзный обстоятельный разговор, который, как мне думалось, хотел затеять Сырок. Но к моему удивлению мы общались на разные пустячные темы, смеялись в положенную громкость, и никто не пытался разговаривать на больные темы. Лиза весело болтала ножками. У неё по-мальчишески были сбиты коленки. И белые гетры не помогли. Она быстро выхлебала вкусный суп и убежала рисовать в свою комнату. Но и после этого не последовало разговора на важные темы. Разве что про уничтоженное заведение Сырок заметил, что это наверняка была провокация злодеев. А я, подыгрывая ему, сказал, что это может быть даже провокация спецслужб, ведь партией Натана заинтересовались серьёзные люди.

— Наверное, вы правы, — протянул Натан, — Гольдберг серьёзный человек, и он полез, куда не стоило.

Чувствовалось, что все мы чего-то недоговариваем. Натан как обычно не распространялся о делах организации, предпочитая спокойно есть, а Сырок так и вовсе, казалось, ждал момента, чтобы поскорей уйти. А я больше думал об Алёне, которую уже давно не видел и которая, казалось, избегала меня. Возвращаясь в свой подвал, я не заставал её дома, лишь снова наблюдая приевшийся взгляду фикус. На аккаунт девушки всё также приходили сообщения, и я знал, что подруга где-то рядом. Стоит только протянуть руку, и я обязательно найду её.

— А вы чем занимаетесь? — спросил Натан, — я знаю, что вы с какими-то несерьёзными людьми водитесь вроде Йены.

Странно, что ему были интересны субкультурные котировки. Кстати, я недавно видел магазинного вора. Теперь он сдавал дорогие издания не мне, а своим музыкальным побратимам, считая, что я изменил своим убеждениям. Я не держал на него зла и даже подарил парню тот самый бездонный мешок, который отобрал у наркоманов.

— Держи, это тебе.

— Что это? — он сморщил курносый арийский нос.

— Это... незаменимая, волшебная штука.

— Эээ?

— С помощью неё ты сможешь безбоязненно обносить книжные магазины.

Наверное, он подумал, что я сошёл с ума. Во всяком случае, мешок мне был больше не нужен. Жизнь должна крутиться не по дебету с кредитом, а по законам индейского потлача, когда вещи постоянно меняют хозяев без прописки и выкупных платежей.

— Да нет, что ты, что ты, — шамкает Сырок, — ни с кем таким мы не общаемся.

Атмосфера располагала остаться в гостях подольше, но Сырок засобирался, и мы, тепло попрощавшись с Натаном, покинули его гостеприимный дом.

— И что? Всё! — пошутил он напоследок.

Было видно, что Натан устал. Неожиданно вспомнилось, как я случайно увидел его спешащим домой с двумя пакетами, из которых торчал нарезной батон. Мне подумалось, что если сейчас на него нападут, как в молодости, он потеряет несколько драгоценных секунд. И по грязной мостовой, как биллиардные шары, покатятся оранжевые апельсины. Натан, не успев достать оружие, нелепо взмахнёт руками и посеревший, точно лохмотья ластика, мягко упадёт на снег. Не натечёт даже крови, этого сладкого напитка битвы, и люди будут глазеть на постаревшего волка, умершего стерильно, почти как в больнице. Но Натан, чуть сгорбившись, никем не узнанный шёл домой. Я тогда явственно почувствовал, что он спешит домой, но у него нет семьи, и старый вожак шёл сам к себе, чтобы поужинать в макаронном одиночестве. Теперь я знал, что у него была милая дочка. Действительно, очень хорошенькая девочка. Даже глупое сердце порадовалось.

— Пойдём.

Сырок явно не думал о подобных сентенциях. Как только он вышел из подъезда, то ускорил шаг, прошёл дворы и свернул к заброшенным гаражам.

— Ты что, в туалет постеснялся при Лизе попроситься? — пошутил я.

Парень огляделся по сторонам, вдруг засунул себе два пальца в рот, и его вырвало на траву тёмным гречишным потоком. Сырок ещё долго полоскал себя, пока из него с хрипом не стала вырываться лишь светлая струйка водицы, тогда он оттёрся платком и сказал:

— Теперь твоя очередь.

Отгадка столь странного поведения была так проста, что я не поверил и на всякий случай спросил:

— Я, конечно, от тебя привык всякого ожидать, но это странно даже для Сырка.

Он говорит то, что я больше всего боюсь услышать:

— Жить хочешь?

— Значит ты его.... отравил?

— Как крысу.

Горло забито песком, на котором мы стоим. Ещё там сухо и пророс ковыль:

— Чем же ты его отравил?

— Бледной поганкой.

— Где ты её достал?

— А то мы с тобой в лесу никогда не были?

