Старший брат Одина

— Сеньор... — начал санитар, отшатываясь от стола и пытаясь ухватить волка за протез.

Но было поздно.

Переломив стальной стержень о стальной зажим, волк высвободил ногу и повернулся на бок. С душераздирающим скрежетом лопнул еще один зажим. Что-то больно ударило врача в живот, он отлетел от стола. Перед глазами Маттео мелькнули желтые глаза, грязно-белый халат, обтягивающий мощное плечо, серая шерсть мазнула по лицу. Раздался выстрел, затем еще два.

Тело у ног Маттео конвульсивно дернулось и затихло. На кафельном полу медленно расплывалась алая лужа.

— Вы в порядке, сеньор доктор? — спросил санитар.

Второй молча убирал пистолет в кобуру, так же меланхолично продолжая жевать жвачку. Маттео загляделся на совершенно механические движения его челюстей. "Животное, совершенное животное", подумал врач. Затем брезгливо осмотрел свороченный стол, разбитый шприц, из которого уже вытекла сыворотка, кровь на полу и на стене, у себя на руках и на штанах санитара. Руку саднило — видимо, Маттео сильно ударился о крышку стола при падении.

— Приберите здесь, — сказал он, морщась. — И приведите мне другой образец.

— Это был последний из первой партии, — ответил санитар.

Маттео пожал плечами.

— Возьмите из второй.

Он двинулся к висевшим на стене раковине и крану, на ходу снимая перчатки.

Курт лежал на диване и читал книжку. Кожа, которой был обит диван, была до блеска отполирована многочисленными задницами посетителей. Свою куртку заключенного парень свернул и подложил себе под голову, чтобы не упираться в жесткий валик поручня, из которого давно вытащили поролон. Охранники, как им и положено было, сидели рядом. Хуан блокировал единственный выход из-за стеллажей, Хулио прикрывал библиотекаря — нервного сухого типа в очках, явно потрясенного их визи-том.

— Что читаешь-то? — спросил Хуан, когда ему наскучило рассматривать висевший над головой Курта плакат "Со знанием ты хозяин своей жизни", небрежный, аляповатый, выполненный местным художником в две краски. В качестве мелкого подхалимажа в виде силача с книгой был изображен Умберто, начальник колонии.

Курт выбрал себе книжку сам — просто подошел к полке и взял. Потом улегся на диван, и когда он ее раскрыл, она оказалась повернута к охранникам задним, пустым форзацем, поэтому Хуна даже не знал, что у него в руках. Библиотекарь же хорошо знал расположение книг в своей библиотеке, и поэтому примерно представлял, что ему сейчас предстоит услышать. Он тихонько шмыгнул носом. Курт откашлялся и прочел:

— "Человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью. Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен страх. Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нем достойно лишь то, что он — переход и уничтожение". Здесь неточно переведено, — добавил он. — У нас переход, Ubergang — это как бы "сверх-ход", а уничтожение — Untergang — "ход вниз", ну как "закат".

— Кто это написал? — спросил Хулио. Как оказалось, он тоже внимательно слушал. — Гитлер?

— Нет, — сказал Курт. — Это Ницше. Слушай, Хуан, принеси мне кофе.

Охранник хмыкнул.

— Не положено, сам знаешь. Если хочешь, пойдем в столовую, нальют тебе там кофе.

— А мы тож пожрем, — добавил Хулио.

— А книжку можно с собой взять? — спросил парень.

Библиотекарь отрицательно покачал головой.

— Почему же?

— Из-за опасности заражения.

Курт вздохнул.

— Тогда в столовую пойдем попозже, — решил он.

Перчатка сползла с руки скользкими лохмотьями, которые стремительно окрашивались в розовое. Маттео сглотнул. "Это его кровь", подумал он. — "Здесь все ей заляпано". Врач открыл воду, сунул руки под кран.

Струйка сбегавшей с ладоней воды покраснела. Да Маттео и сам уже видел неширокую, но глубокую дырку в кисти, между большим пальцем и остальной ладонью. Сзади взвизгнула молния — это санитары запаковывали труп в пластиковый мешок.

— Идите отсюда, — сказал он, не оборачиваясь. Язык оказался непривычно большим и неповоротливым. Ужас окатил Маттео жаркой волной, когда он подумал, что это первый симптом. Врач мгновенно вспотел.

— Мы уже, — отвечали сзади. — Уборщица сейчас придет, замоет здесь...

— Не надо уборщицу! — взвизгнул Маттео. — Никого не надо!

Он замер, переводя дыхание и слыша, как бешено колотится в груди сердце. Моля всех богов о том, чтобы причиной раны оказался осколок стеклянного шприца. Но он уже знал, что это не так, а даже если так, то вряд ли его это спасет.

— Воля ваша, сеньер, — прогудели сзади. — Так привести вам другой образец? Их же пока выпишешь, пока разморозишь...

— Нет!

Маттео повернулся только тогда, когда за санитарами хлопнула дверь. Кровь в ранке уже остановилась. Сказать по правде, она была совсем неглубокой, эта царапина от клыка...В окне, забранном легкой решеткой, непременным атрибутом всех окон этого медицинского центра, серело небо и витки колючей проволоки над забором. Человек сбежать отсюда не мог. А вот нечеловек...

Маттео покосился на свороченный стол, на пятна крови на полу. Голова у него закружилась. Только когда появились образцы второй партии, стало ясно, что первая партия находилась здесь исключительно по собственной воле, несмотря на вооруженных санитаров, зарешеченные вольеры и ток, пропущенный по колючке. Все образцы второй партии приходилось держать в криогенных шкафах — после того, как первый из добровольцев-испытателей, придя в себя после превращения, перегрыз глотку лаборанту и бросился в окно. Слава богу, что во второй партии еще не появился ни один, подобный Эйхманну, страшно даже подумать, чтобы здесь тогда произошло.

Маттео почувствовал, как что-то стекает у него по подбородку. Он машинально стер струйку, а лишь потом глянул на руку. В глазах у него потемнело. Молодой врач медленно опустился на пол. Боль запульсировала внутри него расходящимися волнами, скручивая тело Маттео от макушки до кончиков пальцев.

Маттео несколько минут смотрел на черную трещину в побелке. Он был счастлив оттого, что боль, дикая, невыносимая боль наконец отпустила, что все закончилось. Врач с удивлением понял, что имел уже опыт подобной боли — совсем ребенком, на Соледаде. Лестница в небо — она для всех, для правых и виноватых, для солдат и гражданских, для детей и взрослых. И с чувством некоторого превосходства подумал, что тогда ему было гораздо хуже. Хотя, возможно, это потому, что детские воспоминания всегда очень яркие?

Очень хотелось пить. Маттео поднялся, подошел к крану и открыл его, отбросив с раковины изуродованную перчатку. Увидел свою руку — человеческую, смуглую руку, покрытую темными волосами — и замер, позабыв о жажде. Из глаз врача потекли слезы. Он выругался — грязно, громко, торжествующе — вскинул руку и погрозил кулаком неизвестно кому. Затем жадно напился.

"Бежать", думал Маттео, снимая халат и вешая его в шкафчик у стены. — "Бежать отсюда".

— Ты же заразен, — услышал он усталый голос и застыл. — И ты это знаешь.

Маттео осторожно выглянул из-за дверцы шкафчика. Но в помещении, которое заключенные именовали экзекуторской, а врачи, стыдливо, — процедурной, никого не было. Только темнела засохшая на полу кровь, да топорщились присохшие к стальным зажимам клочки шерсти.

— Позвони Винченцо, — продолжал, тем не менее, голос. — Расскажи ему, что случилось.

Маттео наконец-то узнал голос. И понял, что хотя голос звучит только у него в голове, это совсем не голос больной совести. Но ответить таким же образом он не мог — пока.

— Да иди ты, Эйхманн, — прошипел врач. — Сам подыхай здесь!