Я знал, что бледная поганка — это один из страшнейших ядов. Он царственно коварен и проявляется только через сутки после попадания в организм. Он два дня мучает человека тошнотой, коликами и головной болью, а потом отступает, давая призрачную надежду на выздоровление, хотя уже почти уничтожил печень. Его с трудом находят врачи, его не уничтожает термическая обработка, и он предательски доступен любому желающему. Один гриб может убить взрослого мужчину.

— Сколько ты положил в суп?

— Три штуки для верности.

Сырок знает, что я это не одобрю. А я знаю, что ему плевать на моё одобрение. Тем не менее, он снисходит до пояснений:

— Да и вообще ты должен быть за. Это же почти священная расовая война. Его убили белые грибы, не какие-нибудь чёрные грузди, а белые лесные арийцы! Ты же любишь истории про подобное фуфло? Ха-ха. Или как там: ту сатьян?

— Зачем ты это сделал?

— А почему было не сделать?

— ....

— Во-первых, это интересно. Ведь так травили ещё римских цезарей, во-вторых, Натан ссучился, вспомни тот ресторан и, как мне кажется, он стал подозревать, что за некоторыми шумными делами стоим мы с тобой. Разве этого не достаточно? Разве вообще не достаточно того, что мы просто МОГЛИ? Просто того, что мы ОСМЕЛИЛИСЬ? А? Ты же сам всегда затирал за ницшеанскую мораль, за силу там, за вот это вот всё.

— Но он ведь так улыбался нам, шутил. Он ведь ничего не подозревал! — я вспомнил, с каким аппетитом Натан уплетал суп, — так ведь нельзя.... Нельзя так убивать человека... это... не по-человечески. А ещё...

От внезапного озарения я почти задыхаюсь. Теперь понятно, почему Сырок так глупо и растеряно смотрел на Лизу, ведь и ей неожиданно досталась порция природного яда.

— Нет... ты хочешь сказать, что и дочка его... того...— я не могу найти подходящих слов, — и она....?

— Ты всегда был слишком сентиментальным.

— Ты мерзкий человек. Ты просто конченный мудак. И ублюдок.

— Ну ты с козырей зашёл! — ржёт варвар, — Тогда почему ты бегаешь за этим мерзким человеком, как собачка? Почему смотришь ему в рот и рассказываешь своим дружочкам те телеги, которые он толкает тебе? Почему готов по одному ублюдочному слову делать то, чего сам не хочешь? А? Кто-то тебя заставляет что ли? Но это мелочи! Пусть будет! Так ты ещё и ту сатьян стал повторять... знаешь хоть что это такое? Знаешь к чему нужно говорить про ту сатьян?

— Да плевать мне на твой ту сатьян! В задницу его засунь, ту сатьян? Но неужели ты никого не любишь и не ценишь?

— А ты можешь назвать хоть кого-нибудь достойного любви и уважения?

Имена вертятся на языке, но они произвели бы впечатление на любого другого человека, но не на Сырка, и я слишком долго молчу, что принимается за поражение.

— То-то и оно, — поучает бородач, — нет таких. А те, кто есть, они либо убиты, либо в тюрьме и им на чужое уважение, а тем более — любовь, вообще чихать. Да и кого уважать? За что любить людей, которые не мыслят утопией? За что тебя уважать, если ты не живёшь своей мечтой? Кругом одни приживалы. Вот как ты. Зачем ты прилип? Ты разве уважаешь приживал?

— Нет.

Сырок поучительно поднимает палец:

— То-то и оно. А так — Андрея Белого люблю и ценю. Гений, не то, что ты.

После чего он собрался уходить, незаинтересованный в моей дальнейшей участи, но напоследок оборачивается:

— Да, кстати, выпей как можно больше воды, да угольных таблеток. Чао-какао.

Я беспомощно оглядываю окрестности, но вижу лишь ржавые двери гаражей и пыльные лопухи, кивающие мне головой. На свете не будет ничего глупее, если я сейчас брошусь к Натану и расскажу ему о медленном яде, который убьёт его и Лизу. Тогда хозяин немедленно схватит нож и убьёт меня. Я даже не перейду от к протесту к сопротивлению, как заповедовала Ульрика Майнхоф, даже не стану защищаться. Ибо мне будет поделом. И я не спешу обратно вовсе не потому, что боюсь Сырка, а потому что мне стыдно оказаться в столь нелепой ситуации. Преодолевая отвращение и крики совести, я нехотя засовываю два пальца в рот. Из меня льётся тёплый липкий поток.

— Так и думал, — раздаётся сзади, когда я закончил опорожняться, — ты даже собственного мнения не имеешь.

Это Сырок. Переплетённые на груди руки напоминают якорь. Широко расставленные ноги говорят о том, что он не собирается отступать. Парень по-настоящему строг, как отец перед нашкодившим сыном.

— Что? — не понимаю я.

Он говорит медленно и с расстановкой:

— Да не было ведь никакого яда. Не было бледных поганок. Неужто ты подумал, что твой знакомый может вот так вот взять и убить хорошего человека, а тем более его дочь?