Он махнул рукой в сторону покореженного операционного стола, на изгибах которого плясал, ослепляя и выедая глаза, свет бестеневых ламп под потолком.

— Чокнутый ублюдок! Мутант с идеалами! Сраный мутант со сраными идеалами! А я жить хочу, понял, ты, тварь?

Ответа не последовало. Маттео двинулся к выходу, но на полпути ему пришла в голову новая мысль.

— Хочешь пойти со мной? — озираясь, вкрадчиво спросил он. — Вы же хотели власти над миром — и вот она, эта власть, перед вами! На блюдечке! Только возьми ее! Без всяких печей, без лагерей... Быдлу — быдлово, сверхлюдям — власть над стадом... Ну, что ты молчишь? Винченцо сегодня нет, я выпишу на тебя пропуск, выйдем вместе... Поедем к вам, там отсидимся. Что ты молчишь? — рявкнул Маттео и прикусил язык.

Крик вышел очень уж громким, и хотя и помещения в лабораториях были сделаны звуконепроницаемыми, врач вдруг с ужасом подумал, что его услышали охранники в коридоре.

Но Эйманн промолчал и на этот раз.

— Как хочешь, идиот, — буркнул Маттео и покинул лабораторию.

Умберто проявил расторопность и оборотистость, достойную не начальника колонии, а серьезного бизнесмена, и деревообделочный цех работал в три смены. Фернандо, как и многим другим заключенным, нравилась возможность подзаработать. Все лучше, чем сидеть без дела и сходить с ума от скуки. Конечно, денег на руки они не получали — все перечислялось на личный счет заключенного, которым он мог воспользоваться после освобождения. Работа в ночную смену оплачивалась со всеми положенными по закону надбавками, и поэтому Фернандо решил работать только в ночь, пока позволит здровье.

— Стройся! — гаркнул командир отряда, лейтенант Сивейрос.

Смена закончилась — в окна цеха давно вползло серенькое, промозглое утро. Заключенные построились в колонну по четыре, и двинулись из промзоны в жилую. Гравий, которым была посыпана дорога, поскрипывал под ногами. Фернандо шел на своем обычном месте — крайним в пятом от начала колонны ряду.

— Песню запевай!

Отрядный запевала, малыш Димме, начал одну из обычных песен про друзей, собравшихся на дело, про женщину, затесавшуюся в банду и сдавшую всех легавым. Фернандо слушал, подпевал, думал о том, что сегодня после обеда концерт и надо успеть выспаться. Он играл на бас-гитаре в рок-группе, которую Умберто сколотил из заключенных. Когда они миновали корпус лаборатории, Димме завел заунывную индейскую песню про ночь, ветер и дождь. Внезапно Димме замолчал, и песня, расстроившись, сошла на нет. Лейтенант Сивейрос повернулся, уже набирая в грудь воздуха для того, чтобы рявкнуть, но осекся на полуслове.

— Доктор Моро, доктор Моро.... — зашелестел над отрядом быстрый шепот.

Среди заключенных попался кто-то начитанный, и данное им прозвище прилипло ко всем ученым, работавшим в лаборатории.

Навстречу третьему отряду торопливо шел щуплый паренек в модной черной куртке с оранжевыми вставками, богемным оранжевым же шарфом до колена и темных очках. Сивейрос узнал Маттео Даглабия, лаборанта директора лаборатории. Лейтенант покосился на заключенных. Необычно бледные, необычно серьезные. "Так, наверное, узники Дахау смотрели на Менгеле", подумал Сивейрос и усмехнулся в усы. Но смешок вышел нервным. Из третьего отряда уже взяли троих добровольцев, из числа приговоренных к пожизненному заключению — президент Сальваторес внес поправки в Уголовный кодекс, согласно которым все смертные приговоры заменялись на пожизненное, а новый президент Александр пока не отменил статью, введенную своим предшественником.

В отряд никто не вернулся.

А шепотки шли — о трупах в полиэтиленовых мешках, о выпотрошенных трупах зверей, которых охрана якобы по ночам закапывает их на кладбище при колонии. Кстати, до тех пор, пока при колонии не открылся медицинский центр, кладбища здесь не было. Трупы выдавали родственникам или хоронили на общественном кладбище Кармен-де-Патагонес, ближайшего к колонии городка.

Маттео кивнул Сивейросу и двинулся в обход колонны. Неожиданно ученый чихнул — от души, с подвизгом и стоном, не успев закрыться шарфом и забрызгав по крайней мере двоих заключенных. Лейтенант напрягся — ближе всех к Даглабия стоял Фернандо Мартинез. Бывший солдат, бывший торговец "полуфабрикатами" — так на жаргоне называли людей, украденных для продажи на органы, — бывший сутенер, бывший музыкант... Лейтенант уже хорошо знал своих подопечных. Мартинез сидел в первый раз, ловок был, подлец, много раз он уже вырывался из цепких лап закона. Но когда попался, загремел на полную катушку. Фернандо еще не до конца обвыкся с лагерным бытом, был вспыльчив и первое время не вылезал из карцера. Второй проблемой являлось то, что одним из первых добровольцев был друг Фернандо, вор Риккардо, с которым они подружились во время пересылки.

Но Фернандо ни издал ни звука. Он побелел, как покойник, и даже не вытерся, хотя Сивейрос со своего места видел брызги, повисшие в щетине заключенного.

— Димме, запевай! — рявкнул Сивейрос. — Шире шаг!

— Он закрыл глаза, — начал было Димме, но голос его дал петуха. Лейтенат сурово посмотрел на него. Запевала справился с собой и продолжал уже нормально, то есть крайне немелодично заорал во все горло:

В его крови идет война

И враг уже в его кишках

Огонь их превращает в прах

"Что-то я не слышал такой песни раньше", подумал Сивейрос. Но резкий маршевый ритм подбодрил людей, и они зашагали быстрее. Да и припев подхватили уже несколько глоток, в том числе и запел Фернандо, к большому облегчению лейтенанта:

Ничего для тебя никогда!

Ничего для тебя никогдаааа !

"А, это наверно новая песня рок-группы", сообразил Сивейрос. Отряд заключенных и Маттео разминулись. Первые направились к бетонной коробке своей казармы, второй — к воротам колонии.

Катрин расплатилась с таксистом, и машина умчалась. Женщина поднялась по бетонным, протертым многими посетителями ступеням и вошла на КПП колонии. Ей пришлось переплатить семьдесят песо — на центральном КПП, через которое Катрин обычно проходила на свидания, их не пустили, сказав, что должна приехать какая-то инспекция и чтобы она не путалась здесь под ногами. Таксист, объезжая зону, чуть не завяз на разбитой дороге, по которой обычно ходили грузовики, вывозившие продукцию комбината при колонии, и потребовал накинуть к уговоренной сумме.

Катрин огляделась. Это КПП было меньше, чем центральное, но обстановка почти ничем не отличалась. Те же выкрашенные облупившейся шаровой краской стены, ряд хлипких стульев у стены, дежурный за пуленепробиваемым стеклом, и вертушка. Женщина двинулась к дежурному — тот корпел над какими-то бумагами.

Но ее опередили.

Сначала снаружи донесся нетерпеливый гудок. Дежурный глянул в свое оконце и с безразличным видом вернулся к бумагам. Дверь на другой стороне КПП распахнулась, и внутрь влетел парень в черно-оранжевой куртке. На груди его волшебным цветком пламенел оранжевый шарф. "Экий красавчик", подумала Катрин. По одежде парня было ясно, что не заключенный и не охранник. "Тоже на свиданку ездил, что ли? К кому, интересно?". Нагнувшись к микрофону, парень нетерпеливо произнес:

— Выпустите меня, Хосе!

— Не могу, сеньер Даглабия, — меланхолично произнес дежурный. — Только по личному распоряжению доктора Винченцо.

"А, это кто-то из ученых", сообразила Катрин. В ее последний визит Микаэль многое рассказывал ей о медицинском центре, находящемся в колонии.